Дневники царя николая 2 читать онлайн. Дневник катастрофы

Николай Соломонович Мартынов (1815-1875) сын пензенского помещика, полковника; родился в Н.-Новгороде, воспитывался с октября 1832 г. в Школе, откуда через три года выпущен корнетом в кавалергарды, 6 марта 1837 г. в чине поручика командирован на Кавказ, где участвовал в экспедиции генерала Вельяминова для заложения укреплений Новотроицкого и Михайловского, и награжден орденом св. Анны 3-й ст. с бантом. В апреле 1838 г. прибыл обратно в Кавалергардский полк; в следующем году зачислен по кавалерии ротмистром с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, а 23 февраля 1841 г. уволен в отставку по домашним обстоятельствам майором.

Кавказские товарищи отзываются о нем так: "Мартынов был с виду добрый малый, недурен собою, очень занимался своей наружностью и любил дамское общество". По словам другого кавказца, Мартынов "был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин с выгнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел романсы, недурно писал стихи и все мечтал о чинах, орденах и думал не иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина", но вдруг в 1841 г. вышел в отставку и "из веселого, светского, изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, нахлобученной белой папахой, вечно мрачный и молчаливый". Автор предполагает, что "причиною такого странного образа действий Мартынова было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворил собою".

По воспоминаниям Я. И. Костенецкого, "в то время на Кавказе был особенный известный род изящных молодых людей - людей великосветских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говоривших по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презиравших весь остальной люд; все эти барчата с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с нами разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с сожалением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвард. офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ; к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был высокомерен, едок и едва ли во всю жизнь имел хотя одного друга".

"Лермонтов, - свидетельствует князь А. И. Васильчиков, - был человек странного и вместе с тем заносчивого нрава... в нем было два человека: один - добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых... Ко второму разряду принадлежал, по его понятиям, весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками. Это настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность".

Мы не можем здесь останавливаться на причинах, почему Лермонтов был таким, но должно признать, что действительно он таковым был.

Николай Мартынов познакомился с Лермонтовым в Юнкерской школе, куда они поступили почти в одно время. "Он (Лермонтов) был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил", - говорит Мартынов. Находясь с Лермонтовым "в весьма близких отношениях", он "имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старается так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки".

Настоящей причиной дуэли считают ухаживание Лермонтова за сестрою Мартынова - Натальей и находящуюся в связи с этим "пропажу" известного письма.

Так ли это?

Едва ли подлежит сомнению, что Наталья Соломоновна нравилась Лермонтову, но нет никаких данных утверждать, чтобы родители ее и брат желали этого брака. Напротив, есть основания полагать, что родители не желали этого брака, следовательно, о том, что Николай Мартынов выступил в защиту чести сестры, не может быть и речи по той простой причине, что честь сестры никоим образом не была затронута.

История же "пропажи" письма следующая: 5 октября 1837 г. Николай Мартынов писал отцу в Пятигорск об окончании экспедиции, в которой принимал участие. В этом же письме он благодарил отца за присланные деньги. "Триста рублей, - пишет Мартынов, - которые вы мне послали через Лермонтова, получил, но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собою разумеется, отдал мне свои. Если вы помните содержание вашего письма, то сделайте одолжение - повторите; также и сестер попросите от меня..."

"Вся суть в том, - говорит П. И. Бартенев, - что письма от отца из Пятигорска в экспедицию на этот раз вовсе не было". По словам самого Мартынова, в 1837 г. Лермонтов из Пятигорска, где находилась семья Мартынова, отъезжая в экспедицию {где уже находился Николай Мартынов), взялся доставить пакет, в который Наталья Соломоновна вложила свой пятигорский дневник и письмо к брату. Прежде чем запечатать письмо, она предложила отцу своему - не захочет ли он также написать или приписать. Тот взял пакет и пошел с ним к себе в комнату, но ничего не написал, а только вложил деньги и, запечатав пакет, принес его назад для вручения Лермонтову, которому о деньгах ничего не было сказано. Поэтому, получив в октябре месяце от сына письмо, старик Мартынов удивлен был теми строками, в которых говорится о деньгах. Когда Николай Мартынов по возвращении из экспедиции в первый раз увиделся с отцом своим, тот выразил ему свое подозрение относительно Лермонтова и прибавил: "А я совсем забыл написать на пакете, что вложено 300 руб.". Словом, Мартыновы заподозрили Лермонтова в любопытстве узнать, что о нем пишут...

Подозрение осталось подозрением, но впоследствии, когда Лермонтов преследовал Мартынова насмешками, тот иногда намекал ему о письме, прибегая к таким намекам, чтобы избавиться от его приставаний.

"В объяснении с Лермонтовым по поводу пропажи письма Н. С. Мартынов сказал Л., что отец его не может себе объяснить этой истории, но что он (Н. С.) ответил отцу, что не допускает мысли о нескромности Л., на каковую ни один порядочный человек не способен. Лермонтов впоследствии говорил, что в течение этого объяснения порывался вызвать Н. С. М-ва, чувствуя иронию в его заступничестве, но не находил, к чему придраться.

В Пятигорске жило в то время семейство генерала Верзилина, состоявшее из матери и трех взрослых девиц, из которых Эмилия Александровна особенно отличалась красотою и остроумием. Это был единственный дом в Пятигорске, в котором почти ежедневно собиралась вся изящная молодежь пятигорских посетителей, в числе которых были Лермонтов и Мартынов.

Однажды в самом конце июня на вечере у Верзилиных Лермонтов и Мартынов, как обыкновенно, ухаживали за Эмилией Александровной.

"Я танцевала с Лермонтовым, - пишет она. - К нам присоединился молодой человек, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем наперебой острить свой язык. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего особенно злого не говорили, но смешного много. Вот тут увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл кн. Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его montagnard аu grand poignard (горец с большим кинжалом (фр.)) (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом, весьма сдержанным, сказал Лермонтову: "Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах" - и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову; а на мое замечание: "Язык враг мой" - М. Ю. отвечал спокойно: "Се n"est fieri, demain nous serons bons amis" ("Это ничего, завтра мы опять будем друзьями" (фр.)). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора".

Но этим ссора не кончилась. При выходе из дома Верзилиных Мартынов взял Лермонтова под руку и пошел с ним рядом по бульвару. "Je vous ai prevenu, Lermontow, que je ne souffrirais plus vos sarcasmes dans le monde, et cependant vous recommencez de nouveau" ("Вы знаете, Лермонтов, что я очень долго выносил ваши шутки, продолжающиеся, несмотря на неоднократное мое требование, чтобы вы их прекратили" (фр.)), - сказал Мартынов и добавил по-русски: "Я тебя заставлю перестать". "Но ведь ты знаешь, Мартынов, что я дуэли не боюсь и от нее никогда не откажусь: значит, вместо пустых угроз тебе лучше действовать", - ответил Лермонтов. "Ну, в таком случае завтра у вас будут мои секунданты", - сказал Мартынов и отправился домой, куда пригласил Глебова, которому поручил на другое утро вызвать Лермонтова. На другой день тот сообщил Мартынову, что вызов его принят и что Лермонтов секундантом своим выбрал князя Васильчикова.

Почти в таких же выражениях передает разговор на бульваре и Васильчиков. "Выходя из дома на улицу, - говорит он, - Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: "Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах", - на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: "А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения". Мы, - продолжает Васильчиков, - считали эту ссору ничтожною и уверены были, что она кончится примирением".

Считать ссору, в конце которой произнесено слово удовлетворение ничтожною, - более чем легкомысленно. Однако, будь князь Васильчиков и прочие присутствовавшие при разговоре Мартынова с Лермонтовым на улице лишь очевидцами - то или иное их отношение к этому разговору могло не иметь особого значения. Совершенно иначе обязаны мы отнестись к тому же Васильчикову, М. П. Глебову, А. А. Столыпину и князю С. В. Трубецкому, когда они приняли на себя обязанности секундантов.

За исключением князя Васильчикова никто из секундантов не оставил нам рассказа о дуэли; рассказ Васильчикова составлен много лет спустя после печального события, и вызван этот рассказ настоянием Мартынова. Остается судебное дело. К нему следует, как мы увидим ниже, относиться еще с большей осторожностью, чем к рассказу Васильчикова, ибо подсудимые (Мартынов, Васильчиков и Глебов) имели полную возможность сговариваться в своих показаниях.

Продолжаем рассказ князя Васильчикова: несмотря на уверенность, что ссора кончится примирением, "тем не менее все мы, и в особенности М. П. Глебов, истощили в течение трех дней наши миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя форменный вызов на дуэль и последовал от Мартынова, но всякий согласится, что вышеприведенные слова Лермонтова заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению".

Верить на слово голословному показанию Васильчикова о трехдневных стараниях секундантов покончить дело миром мы не имеем права, тем более что и рассказ его весьма неясен: кого же секунданты в конце концов сочли за "зачинщика"? Если - как и следовало - Лермонтова, то и надлежало настаивать на том, чтобы он "сделал первый шаг к примирению". Не могло же секундантам не быть известно не только их право, но и обязанность не допускать дуэли из-за ссоры "столь ничтожной"...

После дуэли Мартынов узнал от Глебова, что Лермонтов во время переговоров относительно условий дуэли говорил своему секунданту Васильчикову: "Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется". Намекал ли тут Лермонтов на вскрытие письма или на нелепость своей выходки на вечере у Верзилиных - осталось неизвестно, но известно сожаление Мартынова после дуэли: "Передай мне об этих словах Васильчиков или кто-либо другой, я Лермонтову протянул бы руку примирения и нашей дуэли, конечно, не было бы".

В чем заключались "миролюбивые усилия" секундантов, можно видеть из черновика ответа Николая Мартынова на вопросные пункты следователей: "Васильчиков и Глебов старались всеми силами помирить меня с ним, но так как они не могли сказать мне ничего от его имени, а только хотели (проверить меня) уговорить меня взять назад мой вызов, я не мог на это согласиться". Такое изложение было секундантам "несколько неприятно", и потому Глебов писал Мартынову: "Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали... Скажи, что мы тебя уговаривали с начала до конца".

Мартынов согласился и ответил секундантам, что "на суде покажет о всех их усилиях примирить его с Лермонтовым, но требует, чтобы они после окончания дела о дуэли восстановили истину и для очищения его памяти опубликовали дело, как оно действительно было".

Некоторое объяснение такому странному поведению секундантов мы находим у самого князя Васильчикова. "Друзья" Лермонтова и Мартынова "до последней минуты были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут друг другу руки".

Впоследствии Мартынов объяснял такое отношение секундантов "тем шумом, который наделал предыдущий поединок Лермонтова с Барантом в 1840 г., где противники дрались на шпагах и пистолетах, причем, не считая пустой царапины, полученной Лермонтовым, никто из них ранен не был, что сделало как дуэлистов, так и секундантов их посмешищем всего Петербурга".

Дуэль состоялась 15 июля в седьмом часу вечера по левой стороне горы Машук, по дороге, ведущей в одну из немецких колоний. Врача не было. Васильчиков и Глебов отмерили барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по 10 шагов. Противники стали на крайних точках. По условию дуэли каждый из противников имел право стрелять, когда ему вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру.

"Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я, - говорит Васильчиков, - Лермонтову, и скомандовали: "Сходись!" Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукою и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту я в последний раз я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него". Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру. Противники столь долго не стреляли, что кто-то из секундантов заметил: "Скоро ли это кончится?" Мартынов взглянул на Лермонтова - на его лице играла насмешливая, полупрезрительная улыбка... Мартынов спустил курок... Раздался роковой выстрел...

"Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненные или ушибленные. Мы подбежали..." Мартынов "поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая, что помощь еще может подоспеть к нему вовремя".

"Положа руку на сердце, - кончает свой рассказ князь Васильчиков, - беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам, можно сказать, напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не мог его не вызвать".

Спору нет: Мартынов не мог на вызов по существу Лермонтова ответить иначе как посылкой формального вызова, но "беспристрастными свидетелями" дуэли ни Васильчикова, ни прочих секундантов признать нельзя. Пристрастие, и притом пристрастие личное, они показали не только во время самой дуэли, но и в течение многих, очень многих лет после нее...

Н. С. Мартынов сначала был предан гражданскому суду в Пятигорске, но по его ходатайству дело было передано в пятигорский военный суд. Государь конфирмовал приговор следующей резолюцией: "Майора Мартынова выдержать в крепости три месяца, а затем предать церковному покаянию".

Наказание Мартынов отбывал в Киевской крепости, а затем.киевская консистория определила срок епитимьи в 15 лет. 11 августа 1842 г. Мартынов подал прошение в Синод, ходатайствуя, "сколько возможно, облегчить его участь". Синод отклонил просьбу, указав, что "в случае истинного раскаяния Мартынова духовный его отец может и по своему усмотрению сократить время епитимьи". В следующем году срок был духовником сокращен до семи лет..

В 1846 г. митрополит Киевский Филарет разрешил приобщить святых тайн Мартынова, а 25 ноября того же года Синод определил: "Освободить Мартынова, как принесшего достойные плоды покаяния, от дальнейшей публичной епитимьи, с предоставлением собственной его совести приносить и за сим чистосердечное пред Богом раскаяние в учиненном им преступлении..."

В Киеве Н. С. Мартынов в 1845 г. женился на дочери киевского губернского предводителя Иосифа Михайловича Проскур-Сущанского девице Софье Иосифовне и имел от этого брака пятерых дочерей и шестерых сыновей.

Из воспоминаний И. А. Арсеньева: "Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен. Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного, которого Лермонтов довел своими насмешками и даже клеветами почти до сумасшествия. Мартынов, которого я хорошо знал, до конца своей жизни мучился и страдал оттого, что был виновником смерти Лермонтова"...

«Свирепый человек» Николай Мартынов

Они неразрывно связаны между собой, особенно в последние дни жизни Михаила Юрьевича. Тут они неотделимы друг от друга как свет и тень, черное и белое, плюс и минус. Лермонтов и Мартынов. Великий поэт и тот, кто лишил его жизни. Убийца… Наверное, нет в истории российской словесности другой фигуры, на которую обрушилось бы столько гнева и ненависти. Разве что Дантес… Известно, что даже могила Мартынова была разорена, и кости его разбросаны по округе. Правда, сотворили это поселенные после революции в барском имении несмышленыши-беспризорники. Но разве не смахивает их поступок на то, что пишут о Николае Соломоновиче некоторые высококультурные и досточтимые авторы? Ведь с их уст и перьев срывается порою чуть ли не площадная брань в адрес этого человека.

И права на защиту у него нет. «Интерпретация личности Мартынова отечественным литературоведением в сугубо негативном, обличительном свете обрела статус непререкаемой истины, усомниться в которой – значит автоматически обречь себя на заведомое заклание, оказаться в рядах антипатриотов, русофобов, сомнительных личностей, покушающихся на незыблемые святыни». Так совершенно справедливо заметил А. В. Очман, сам получивший язвительный ярлык «мартыновед» – только за то, что в своих работах старался объективно показать личность человека, вышедшего на поединок с поэтом, и сущность конфликта между ними. Именно ему принадлежит важнейший аргумент в оценке личности Мартынова: «Единственное неудобство в этой общепринятой концепции – сам Лермонтов, поставленный в положение более чем странное: отчего его, человека проницательного, принципиального, на дух не переносящего пошлости и фальши, предательства и вероломства, тянуло в течение минимум десяти лет к однокашнику по гвардейской школе… Чутье подвело или Лермонтов по каким-то причинам в упор не хотел воспринимать очевидного? Как можно было водить за нос длительное время умнейшего из русских людей?»

Не будем вслед за автором этих строк анализировать и опровергать весь тот ворох негатива, который содержат как биографические работы, так и беллетристические произведения о Лермонтове. Постараемся извлечь из них лишь то, что необходимо для понимания произошедшего в июльские дни 1841 года. Тут нужно сказать, что, в сравнении со многими другими лицами лермонтовского окружения тех дней, Мартынову очень повезло. Желание уязвить ненавистного убийцу заставляло исследователей как можно глубже, в поисках компрометирующих фактов, вникать во все к нему относящееся.

Благодаря этому в биографии Мартынова практически нет темных мест. Но не стоит углубляться в нее, поскольку она не столь уж выразительна и очень походит на биографии многих его сверстников-офицеров. Гораздо важнее рассмотреть некоторые черты личности Мартынова, а также историю его отношений с Лермонтовым.

Николай Соломонович Мартынов

Т. Райт

Попытку объективно оценить Мартынова предпринял лермонтовед О. Попов в работе «Лермонтов и Мартынов»:

«Н. Мартынову давалась простейшая характеристика: глуп, самолюбив, озлобленный неудачник, графоман, всегда под чьим-либо влиянием…» Но, удивляется Попов: «…какой же он неудачник, если в 25 лет имел чин майора и орден! Напомним, что лермонтовский Максим Максимыч, всю жизнь прослуживший на Кавказе, был лишь штабс-капитаном, сам Лермонтов – поручиком… Мартыновы были богаты и достаточно известны в Москве. О самом Н. Мартынове знавший его декабрист Лорер писал, что он имел блестящее светское образование».

Добавим к этому, что Николай Соломонович был человеком музыкальным, играл на рояле, пел приятным голосом русские песни и романсы. Был начитан и не чужд литературных занятий. Это, впрочем, позволяет разоблачителям именовать его графоманом, на что Попов резонно замечает: «Вряд ли справедливо называть его графоманом. Графоманы пишут постоянно и много, а Мартынов брался за перо редко, и все написанное им поместится в небольшую книжку. Не свидетельствует оно и о глупости автора, хотя и особой глубиной не отличается. Вероятно, писал Мартынов легко, а это создает у пишущего преувеличенное мнение о своих способностях… Желания и умения доводить начатое до конца, стремления к совершенствованию у Мартынова явно не было. Были способности – не было поэтической души. Но самолюбия и самоуверенности – достаточно…»

Тут самое время спросить: а у Лермонтова разве не было в достатке и самолюбия, и самоуверенности? А у других, окружавших его в Пятигорске, – тех же Арнольди, Тирана, Льва Пушкина, Дмитриевского? Несомненно, что каждый из них был и самолюбив, и достаточно высокого мнения о своей персоне. Но почему-то никого из них не записывают в потенциальные убийцы!

Показательно и прозвище, данное Мартынову в юнкерской школе – homme feroce, «свирепый человек». Но рассказ его однокашника Александра Тирана об эпизодах, с этим прозвищем связанных, говорит отнюдь не о свирепости, а, скорее, о простодушном стремлении быть «не хуже других».

Наверное, не столь уж великим грехом было и преувеличенное внимание Мартынова к своей внешности – мало ли встречалось подобных франтов среди столичных гвардейцев? Да и не только среди них. Думается, тут имеет место некий «эффект обратного результата». Зная, что ссору вызвала шутка Лермонтова по поводу внешности приятеля, современники и последующие авторы стали обращать на его франтовство особое внимание, добавляя это качество Мартынова к другим отрицательным чертам, во многом придуманным ими самими же, таким как тупость, мелочность, злобность и т. д. Нет, если уж искать истинную причину ссоры, то не столько в свойствах личности Мартынова, сколько в тонкостях его взаимоотношений с Лермонтовым.

Они между тем начались более чем за десять лет до пятигорской встречи. Три лета подряд юный Мишель отдыхал в усадьбе своих родственников – Середникове, рядом с которым находилось имение Мартыновых. Факт знакомства с этой семьей подтверждает стихотворение, посвященное старшей сестре Николая Соломоновича. Невозможно предположить, что, интересуясь барышнями Мартыновыми, Лермонтов не замечал их брата, который был всего на год моложе его самого. Так что в юнкерской школе произошло не знакомство, как обычно считают, а его дальнейшее развитие. Предполагают, например, что однажды Мартынов, рискуя подвергнуться строгому взысканию, оставил дежурство по эскадрону, чтобы навестить в госпитале Лермонтова, упавшего с лошади и повредившего ногу. Однокашники отмечают их дружеское соперничество в силе, ловкости, а также… в сочинительстве. Оба сотрудничали в школьном рукописном журнале, причем если Лермонтов помещал там стихи, то Мартынов – прозу.

Лейб-гвардейская служба в столице отдалила приятелей – разные полки, разная их дислокация, разный круг светских знакомств. Свел их Кавказ, на который оба попали в 1837 году: Мартынов – добровольно, Лермонтов – в ссылку. Еще по дороге туда, остановившись на две недели в Москве, они встречались почти ежедневно – завтракали у «Яра», посещали балы, ездили на пикники и загородные прогулки. Никаких конфликтов не было и в помине.

Повоевать вместе в том году не довелось – встреча произошла лишь осенью, в укреплении Ольгинском, куда Мартынов прибыл после участия в военной экспедиции, а Лермонтов – закончив лечение на Водах. К этому времени относится эпизод с письмами, которые Лермонтов взялся передать Мартынову от его родных из Пятигорска. Пропажу их вместе с украденными вещами впоследствии пытались объяснить тем, что Лермонтов якобы вскрыл и прочитал их, что выдавалось за истинную причину ссоры. Но все разговоры об этом возникли уже после дуэли. А тогда, на Кавказе, никаких конфликтов по этому поводу между приятелями не возникало, и добрые отношения их продолжались еще четыре года.

После возвращения с Кавказа вновь были не очень частые встречи в Петербурге. И спустя два года – новый выезд на Кавказ, в сущности повторивший ситуацию предыдущего: Лермонтов был опять отправлен туда в ссылку, а Мартынов снова поехал добровольно. Наверное, этот поступок должен характеризовать его не с самой худшей стороны. Что бы там ни говорили о карьерных соображениях Мартынова или его желании избежать чрезмерно строгой дисциплины в гвардейском полку, все же сменить столичное житье-бытье на полную тяжестей и невзгод службу в Кавказской армии решиться мог не каждый.

На сей раз они все-таки воевали вместе, правда, в кровопролитнейшем сражении на речке Валерик, где отличился Лермонтов, его приятель не участвовал, находился в отпуске. Но, штурмуя селение Шали, они сражались бок о бок. И оба были отмечены в журнале военных действий отряда под командованием генерала Галафеева. Новая разлука случилась в конце 1840 года. Лермонтов подал прошение об отпуске и получил его. Мартынов, как установил Д. Алексеев, вышел в отставку «…по семейным обстоятельствам». Незнание истинной причины этого поступка позволяло разоблачителям строить предположения насчет некоей темной истории с карточной игрой или желания Николая Соломоновича сберечь свою драгоценную жизнь. Однако архивные документы убедительно показывают: покинуть военную службу Мартынова заставила элементарная необходимость заняться расстроенными хозяйственными делами семьи, оставшейся без отца.

И вот – встреча в мае 1841 года в Пятигорске, где Мартынов лечился, ожидая, пока неторопливая служебная машина оформит документы на отставку. Многие пишущие о последних днях жизни Лермонтова верят показаниям Мартынова на следствии: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное…» И делают вывод, что натянутые отношения у них сохранялись в течение всего лета. А ведь ничего подобного не было! Чтобы разобраться в отношениях двух приятелей, необходимо, прежде всего, четко уяснить, что Мартынов, приехавший в Пятигорск к концу апреля, принимал здесь ванны с первых чисел мая и 23 или 24 числа закончил курс. Как раз в это время в Пятигорск приехал Лермонтов и, согласно воспоминаниям П. Магденко, был очень рад тому, что увидит здесь давнишнего приятеля. И конечно же, едва ли сразу же начал говорить ему «что-нибудь неприятное». Что было им делить, из-за чего ссориться?

Тем более что очень скоро – 26 или 27 мая – Мартынов, согласно тогдашнему порядку лечения, выехал в Железноводск – продолжать там прием процедур, который завершился лишь к концу июня. Таким образом, практически весь следующий месяц они с Лермонтовым почти не виделись. Встречи, конечно, могли быть, но единичные и недолгие и едва ли давали повод для каких-то обид или размолвок.

Но, когда в конце июня, вернувшись в Пятигорск, Мартынов появился в доме Верзилиных, положение резко изменилось. Теперь, живя по соседству с «Розой Кавказа» и бывая постоянно в ее доме, Мартынов явно увлекся красавицей, хотя есть сведения, что его интересовала и сводная сестра Эмилии, юная Надя. Эмилия, конечно же, сразу обратила на него внимание…

В общем, все, что мы знаем о Мартынове, позволяет считать его самым обычным представителем российского офицерства – не самой лучшей, но и далеко не худшей его части. Застрели Лермонтова кто-нибудь другой – тот же его однокашник и сослуживец Тиран, не раз страдавший от острого языка поэта, или, скажем, Лисаневич, которого якобы провоцировали на дуэль, Николай Мартынов остался бы в истории как «Мартышка», «добрый малый», «хороший приятель Мишеля, ничем особым не блиставший». Но обстоятельства, сложившиеся летом 1841 года в Пятигорске, принесли ему поистине Геростратову славу и стали причиной истинной трагедии его жизни.