Николай николаевич туроверов. Разделенная любовь николая туроверова

Помню, году в 1990‑м в одной книге, посвященной русской эмиграции, мне впервые встретилось это имя и поразительное стихотворение:

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, всё время мимо,
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою!
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

Не случайно самое известное, пожалуй, стихотворение Туроверова посвящено коню: поэт родом из дворян Войска Донского. Мальчик-казак в три года должен был уметь ездить верхом по двору, в пять носился по степи. Воспоминания о привольной казачьей жизни, текущей по старинному дедовскому укладу,- постоянная тема лирики Туроверова.
Мирное течение этой жизни нарушило нападение Германии на Россию. Началась война, которую современники называли Великой и Второй Отечественной. Четверть века спустя в стихотворении «1914 год» Туроверов так вспоминал эти дни:

Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы - их дети - позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?

Едва дождавшись 17‑летия, Николай Туроверов добровольцем ушел на войну. В сентябре 1917‑го его направили в Новочеркасское военное училище. Доучиться не дал октябрьский переворот и вспыхнувшая вслед за ним Гражданская война.

Поначалу казаки не хотели воевать с большевиками: агитаторы уверили их, что красные только против «буржуев». В страшном сне донцам не мог присниться учиненный несколько лет спустя геноцид - «расказачивание». Тщетно есаул (впоследствии полковник) Чернецов, раньше других понявший, что к чему, призывал казаков вступать в его партизанский отряд. Откликнулась только молодежь - гимназисты, кадеты, юнкера. Среди них был юнкер Туроверов.

На мой взгляд, для понимания внутреннего мира этого поэта, а следовательно, и творчества, многое дает эпизод из его мемуарного очерка «Конец Чернецова». Туроверов и другие партизаны попали в плен к казакам, сочувствовавшим красным. Поражает жестокость, с которой толпа избивала мальчишек, своих же казачат: «У меня шла кровь из ушей, носа, рта»,- вспоминал Туроверов. Потом ему удалось бежать. Одного из этих казаков Туроверов спустя несколько месяцев встретил уже у белых. «Он также сразу узнал меня и застенчиво улыбнулся: “Вы дюже не серчайте, господин сотник, за это… (он поискал слово) происшествие. Ошибка получилась. Кто ж его знал? Теперь­то оно всё ясно, всё определилось”. Я прервал его, спросив, не знает ли он что о полковнике Чернецове. Он знал, мы отошли в сторону, закурили, и казак рассказал».

Ни слова - о мести или ненависти. Только поэт-христианин мог написать такие, например, строки:

Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром. <…>
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе как будто потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.

Туроверов прошел с Добровольческой армией весь ее крестный путь, начиная с Ледяного похода, в который отправился вместе с 16‑летним братом. Из поэмы «Сон»:

Но страшный призрак катастрофы
Уже стучится у дверей.
Опять знакомый путь голгофы
Далекой юности моей.
Во тьме ползущие обозы,
Прощанье ночью у крыльца
И слезы, сдержанные слезы
Всегда веселого отца.

С родителями он простился навсегда - впоследствии они были убиты или попали в лагеря, найти их следы не удалось, хотя Туроверов, уже из-за границы, пытался это сделать.

«Добровольческая голгофа», воспоминания о юности, опаленной войной, - одна из главных тем его творчества. Воевал Туроверов храбро, был награжден несколькими орденами, четырежды ранен.

«Жизнь казалась прекрасной - мне было восемнадцать лет», - вспоминал он начало своей службы в Добровольческой армии. Но в том же очерке «Конец Чернецова» он назовет Гражданскую войну величайшей трехлетней трагедией. Мне не встречалось мемуарных свидетельств о вере или безверии Туроверова, но если судить по стихам, он был человеком глубоко верующим, и именно вера помогала пережить кошмар жесточайшей бойни:

Можно смерти не бояться
Под губительным огнем,
Если можешь упрaвляться
С необъезженным конем,
Если Бог с тобою вместе
Был и будет впереди,
Если цел нaтельный крестик
Нa простреленной груди.

Вместе с тем, как и любой большой поэт, Туроверов остро ощущал трагизм бытия. Происходившие события, надо сказать, этому особенно способствовали. Ежедневно видеть смерть друзей, сознавать, что прежняя мирная жизнь никогда не вернется, что Родина гибнет - каких душевных сил на это хватит? Атеисту было бы от чего впасть в отчаяние. Но для верующего трагедия привременной жизни не отменяет конечного торжества Божией правды. Остается надежда на справедливость хотя бы за пределами земной истории, и эта надежда звучит даже в самых горьких стихах поэта:

Было их с урядником тринадцать,
Молодых безусых казаков.
Полк ушел. Куда теперь деваться
Средь оледенелых берегов?
Стынут люди, кони тоже стынут,
Веет смертью из морских пучин…
Но шепнул Господь на ухо Сыну:
”Что глядишь, Мой милосердный Сын?”
Сын тогда простер над ними ризу,
А под ризой белоснежный мех,
И всё гуще, всё крупнее книзу
Закружился над разъездом снег.
Ветер стих. Повеяло покоем.
И, доверясь голубым снегам,
Весь разъезд добрался конным строем
Без потери к райским берегам.

Писать стихи Николай Туроверов начал еще в школьные годы. Публиковался ли он до эмиграции? По всей видимости, нет. Да и до публикаций ли стихов было мальчику, в 17 лет ставшему воином? Слишком в страшное время довелось жить его поколению, слишком жестокая судьба была ему уготована. Об этом - стихотворение уже эмигрантского периода, с эпиграфом из стихотворения Пушкина «Фонтану Бахчисарайского дворца»: «Фонтан любви, фонтан живой,/Принес я в дар тебе две розы». Туроверову было суждено увидеть другой Бахчисарай:

В огне всё было и в дыму,
Мы уходили от погони.
Увы, не в пушкинском Крыму
Теперь скакали наши кони.
В дыму войны был этот край.
Спешил наш полк долиной Качи,
И покидал Бахчисарай
Последним мой разъезд казачий.
На юг, на юг. Всему конец.
В незабываемом волненьи
Я посетил тогда дворец
В его печальном запустеньи.
И увидал я ветхий зал,
Мерцала тускло позолота,
С трудом стихи я вспоминал,
В пустом дворце искал кого-то.
Нетерпеливо вестовой
Водил коней вокруг гарема,
Когда и где мне голос твой
Опять почудится, Зарема?
Прощай, фонтан холодных слез.
Мне сердце жгла слеза иная,
И роз тебе я не принес,
Тебя навеки покидая.

После падения белого Крыма подъесаул Туроверов оказался на греческом острове Лемнос, куда союзники-французы направили казачьи части. Жизнь в палаточном лагере на продуваемом всеми ветрами острове, голод и холод, зимовка на голой земле - через всё это пришлось пройти. Туроверову довелось поработать в Сербии лесорубом и грузчиком, позже, в Париже, таксистом и банковским служащим. Крутя баранку такси, он параллельно с этим учился в Сорбонне. Некоторое время служил в Иностранном легионе, в составе которого после начала Второй мировой войны воевал с гитлеровцами, затем вернулся в Париж. Здесь в 1920–1960‑е годы вышли пять книг его стихов. «Лучшие тебе я отдал годы,/Всё тебе доверил, не тая,/Франция, страна моей свободы,/Мачеха веселая моя!» - так назвал поэт страну, в которой прожил 50 лет. Заменить Родину «веселая мачеха» всё же не могла - тоска по России звучит в стихах Туроверова любого периода:

Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук,
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.

Сказать, что его творчество было популярно среди русских эмигрантов, - ничего не сказать. Его стихи тысячекратно переписывали от руки, современники называли его казачьим Есениным. Но на Родине его имя было под запретом. В 1990‑е годы в Москве вышли два сборника, затем в 2000‑е Ростове-на-Дону еще несколько. На прилавках не залежался ни один. В многосерийном документальном телефильме Н. Михалкова «Русский выбор» 6‑й фильм 1‑й части почти полностью посвящен Туроверову. Когда-то поэт назвал свою любовь к Родине неразделенной. По счастью, в этом он ошибся.

Спор о перезахоронении в донскую землю останков нашего выдающегося земляка Николая Туроверова обернулся тяжбой за его наследство Приехавшая с визитом в Ростов-на-Дону издатель русскоязычной газеты «Мир и Омониа» (Греция, Афины) Инга Абгарова сообщила новые подробности о ситуации с перезахоронением из Парижа в станицу Старочеркасскую праха казачьего поэта Николая Туроверова. Еще в мае прошлого года мы ожидали возвращения нашего земляка на Дон, где, согласно поэтическому завещанию, он должен был обрести вечный покой, но в самый последний момент эксгумацию запретил французский суд. В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ Казалось бы, все было готово к эксгумации останков Николая Туроверова и членов его семьи из семейной усыпальницы на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа 27 мая 2014 года. Улажены все юридические сложности, связанные с перемещением праха через границы, подготовлено место в станице Старочеркасской, где должны были быть перезахоронены останки выдающегося казачьего поэта. Возвращение праха участника белого движения на донскую землю могло у нас стать первым прецедентом такого рода. На территории Донского монастыря в Москве создан «Мемориал белым воинам», где перезахоронены генерал А.И. Деникин (с женой), один из руководителей Белого движения в Сибири генерал В.О. Каппель и русский философ И.А. Ильин (также со своей женой). В 2008 году в Краснодар из Праги были торжественно перенесены останки кубанского политика, ученого-экономиста и писателя Ф.А. Щербины. На Дону подобного прецедента еще не было, хотя значительную часть эмиграции 20-х годов прошлого века составляли донские казаки. Но никто из «белых» после Гражданской войны на Дон еще не возвращался. Николай Туроверов мог стать началом этого процесса. Но в самый последний момент явились исполнители с предписанием Кассационного суда Франции (это высшая инстанция судебной власти в этой стране) остановить эксгумацию до вынесения нового решения. Иск был подан от имени внучатых племянниц Н.Н. Туроверова: 27-летней Елены Ивановны Туроверовой и ее сестры 25-летней Юлии. Они выступили против возвращения останков Николая Николаевича на родную землю. ГРАЖДАНИН ИМПЕРИИ Николая Туроверова называют «поэтом № 1» казачьего зарубежья. Его проникновенная лирика, исполненная любви к далекому Дону, стихи о братоубийственной Гражданской войне не могут оставить читателя равнодушным. Как и трагическая судьба этого человека. Ему исполнилось всего лишь 16 лет, когда Российская Империя пала в результате революции и кровавой Гражданской войны. Чтобы отстоять свои идеалы, за винтовки брались совсем мальчишки - выпускники кадетских училищ. Среди них был Николай Туроверов, добровольно вступивший в партизанский отряд есаула Чернецова. В начале 1918 года этот отряд был единственной реальной силой на Дону, которая противостояла наступавшим с севера войскам большевиков и «красных» казаков. Но в неравном бою под станицей Глубокой чернецовцы были разбиты, а Туроверов оказался один из немногих выживших. С четырьмя ранениями подъесаул Туроверов покинул пределы Отечества, когда Белое движение было окончательно разгромлено. Вместе со своими однополчанами он мерз в палатке на греческом острове Лемнос, потом работал лесорубом в Сербии, грузчиком во Франции. И писал стихи. Николай Туроверов развернул активную деятельность, направленную на сохранение в эмиграции казачьей и русской культуры. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка, издавал «Казачий альманах» и журнал «Родимый край», собирал русские военные реликвии, устраивал выставки на военно-исторические темы. Маленький, но существенный штрих к его биографии: до конца своей жизни Николай Туроверов так и не принял французского гражданства, оставаясь подданным давно канувшей в Лету Российской Империи. Его не раз называли лучшим поэтом казачьего зарубежья, с необычайной пронзительностью выразившим боль изгнания и тоску по родному Дону. Он еще при жизни стал легендарной, знаковой личностью среди казачества. Николай Туроверов скончался в 1972 году и был похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже. ЗАВЕЩАНИЕ В СТИХАХ В одном из своих поэтических произведений, названном «Завещание», Николай Туроверов написал так: «Не со сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи, поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка».
Примерно в 2012 году в Ростове возникла инициативная группа, в которую вошли председатель Ростовского-на-Дону морского собрания Юрий Николаевич Зеленский, директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» Константин Николаевич Хохульников и журналистка Инга Юрьевна Абгарова. Они взяли на себя благородную миссию исполнить последнюю волю поэта. - Впервые я услышала имя Туроверова, когда у нас в Афинах побывал сотрудник «Дома русского зарубежья» Виктор Леонидов, - рассказывает Инга Абгарова. - Он читал стихи, а некоторые произведения Туроверова спел под гитару. Позже случилось так, что я вышла замуж за ростовчанина, приехала в южную столицу России, и первое место, куда он меня привез, была станица Старочеркасская. На стене Свято-Донского монастыря я увидела мемориальную доску Николаю Туроверову, повстречалась с историком Михаилом Астапенко, который написал книгу о казачьем поэте. Все это настолько меня впечатлило, что я захотела выполнить завещание этого человека. Мой муж состоит в Ростовском-на-Дону морском собрании, по его инициативе было проведено совещание, и офицеры, состоящие в этой организации, приняли решение действовать. Самый главный вопрос - найти средства на перезахоронение, удалось решить Инге, которая обратилась в «Благотворительный фонд И.И. Саввиди», тем более, что она лично знакома с его руководителем, имеющим греческие корни. Короткой беседы хватило, чтобы получить принципиальное «добро», причем конкретная сумма не оговаривалась. СЕМЕЙНЫЙ СПОР У Николая Туроверова не осталось потомков по прямой линии, но выйти на ближайших родственников поэта, проживающих во Франции, помог директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» К.Н. Хохульников. Это сыновья родного брата поэта, Александра Николаевича: Николай и Иван Туроверовы. Оба сейчас пенсионеры. Николай Александрович работал инженером в автомобильном концерне «Рено», его брат Иван трудился в администрации авиакомпании «Эйр Франс». В сентябре 2013 года Николай и Иван Туроверовы приехали на Дон, чтобы посмотреть предполагаемое место перезахоронения в станице Старочеркасской, и дали свое принципиальное согласие на эту процедуру. Мотивация была следующей: Иван и Николай живут достаточно далеко (400 километров) от Парижа, и не в состоянии периодически навещать кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. А в станице Старочеркасской, на Ефремовском подворье за храмом Донской иконы Божией Матери, могила могла бы стать местом паломничества поклонников его творчества, культовым местом для донского казачества.
Нотариально заверенное разрешение на это перезахоронение братья Туроверовы переслали в Ростов через две недели после своего визита в Россию. Казалось бы, все вопросы решены. Но за день до эксгумации процедура была прервана постановлением Кассационного суда Франции. - На самом деле речь идет о большом наследстве, которое осталось после Николая Николаевича его племянникам Ивану и Николаю. Семья Ивана Александровича, жена и две дочери, требуют признать их прямыми наследниками в обход Николая Александровича. Собственно, в этом и есть суть семейного конфликта, и «замораживания» ситуации с перезахоронением, - говорит И.Ю. Абгарова. Несостоявшийся перенос праха вылился в семейный спор с судебным разбирательством, причем первый суд удовлетворил иск Елены Туроверовой против дяди. Однако последний обжаловал это решение, и вышестоящая судебная инстанция 23 июня 2015 года изменила первоначальное постановление в его пользу. Тем не менее Елена и Юлия обжаловали и это решение. Третий процесс должен окончательно определить возможность возвращения останков Николая Туроверова на Родину. На этот раз решение будет окончательным, не подлежащим обжалованию. Примечательно, что Казачий Союз во Франции также не хочет отдавать России прах поэта. Вот что говорится в письме нынешнего руководителя этой организации Л.В. Кузнецова: «Казачий Союз еще в 2007 году четко выразился против перезахоронения в РФ останков знаменитостей, покоящихся на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Союз считает, что эти могилы являются частью исторического достояния, которое следует сохранять любой ценой. Что же касается поэта Николая Туроверова, то он также долгие годы возглавлял после Второй мировой войны Казачий Союз. Он покоится среди тех, кто шел с ним одним путем на Дону и на чужбине. Вот почему, согласовав действия с правлением нашей организации, я посчитал уместным выделить от имени Союза «пособие под честное слово» Елене И. Туроверовой в размере 2400 евро (на услуги адвокатов). Она приняла на себя моральное обязательство погашать этот долг в силу возможностей и согласно собственному графику». Кроме того, Казачий Союз во Франции объявил сбор пожертвований «чтобы облегчить задолженность Е.И. Туроверовой». Фактически - на организацию противодействия возвращению Николая Туроверова на Дон. А что же наша российская сторона?.. - Могу сказать, что Николай Александрович Туроверов представит в суд не только поэтическое завещание, но также личные письма, другие документальные свидетельства, в которых Николай Николаевич Туроверов прямо говорит о том, что желал бы найти последнее место упокоения именно в донской земле. Надо надеяться, что французский Кассационный суд должным образом воспримет эти весомые аргументы, - считает И.Ю. Абгарова. - Сам акт перезахоронения в станице Старочеркасской останков культового казачьего поэта имел бы существенное значение не только для привлечения внимания к истории и культуры донского казачества, он послужил бы повышением международного имиджа России, для которой пришло время собирать камни, - говорит директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» К.Н. Хохульников. Так или иначе, теперь свое слово должен сказать французский суд. Мы ждем его решения. Александр ОЛЕНЕВ. Публикация - газета «Вечерний Ростов».

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскалённой крымской глине.

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-Кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

Двадцатый год - прощай, Россия!

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня.

Я с кормы всё время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь всё плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо -

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда

Мороз крепчал. Стоял такой мороз

Что бронепоезд наш застыл над яром,

Где ждал нас враг, и бедный паровоз

Стоял в дыму и задыхался паром.

Но и в селе, раскинутом в яру,

Никто не выходил из хат дымящих, -

Мороз пресек жестокую игру,

Как самодержец настоящий.

Был лед и в пулеметных кожухах;

Но вот в душе, как будто, потеплело:

Сочельник был. И снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых

Как когда-то над сгубленной Сечью

Горевал в своих песнях Тарас, -

Призываю любовь человечью,

Кто теперь погорюет о нас?

Но в разлуке с тобой не прощаюсь,

Мой далекий отеческий дом, -

Перед Господом не постесняюсь

Называться донским казаком

Жизнь не проста и не легка.

За спицею мелькает спица.

Уйти б на юг, и в казака

По-настоящему влюбиться.

Довольно ждать, довольно лгать,

Играть самой с собою в прятки.

Нет, не уйти, а убежать,

Без сожалений и оглядки.

Туда, где весело живут,

Туда, где вольные станицы

И где не вяжут и не ткут

Своих нарядов молодицы;

Где все умеют пить и петь,

Где муж с женой пирует вместе.

Но туго скрученная плеть

Висит на самом видном месте.

Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!

А я в снегах здесь погибаю.

Вот Лермонтов воспел Тамань. -

А я читаю и мечтаю,

И никуда не убегу...

Твердя стихи о Диком поле.

Что знаю я и что могу,

Живя с рождения в неволе.

И мой недолгий век пройдет

В напрасном ожиданье чуда, -

Московский снег, московский лед

Меня не выпустят отсюда

Эти дни не могут повторяться, -

Юность не вернется никогда.

И туманнее и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных, легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее и глуше и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колена

Умирать на розовом снегу.

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь

Товарищ

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, не мученьями, страданьями и кровью

Утратою горчайшей из утрат:

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда, почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за отчизну умереть?

Никто нас не вспомнит

Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;

Неспешной водой протекают годы.

И было нам плохо и станет нам хуже, -

Покоя не будет нигде, никогда.

Да мы и не ищем спокойного года,

Да нам и не нужен покой:

Свобода еще с Ледяного похода

Для нас неразлучна с бедой

Помню горечь соленого ветра

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, -

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода

В эту ночь мы ушли от погони

В эту ночь мы ушли от погони,

Расседлали своих лошадей;

Я лежал на шершавой попоне

Среди спящих усталых людей.

И запомнил и помню доныне

Наш последний российский ночлег,

Эти звезды приморской пустыни,

Этот синий мерцающий снег,

Стерегло нас последнее горе, -

После снежных татарских полей, -

Ледяное Понтийское море,

Ледяная душа кораблей

Из поэмы "Новочеркасск"

Колокола печально пели.

В домах прощались, во дворе:

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город, на горе.

Сноси неслыханные муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки,

В канун Рождения Христа,

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешенный галоп кобылы,

Меня бросающий на юг

Из поэмы "Перекоп"

Нас было мало, слишком мало,

От вражьих толп темнела даль:

Но твердым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа.

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все внимая знаку,

И подан был знакомый знак...

Полк шел в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

..............................................

Забыть ли, как на снеге сбитом

В последний раз рубил казак,

Как под размашистом копытом

Звенел промерзлый солончак,

И как минутная победа

Швырнула нас через окоп,

И храп коней, и крик соседа

И кровью залитый сугроб...

...............................................

О милом крае, о родимом

Звенела песня казака

И гнал и рвал над белым Крымом

Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг

И, злым предчувствием волнуем,

Заржет печально верный друг

Однолеток

Подумать только: это мы

Последние, кто знали

И переметные сумы,

И блеск холодной стали

Клинков, и лучших из друзей

Погони и похода,

В боях израненных коней

Нам памятного года

В Крыму, когда на рубеже

Кончалась конница уже.

Подумать только: это мы

В погибельной метели,

Среди тмутараканской тьмы

Случайно уцелели

И в мировом своем плену

До гроба все считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем

Отцу Николаю Иванову

Не георгиевский, а нательный крест,

Медный, на простом гайтане,

Памятью знакомых мест

Никогда напоминать не перестанет;

Но и крест, полученный в бою,

Точно друг и беспокойный, и горячий,

Все твердит, что молодость свою

Я не мог бы начинать иначе

Эти дни не могут повторяться, -

Юность не вернется никогда.

И туманнее и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных, легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее и глуше и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колена

Умирать на розовом снегу.

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь.

Это строки величайшего казачьего поэта Николая Туроверова, часто называемого «казачьим Есениным». В отличие от другого поэта-казака Николая Евсеева, ныне незаслуженно забытого, имя Туроверова более известно. Российские телезрители слышали о нем, благодаря передаче «Русские без России», после которой авторам приходило множество писем с просьбой рассказать подробнее о его судьбе.

Николай Туроверов родился 30 марта 1899 года в станице Старочеркасской Области Войска Донского в семье в семье потомственных старочеркасских казаков: судебного следователя Николая Николаевича Туроверова и Анны Николаевны Александровой, имевшей запорожские корни. Впоследствии оба они погибли то ли в лагерях, то ли в ссылке. Туроверов долго не имел о родителях никаких известий, но до конца дней хранил память о них.

Судьба будущего «казачьего Есенина» складывалась довольно счастливо. Его детство проходило в зажиточном и полном любви доме богатой станицы. В семье любили литературу и музыку, отец был страстным охотником. Как все казачата, Коля уже в три года был посажен на коня, а в пять — свободно ездил верхом.

На солнце, в мартовских садах,

Еще сырых и обнаженных,

Сидят на постланных коврах

Принарядившиеся жены.

Последний лед в реке идет,

И солнце греет плечи жарко;

Старшинским женам мед несет

Ясырка - пленная татарка.

Весь город ждет и жены ждут,

Когда с раската грянет пушка,

Но в ожиданьи там и тут

Гуляет пенистая кружка.

А старики все у реки

Глядят толпой на половодье, -

Из-под Азова казаки

С добычей приплывут сегодня.

Моя река, мой край родной,

Моих прабабок эта сказка,

И этот ветер голубой

Средневекового Черкасска.

Весело и привольно жилось в те дни, и никто не мог помыслить, по слову уже современного поэта Леонида Дербенева, «что кончатся скоро вольные эти деньки». Николай Туроверов учился в Каменском реальном училище, когда разразилась Первая Мировая война.

Казаков казачки проводили,

Казаки простились с Тихим Доном.

Разве мы - их дети - позабыли,

Как гудел набат тревожным звоном?

Казаки скакали, тесно стремя

Прижимая к стремени соседа.

Разве не казалась в это время

Неизбежной близкая победа?

О, незабываемое лето!

Разве не тюрьмой была станица

Для меня и бедных малолеток,

Опоздавших вовремя родиться?

Пятнадцатилетний Коля, как и большинство его друзей, отчаянно рвался на фронт и, едва достигнув семнадцатилетия, поступил добровольцем в Лейб-гвардии Атаманский полк, в составе которого ушел на войну. Вскоре его произвели в урядники, а через месяц откомандировывали на Дон, чтобы в ускоренном порядке «выучить» на офицера в Новочеркасском военном училище.

На дворе стоял сентябрь 1917-го года…

После октябрьской революции Туроверов вернулся на Дон и вместе с братом Сашей вступил в отряд легендарного есаула Чернецова, прозванного «донским Иваном-Царевичем». Василий Михайлович Чернецов родился в 1890-м году, в семье ветеринарного фельдшера, происходил из казаков станицы Усть-Белокалитвенской Области Войска Донского. Образование он, как и Туроверов, получил в Каменском реальном училище, а в 1909-м году закончил Новочеркасское казачье училище. На Великую войну Чернецов вышел в чине сотника в составе 26-го Донского казачьего полка 4-й Донской казачьей дивизии и вскоре, благодаря отваге и бесстрашию, стал ее лучшим офицером-разведчиком. В 1915-м году Василий Михайлович возглавил партизанский отряд 4-ой Донской казачьей дивизии, и отряд этот рядом блестящих дел покрыл неувядаемой славой себя и своего молодого командира. За годы войны Чернецов получил три ранения, за воинскую доблесть и боевое отличие был произведен в есаулы, награжден многими орденами, в том числе, Георгиевским оружием.

Возвратившись на Дон, Чернецов первым из всех казачьих офицеров приступил к формированию партизанского отряда для защиты Дона от наседавших со всех сторон большевиков. В конце ноября, на собрании офицеров в Новочеркасске, молодой есаул заявил:

Я пойду драться с большевиками, и если меня убьют или повесят „товарищи», я буду знать, за что; но за что они вздернут вас, когда придут?

Большая часть слушателей осталась глуха к этому призыву: из присутствовавших около 800 офицеров записались сразу... 27.

Всех вас я согнул бы в бараний рог, и первое, что сделал бы,- лишил содержания. Позор! - возмутился Василий Михайлович. Эта горячая речь нашла отклик - записалось еще 115 человек. Однако на следующий день, на фронт к станции Лихая отправилось только 30 человек, остальные «распылились».

«Чернецовщина - это пролог к величайшей трехлетней трагедии, которая войдет в историю под названием вооруженной борьбы на юге России, - первая страница из книги о Белых и Красных, - вспоминал впоследствии Туроверов. - Выстрелы при защите 3имнего Дворца и залпы юнкеров на улицах Москвы не были услышаны Россией, и только на Дону стократным эхом отозвались в сердцах детей - партизан есаула Чернецова.

Я не знаю, был ли когда в истории революции более яркий, более бескорыстный и подвижнический пример протеста личности против диктатуры толпы, чем проявленный этими гимназистами, кадетами и реалистами, вышедшими навстречу лучшим солдатам большевистской идеологии, набранным из кадров тюрем и ночлежек под командой писарей и парикмахеров.

В то время еще не было ни белых, ни красных Армий, ни мобилизации, ни ЧК, ни освагов. Белое движение было только проектом пробиравшихся на Дон узников из Быхова, а в Новочеркасске задыхался атаман Каледин. Россия лежала распластанной в мертвом равнодушии, когда на границах Дона, на железнодорожных колеях столкнулась городская чернь со своим первым и заклятым врагом - детьми-партизанами. И уже потом, в дальнейшем движении, всколыхнувшем всю Россию, борьба никогда не была более жестокой, чем между этими первыми добровольцами двух идеологий.

Я задержался на партизанах, чтобы легче подойти к образу их вождя, есаула Чернецова. Партизаны его боготворили, и это его лучшая характеристика. У него была наглая военная дерзость, исключительная способность учитывать и использовать обстановку и беспрекословно подчиняющая воля. В первый раз я с ним встретился зимой 1916 года, на одном из вечеров в тесном зале Каменского клуба. Он был ранен в ногу и ходил с палкой - среднего роста, плотный и коренастый, точно сбитый. Я запомнил его темные насмешливые глаза и смугло-розовый цвет лица».

Маленький партизанский отряд Чернецова составили, преимущественно, ученики средних учебных заведений: кадеты, гимназисты, реалисты и семинаристы. Говоря о составе отряда, участник тех событий отмечал: «…я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общие черты: абсолютное отсутствие политики, великая жажда подвига и очень развитое сознание, что они, еще вчера сидевшие на школьной скамье, сегодня встали на защиту своих внезапно ставших беспомощными старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез, просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в своих семьях, прежде чем выйти на влекущий их путь подвига под окнами родного дома!»

30-го ноября 1917-го года чернецовский отряд убыл из Новочеркасска в северном направлении. Благодаря личной храбрости, большому опыту в партизанской войне и блестящему составу рядовых отряда, Чернецов легко побеждал большевиков, в то время не любивших отрываться далеко от железных дорог. Об его маневренных действиях говорили и свои, и советские сводки, вокруг его имени создавались легенды, его окружала любовь партизан, переходящая в обожание и глубокую веру в его безошибочность. Он стал душою донского партизанства, примером для других отрядов, сформированных позднее. С открытыми флангами, без обеспеченного тыла, он каким-то чудом неизменно громил встречные эшелоны красных, разгонял их отряды, брал в плен их командиров и комиссаров.

Во второй половине января 1918-го года, двигаясь на север, Чернецов занял со своими партизанами станции Зверево и Лихую, выбил врагов из станицы Каменской. В это время атаман Каледин произвел его в чин полковника.

Всего лишь два месяца продолжал действовать героический отряд, но за это время успел стать легендой. Во время боя под станицей Глубокой Василий Михайлович был ранен, его юные партизаны, не имея возможности спасти своего командира, остались с ним и были захвачены красными.

«В меня вцепилось десяток рук, - вспоминал Туроверов. - Какой-то сизый старик с длинным железным прутом, крича: «Стой, братцы, я его сейчас», размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. (…) Били палками, плетьми, а у кого ничего в руках не было - ногами, метя по голове. У меня мелькнула виденная в детстве на ярмарке сцена самосуда над цыганом-вором, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец!

(…) Гнавшиеся за нами казаки окружили нас и под улюлюканье толпы мы, едва держась на седлах, тронулись шагом в сторону буерака, где еще были слышны пулеметы.

Мы подъехали к началу буерака, где стоял пулемет и человек 20 казаков. Нас встретили матерной бранью, а наших проводников упреком: «Чего муздыкаетесь с ними - гляди, чисто все в руде, добить их - и все тут. Эй слезай, братцы, да скидай одежду!», Мы с доктором слезли и стали раздеваться, на мои шаровары и сапоги тотчас нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Потом нам указали место над размытой канавкой и стали наводить пулемет. Но в этот момент из-за поворота балки показалась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе, конная фигура Голубова: все было кончено, остатки партизан сдались. «Кто приказал? Что вы делаете? - крикнул он казакам, увидев нас: - Присоединить их к остальным пленникам!». Наш конец был вновь отсрочен.

Сейчас же за Голубовым ехал на кляче, далеко отставив раненную в ступню ногу, полковник Чернецов. Рана была замотана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ним толпой, таща волоком наши три испорченные пулемета, окровавленные от побоев, в исподниках, носках или босиком, шли человек 30, партизаны и юнкера, - все, что осталось от отряда. Загнанный партизанами в буерак, расстреливаемый в упор с четырех сторон казаками, полковник Чернецов сдался их вождю, войсковому старшине Николаю Голубову.

Тяжело точно и подлинно выяснить, что руководило Голубовым в его странной и темной роли на фоне этих незабываемых горящих дней на Дону. Прежде член Союза Русского народа, буйный, бесшабашно-храбрый офицер на войне, бунтовщик в революцию, он еще весной 1917 года грезил атаманской булавой средь разнузданной толпы царицынских улиц. Попал в Черкасск уже потом, как пленник атамана Каледина, чтобы через несколько дней, поклявшись в верности атаманской власти, покинуть новочеркасскую гауптвахту с дикой жаждой мести. И теперь, пленив Чернецова, который был младше его, но был уже полковником, завистливый Голубов вышел, наконец, на беспрепятственный мятежный путь, он уже собрал нужную ему казачью «силу», с которой и вошел в феврале, как властелин, в Новочеркасск, чтобы собственной рукой сорвать с атамана Назарова погоны, а потом, в апреле, упасть с простреленной казачьей пулей головой на станичном майдане.

Теперь его обрюзгшее, мясистое лицо с белесыми бровями дышало нескрываемым торжеством.

Уже было видно железнодорожное полотно с длинным красноармейским эшелоном на нем. (…) В это время со стороны эшелона верхом, в черной кожаной куртке, с биноклем на груди, подъехал к нам вождь революционного движения на Дону - Подтелков. (…) Со стороны Глубокой навстречу нам показались три всадника. Это были, конечно, одни из казаков Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтелков, находившийся все время в каком-то крикливом экстазе, бросил ненужный вопрос: «Кто такие?». И в этот момент Чернецов молниеносно ударил наотмашь кулаком в лицо Подтелкова, крикнул: «Ура, это наши!». Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которые могут быть только у обреченных смертников, вдруг почуявших свободу. Трудно этому моменту дать верное описание, это было сумасшествие... Я видел только, как, широко раскинув руки, свалился с седла Подтелков, как, пригнувшись к лошадиным холкам, ринулся вскачь от нас конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил задом наперед на его лошадь и поскакал с криком: «Ура, генерал Чернецов!». Сам же полковник Чернецов, повернув круто назад, пустил свою клячу наметом, склонясь на сторону вдетой в стремя здоровой ноги.

Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну железной дороги, не чувствуя боли ни в ноге, ни в голове, меня переполняла радость, сознание, что я свободен, что я живу.

(…) По полю уже раздавались крики: «Стой! Не беги!», Наш конвой опомнился, и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих казаков, выхода не было, и я бросился в узкую, очень глубокую железнодорожную канаву. На дне было по колено воды, - я, не раздумывая, лег прямо в воду, набрал в грудь воздуха и спрятал голову…»

После удачного побега Василий Михайлович отправился в родную станицу, но был выдан большевикам. Один из очевидцев вспоминал: «По дороге Подтелков издевался над Чернецовым - Чернецов молчал. Когда же Подтелков ударил его плетью, Чернецов выхватил из внутреннего кармана своего полушубка маленький браунинг и в упор… щелкнул в Подтелкова, в стволе пистолета патрона не было - Чернецов забыл об этом, не подав патрона из обоймы. Подтелков выхватил шашку, рубанул его по лицу, и через пять минут казаки ехали дальше, оставив в степи изрубленный труп Чернецова…» Гибель Чернецова стала тяжелым ударом для зарождавшегося Белого Движения.

Событиям чернецовской эпопеи Туроверов посвятил пронзительный рассказ «Первая любовь», в котором эпическая картина донских событий переплетается с историей трагической любви юноши-партизана и девушки-институки Киры, также вступившей в партизанский отряд…

«Жуткие слухи носились по городу. Красные были уже в двадцати верстах. На моем родном Новочеркасске лежала печать обреченности. С трудом нашел офицерские погоны, - какие там погоны, когда был слышен уже, в городе гул орудий.

Кира ждала меня, полулежа на груде подушек, причесанная по-новому, уже женской прической, одетая в голубое платье, которое она выпросила у сестры милосердия. На ее щеках пылал яркий румянец, восторженно сияли ее громадные глаза. Она обняла меня своими слабыми руками, усадила к себе на кровать и, любуясь купленными погонами, как бы извиняясь, сказала:

Я забыла тебя попросить купить два обручальных кольца. Мы должны обручиться. Тогда я совсем поправлюсь. Купи их; завтра, а сейчас переломи пополам мой нательный крест: мы будем носить половинки.

Я переломил ее золотой крестик и начал рассказывать о городских слухах про неизбежный поход - он мне рисовался необычайным, - куда-то за Кавказ, в Персию. Я говорил - о вечнозеленых деревьях, голубом небе, о плоских кровлях. Наша будущая блаженная жизнь, где-нибудь в Тегеране, казалась мне близкой и неоспоримой. Верила и Кира, задыхаясь от счастья.

Ты поступишь офицером к шаху и будешь ездить на настоящем арабском коне. Правда, Никита? А потом мы выпишем маму.

Я уже начал говорить о ятаганах, персидских седлах в бирюзе и золоте, но Кира, все еще держа мою руку, сказала:

Я немного засну, я так устала, - какой сегодня счастливый день.

Она сразу и крепко заснула в чужом голубом платье - и больше не проснулась. Умерла во сне.

Главный врач мне объяснил, что это феерический (так и сказал: феерический) расцвет скоротечной чахотки.

Вы говорите - счастливая смерть? А, по-моему, вообще, счастливой смерти не может быть. Хоронили Киру все в том же голубом платье в один день с застрелившимся атаманом Калединым. Плакал» ли я? Нет, не мог, не умел. Но, наверное, от слез было бы легче. Как и два месяца назад, когда ожидал Киру с батареей, . я опять пил у «Самсона», не помню уже сколько дней, а потом, получив в подарок от какого-то коннозаводчика (все равно все пропадает) отличную кобылу, я уехал на ней в поход.

Конечно, это был не персидский, а недалекий поход по Сальским степям, который потом назвали Степным…» - так завершается этот щемящий душу рассказ.

Остатки Чернецовского отряда под командованием походного атамана Попова ушли 22-го февраля 1918-го года в Степной поход через Сальские степи… За 80 дней маленький отряд, вновь состоявший, в основном, из молодежи, выдержал 28 боев. Среди тех 17-18-летнихних мальчиков, не имевших за душой ничего кроме веры в Россию и пребывавшего всякий день партизанского опыта, был и Николай Туроверов, написавший об этом времени поэму «Новочеркасск»:

…Колокола могильно пели.

В домах прощались, во дворе

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город на горе.

Теперь один снесешь ты муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки,

В канун Рождения Христа,

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешеный галоп кобылы,

Меня бросающей на юг.

* * *

Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла.

Дымится в Задоньи, курится

Седая февральская мгла.

Встает за могилой могила,

Темнеет калмыцкая твердь,

И где-то правее - Корнилов,

В метелях идущий на смерть.

Запомним, запомним до гроба

Жестокую юность свою,

Дымящийся гребень сугроба,

Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,

Тревоги в морозных ночах,

Да блеск тускловатый погона

На хрупких, на детских плечах.

Мы отдали все, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели

Степной - за Россию - поход…

В ноябре 1919-го года Николай Туроверов стал начальником пулеметной команды родного Атаманского полка. За несколько месяцев до Исхода он был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени и получил чин подъесаула. Несколько раз поэт был ранен, но судьба хранила его.

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, не мученьями, страданьями и кровью

Утратою горчайшей из утрат:

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда, почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за отчизну умереть?

Между тем, наступали последние дни Белого Движения. На последнем клочке русской земли, в Крыму барон Врангель организовывал эвакуацию всех желающих, а части истекающей кровью Русской армии стояли последней преградой на пути красной лавы. Этим последним рубежом, дополнившим историю Белой Борьбы еще одной славной и горькой страницей, стал Перекоп, который из последних сил, отчаянно обороняли белые воины…

Перекоп. Родному полку

Сильней в стременах стыли ноги,

И мерзла с поводом рука.

Всю ночь шли рысью без дороги

С душой травимого волка.

Искрился лед отсветом блеска

Коротких вспышек батарей,

И от Днепра до Геническа

Стояло зарево огней.

Кто завтра жребий смертный вынет,

Чей будет труп в снегу лежать?

Молись, молись о дальнем сыне

Перед святой иконой, мать!

Нас было мало, слишком мало.

От вражьих толп темнела даль;

Но твердым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа,

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,

И подан был знакомый знак…

Полк шел в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

Забыть ли, как на снегу сбитом

В последний раз рубил казак,

Как под размашистым копытом

Звенел промерзлый солончак,

И как минутная победа

Швырнула нас через окоп,

И храп коней, и крик соседа,

И кровью залитый сугроб.

Но нас ли помнила Европа,

И кто в нас верил, кто нас знал,

Когда над валом Перекопа

Орды вставал девятый вал.

О милом крае, о родимом

Звенела песня казака,

И гнал, и рвал над белым Крымом

Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг,

И, злым предчувствием волнуем,

Заржет печально верный друг.

Николай Туроверов покидал Крым на борту одного из последних пароходов, продолжая сражаться до последних дней. Именно его родной Атаманский полк прикрывал отход белых, занимая позиции у Сиваша, отступал в арьергарде и покинул родные берега буквально в последние мгновения перед тем, как Крым был занят красными. На чужбину поэт уезжал с красавицей-женой, казачкой Юлией Александровной Грековой, сестрой милосердия крымского госпиталя.

Во время эвакуации казаки вынуждены были оставлять своих боевых товарищей - коней. Верные животные метались по берегу, бросались в воду и плыли за своими хозяевами, многие из которых не в силах были сдержать слез. Некоторые убивали своих коней, другим не хватало духу, и несчастные животные потом долго блуждали по Крыму и умирали от голода и тоски…

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Как и многие казаки, Туроверов после эвакуации оказался на греческом острове Лемнос. В древности этот пустынный остров был посвящен Гефесту (он же Вулкан), который, согласно языческой легенде, рухнул как раз на это самое место от могучего взмаха руки самого Зевса-громовержца. Жизнь приходилось начинать с нуля. Для лагеря использовались бараки и другие строения, оставшиеся от подразделений французской и британской армий, стоявших в этих местах в 1915 1917 годах и участвовавших в военных действиях против Турции. Основную массу людей, насчитывавших свыше 16000 человек, поселили в палатках, предоставленных французами. Остров, который выделили «союзники» для кубанцев оказался для них водяной тюрьмой: строгий режим интернирования, скудное снабжение… Каждому казаку полагалось по 500 граммов хлеба, немного картофеля и консервов. Те, кому палаток не хватило, размещались на голой земле. Несколько позже стали поступать кровати и одеяла. В каждую палатку выдали печки, но топить их было нечем. Поначалу казаки ходили за сухим бурьяном, однако по прошествии времени им строго запретили покидать территорию лагеря. Сразу же вокруг лагеря появились посты французской охраны, состоявшей, в основном, из сенегальцев и марокканцев. К окрестным деревням были отправлены патрули, в обязанности которых вменялось арестовывать всех бродивших по острову казаков, что с не меньшим рвением исполнялось и греческими жандармами. Первым делом, в лагере открылась палаточная церковь, всегда переполненная, в ней на службах пели созданные на Лемносе казацкие хоры.

В эту ночь мы ушли от погони,

Расседлали своих лошадей;

Я лежал на шершавой попоне

Среди спящих усталых людей.

И запомнил, и помню доныне

Наш последний российский ночлег,

Эти звезды приморской пустыни,

Этот синий мерцающий снег.

Стерегло нас последнее горе

После снежных татарских полей -

Ледяное Понтийское море,

Ледяная душа кораблей.

Все иссякнет - и нежность, и злоба,

Все забудем, что помнить должны,

И останется с нами до гроба

Только имя забытой страны.

Когда теплые дни остались позади, жизнь сделалась еще тяжелее. Лагерь оказался затоплен. На ночь казаки укладывались, не раздеваясь. Они обовшивели — белье не менялось, многие почувствовали недомогание. Попытки вырыть землянки не увенчались успехом: под первым же штыком лопаты стояла вода. Чтобы палатки не срывал ветер, их обкладывали камнями, но утеплять все равно было нечем. Между тем, большевики обещали амнистию тем, кто возвратиться. Некоторые, под давлением «союзников», верили этому иудину слову, грузились на пароходы и плыли к родным берегам, встречавшим их застенком, концентрационным лагерем или пулей в затылок… Туроверов не поддался на лживые обещания. Он грузил мешки с мукой, работал батраком и все время, как только была минута, писал стихи, которые переписывались, пересказывались, расходились в сотнях списках… На Лемносе родилась дочь поэта Наталья…

Как в страшное время Батыя

Опять породнимся с огнем,

Но, войско, тебе не впервые

Прощаться с родным куренем!

Не дрогнув станицы разрушить,

Разрушить станицы и сжечь, -

Нам надо лишь вольные души,

Лишь сердце казачье сберечь!

Еще уцелевшие силы, -

Живых казаков сохранять, -

Не дрогнув родные могилы

С родною землею сравнять.

Не здесь - на станичном погосте,

Под мирною сенью крестов

Лежат драгоценные кости

Погибших в боях казаков;

Не здесь сохранялись святыни,

Святыни хранились вдали:

Пучок ковыля да полыни,

Щепотка казачьей земли.

Все бросить, лишь взять молодаек.

Идем в азиатский пустырь -

За Волгу, за Волгу - на Яик,

Нет седел, садитесь охлюпкой, -

Дорогою седла найдем.

Тебе ли, родная голубка,

Впервые справляться с конем?

Тебе ли, казачка, тебе ли

Душою смущаться в огне?

Качала дитя в колыбели,

Теперь покачай на коне!

За Волгу, за Волгу - к просторам

Почти не открытых земель.

Горами, пустынями, бором,

Сквозь бури, и зной, и метель,

Дойдем, не считая потери,

На третий ли, пятый ли год,

Не будем мы временем мерить

Последний казачий исход.

Дойдем! Семиречье, Трехречье -

Истоки неведомых рек…

Расправя широкие плечи,

Берись за топор дровосек;

За плуг и за косы беритесь, -

Кохайте и ширьте поля;

С молитвой трудитесь, крепитесь, -

Не даром дается земля -

Высокая милость Господня,

Казачий престол Покрова;

Заступник Никола-Угодник

Услышит казачьи слова.

Не даром то время настанет,

Когда, соберясь у реки,

На новом станичном майдане

Опять зашумят казаки.

И мельницы встанут над яром,

И лодки в реке заснуют, -

Не даром дается, не даром,

Привычный станичный уют.

Растите, мужайте, станицы,

Старинною песней звеня;

Веди казаку молодица

Для новых походов коня,

Для новых набегов в пустыне,

В глухой азиатской дали…

О горечь задонской полыни,

Щепотка казачьей земли!

Иль сердце мое раскололось?

Нет - сердце стучит и стучит.

Услышал в парижской ночи?

После Лемноса Туроверовы перебрались в Париж. Здесь Николай Николаевич учился в Сорбонне, работал по ночам сперва грузчиком, затем шофером такси. В начале 30-х годов он поступил на службу в крупнейший парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет, получив в конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу». Параллельно поэт активно занимался литературной деятельностью: издал 6 книг своих стихов и множество статей о казачестве.

О его дебютном сборнике одобрительно высказались литературные мэтры русской эмиграции. «Важно то, что у молодого поэта есть что сказать своего и что он находит часто свои образы и свои темы. В «казачьих» стихах Туроверова приятно чувствуется укорененность в родной почве», - писал Глеб Струве, попутно хваля новоявленный талант за «мужественное приятие мира и тяжелой беженской судьбы». Иван Бунин оценил «неподдельную прямоту, лишенную нарочитого упрощения», а Георгий Адамович - «способность округлять, оканчивать, отделывать без манерности, — одним словом, чутье художника».

«Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его. Крепкая любовь казака к своему родному краю, так легко совмещавшаяся со служением России, не всегда и не всем, не-казакам, понятная, казалось, была понята всеми, заразила своей силой, объединила всех», - вспоминал о поэтическом концерте Николая Николаевича еще один белый поэт - Владимир Смоленский.

Помимо поэзии, Туроверов занимался историческими и библиографическими исследованиями: изучал историю казачества и его роль в культуре европейских стран. Во время Второй Мировой войны в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона Н.Н. Туроверов сражался с немцами в Африке, о чем он потом поведал в поэме «Легион». Затем вновь вернулся в Париж, где развернул активнейшую деятельность, направленную на сохранение в эмиграции русской культуры, военного искусства и истории казачества. В Париже он организовал объединение казаков-литераторов, возглавил Казачий Союз, воссоздал музей своего родного Лейб-гвардии Атаманского полка, был главным хранителем уникальной библиотеки генерала Дмитрия Ознобишина, насчитывавшей свыше десяти тысяч томов и гравюр, издавал «Казачий альманах» и журнал «Родимый край», собирал русские военные реликвии, устраивал выставки на военно-исторические темы: «1812 год», «Казаки», «Суворов», «Лермонтов». По просьбе французского исторического общества «Академия Наполеона» редактировал ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам. Эмигрантской хандре и безразличию Николай Николаевич усиленно противопоставлял деятельный патриотизм, повторяя любимую присловку: «Стой и не боись!».

Подумать только: это мы

Последние, кто знали

И переметные сумы,

И блеск холодной стали

Клинков, и лучших из друзей

Погони и походы,

В боях израненных коней

Нам памятного года

В Крыму, когда на рубеже

Кончалась конница уже.

Подумать только: это мы

В погибельной метели,

Среди тмутараканской тьмы

Случайно уцелели

И в мировом своем плену

До гроба все считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем.

Во Франции жил младший брат Туроверова Александр. Его вдова, Ирина Ивановна Туроверова, ушедшая из жизни совсем недавно, сделала все, чтобы стихи брата ее мужа наконец-то были изданы в России.

В 1950-м году скончалась жена Николая Николаевича. Без нее ему предстояло жить еще двадцать два года.

Жизнь прошла. И слава Богу!

Уходя теперь во тьму,

В одинокую дорогу

Ничего я не возьму.

Но, конечно, было б лучше,

Если б ты опять со мной

Оказалась бы попутчик

В новой жизни неземной.

Отлетят земные скверны,

Первородные грехи,

И в подоблачной таверне

Я прочту тебе стихи.

Николай Туроверов умер 23-го сентября 1972-го года в парижском госпитале Ларибуазьер. Он был похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа рядом с могилами однополчан Атаманского полка, но мечтал, чтобы останки его упокоились на Дону. «Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка. Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась, будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…», - завещал поэт. Сегодня руководство Всевеликого Войска Донского ведет переговоры с родственниками Туроверова о перезахоронении его праха на его исторической Родине. В станице Старочеркасской проводятся литературно-музыкальные фестивали, посвященные его памяти. В память о нем открыты две мемориальные таблички. Постепенно наследие Николая Туроверова возвращается в Россию. Казаки чтут имя своего земляка, вспоминая его завет: «Казак казаку - брат на вечные времена»…

Дети сладко спят, и старики

Так же спят, впадающие в детство.

Где-то, у счастливейшей реки,

Никогда не прекратится малолетство.

Только там, у райских берегов,

Где с концом сливается начало,

Музыка неслыханных стихов,

Лодки голубые у причала;

Плавают воздушные шары,

Отражая розоватый воздух,

И всегда к услугам детворы

Даже днем немеркнущие звезды…

Главная » Для начинающих » Николай николаевич туроверов. Разделенная любовь николая туроверова