Сказочные мотивы в поэме мороз красный нос. Образ Мороза в поэме Некрасова «Мороз, Красный Нос

Использование поэтом художественности народного сознания, в образе Дарьи многое объясняет и в тех главах, где появляется Мороз-воевода. Олицетворенный образ Мороза, без сомнения, навеян фольклором. Это ясно уже из названия поэмы, представляющего собой народное присловье. Особенно тесно связана поэма со сказкой «Морозко». Сопоставление поэмы и сказки «Морозко» помогает нам сделать несколько наблюдений. Существенно, что поэт помнит и любит народную сказку, иначе не появился бы в поэме сказочный образ Мороза. Мороз в поэме, конечно, похож на Морозкоиз сказки: он веселый, удалой, могущественный. Кстати, заметим, что, переходя к изображению Мороза, поэт меняет ритм стиха. Но сказка и поэма - разные произведения, они по-разному изображают жизнь. Например, чудеса в сказке истинно волшебные: Морозко награждает падчерицу золотом, богатыми одеждами. Так не бывает в жизни, но так выражается мечта о лучшей жизни, о победе добра и справедливости. Мороз в поэме строит дворцы изо льда, мосты ледяные. Это тоже чудеса, но такие, которые каждый из нас может видеть: причудливые нагромождения льдов в горах и на море, надежный лед на реках, по которому идут пешеходы, обозы с товаром. Сказочный Морозко стал другим в поэме и потому, что Дарья, к чей сон пришла старая сказка, слышанная в детстве, измучена и придавлена невыносимым горем. Потому-то в хвастливой песне Мороза появляются слова грозные, страшные для человека («Люблю я в глубоких могилах…»). Нам понятно, почему возникает в песне этот леденящий душу образ: Дарья непрестанно думает о Прокле, зарытом в промерзшей земле. Правда, Мороз и здесь не выглядит губителем: покой-пику ведь уже ничего не страшно. В сознании Дарьи Мороз вообще нигде не выступает как злодей: с живыми он только играет, шутит, гонит домой бабенок, пугает «недоброго вора», дурачит пьяных. А Дарье он хочет понравиться, он шепчет ей ласковые слова, он вдруг обращается в милого Проклушку и целует ее. И сон, который видит Дарья, замерзая,- сон счастливый, прекрасный. В нем отразилось лучшее, что было в ее жизни,- радость труда, любовь и согласие в семье, мечты о будущем. Последнее, что видит Дарья, умирая,- родные лица мужа, сына, дочери, воз с золотыми снопами - обещание сытости и достатка; последнее, что она слышит,- счастливая, «утоляющая сердце» песня, какую можно услышать только в самом светлом сне: * В ней кроткая ласка участья, * Обеты любви без конца… * Улыбка довольства и счастья * У Дарьи не сходит с лица. Героиня Некрасова как бы «уходит в сказку». Но почему Некрасов именно так закончил поэму, отбросив другой, благополучный финал? Здесь не может быть однозначного ответа. Подумаем вместе с учениками. Смерть кормильца в крестьянской семье была таким страшным событием, что только в порядке редчайшего исключения овдовевшей жене, осиротевшим детям могло что-нибудь помочь, А обычной и всем известной была одна судьба: голод, нищета, унижения, ранняя смерть. Как бы ни была богата поэма сказочными образами, это не сказка, а реалистическое произведение. Некоторые критики--современники Некрасова упрекали его в жестокости, в равнодушии к судьбе вдовы. Мы понимаем, как это несправедливо. Мы ведь чувствуем, что у поэта поистине сердце разрывается от горя. Некрасов воспел красоту своей героини, ее духовное богатство, он и в смерти показал ее прекрасной, но жизненная правда не позволила поэту изображать благополучие там, где надо было пробудить сочувствие, тревогу, гнев. В главе XXXV изображение сна Дарьи переходит в раздумья поэта о самом себе. Песня, которую слышит умирающая крестьянка, «утоляет» и сердце поэта, измученное тяжкими впечатлениями жизни. Зимний лес с его тишиной влечет к себе поэта: * Нигде так глубоко и вольно * Не дышит усталая грудь, * И ежели жить нам довольно, * Нам слаще нигде не уснуть! Глава IV - это рассказ поэта не о какой-то определенной женщине, а о «типе величавой славянки», о тех ее чертах, которые встречаются у многих и которые особенно дороги поэту. Однако в пределах этого общего настроения надо найти многочисленные оттенки: гордости, восхищения, радости, уважения и т. д. В главе XXXIII идет рассказ о судьбе Дарьи. Поэт передает ее сон. Здесь возникает противоречивое сочетание двух настроений. Чтец (как и поэт) не может забыть, что это предсмертный сон замерзающей крестьянки. А в самом сие передаются наиболее светлые стороны крестьянской жизни, мечты о счастливом, радостном труде. В рассказе соединяются печаль и радость. Но это сочетание неравномерно на всем протяжении отрывка. Скорбные и сочувственные ноты звучат вначале («В сверкающий иней одета…»), потом они гаснут в рассказе о Дарье, ее свекрови, муже, детях. Здесь передаются разговоры, забавные эпизоды. Чтец словно бы отодвигает па некоторое время печальные мысли. Но они снова возникают в конце главы XXXIV, где говорится о песне, которую слышит Дарья. Эта печаль не угрюмая, не безнадежная, но светлая, согретая мечтой о народном счастье.

Романтические мотивы в поэме Некрасова «Мороз, красный нос»

Криницын А.Б.

Данной статьей мы продолжаем тему, которая разрабатывалась Анной Ивановной Журавлевой в ее ценном исследовании «Некрасов и Лермонтов»[i]. О связях поэзии Некрасова с русским романтизмом существует целый ряд работ, затрагивающих в том числе и интересующий нас аспект – влияние русской романтической поэмы на лироэпическую поэзию Некрасова. Романтическую традицию в «Несчастных» Некрасова отмечал К. Чуковский; есть отдельные замечания о романтических мотивах в «Княгине Трубецкой» у А. И. Битюговой. А. Л. Жовтис возводил генезис некрасовского произведения к романтической поэме декабристского типа. Важны наблюдения В.В. Гиппиуса о мотивах «Мцыри» Лермонтова в поэме Некрасова «На Волге»[v]. Ю. Лебедев в своей монографии о поэмах Некрасова подробно останавливается на параллелях поэмы «Несчастные» с «Мцыри», видя в Кроте образ романтического страдальца. Следующим шагом в разработке данной проблематики стала монография А.Н. Березневой, в которой творчество Лермонтова, Некрасова и Блока рассматривается как три этапа (sic!) становления русской романтической поэмы. По мнению исследовательницы, именно лермонтовские инновации в жанре романтической поэмы легли в основу следующего этапа ее развития у Некрасова и его современников: «…жанровые особенности лермонтовской романтической поэмы определялись изменением идейной содержательности образа героя, снятием исключительности, большей психологической разработанностью характера. Существенно появление своеобразного историзма. В доведенной до совершенства монологической структуре открылись возможности символического подтекста. Вовлечение в глубь лирической конструкции описательного материала и природы обусловило активное, деятельное начало этих жанровых компонентов. Все эти черты (в разной степени у разных поэтов) стали важной вехой на пути дальнейшего движения романтической поэмы». В свою очередь, «обращение Некрасова к романтической поэме было важным моментом для самого жанра. Развивая прежние традиции, Некрасов внес в него такие элементы, которые позволяют говорить о некрасовском этапе в истории жанра». А.Н. Березнева находит и подробно разбирает лермонтовские мотивы не только в поэме «Несчастные», но и в поэме «Русские женщины».

Влияние поэзии Лермонтова на Некрасова затрагивается и в ряде других работ[x].

Итак, чертами романтизма в структуре некрасовской поэмы исследователи считают формы монолога и исповеди, героический и трагический пафос повествования, символический подтекст сюжета, взаимоотраженность мира природы и человека.

В данной статье мы хотим проаналировать романтические черты еще одной поэмы Некрасова, «Мороз, красный нос» (далее «МКН»). Появление сказочного персонажа Мороза в ее второй части, в сочетании с литературной оранжировкой народных песен, неизменно рассматривалось исследователями как обращение поэта к русскому фольклору, для раскрытия изнутри народного миросозерцания. В то же время сложная система символических мотивов поэмы «Мороз, красный нос», присутствие в ней фантастического элемента позволяют прямо соотнести ее с романтической традицией, где сопричастность природы событиям жизни героя была важнейшей концептуальной составляющей.

Сюжетный мотив смерти от таинственных сил природы, персонифицированных в мифологическом образе, перешел из народных преданий и мифов в романтические жанры баллады, поэмы и литературной сказки. Демонизация природы встречается в таких важных для русской поэзии XIX в. текстах, как «Лесной царь» и «Рыбак» Гете, «Ундина» Де ла Мотт Фуке – в переводах Жуковского. Природные силы могут приобретать различные степени персонификации – от пантеистического «хора» природы как синтетического целого (какой предстоит природа в поэме «Мцыри», голос самой природы также слышится в песне рыбки из сна Мцыри) до выделенного из нее антропоморфного образа (Лесного царя, Ундины, Струя), принимающего полноправное и активное участие в сюжете и, в первую очередь, – в любовной интриге, как возлюбленный/возлюбленная героя, Такая любовь неизменно оборачивается смертью человека, что символизирует трагичность взаимоотношений романтического героя с природой, и в целом обреченность его положения в мироздании.

Некрасов, таким образом, в точности воспроизводит в «МКН» традиционную романтическую коллизию – любовь и гибель от природного божества.

Разумеется, образ природы у Некрасова нагружается и социальной проблематикой, причем специфически русской: суровая зима усиливает и без того почти невыносимые тяготы крестьянской жизни и становится прямой причиной гибели Прокла и его жены («Зима доконала его»). Однако это совсем не означает разрыва с романтическими традициями. Вспомним, что впервые зимний пейзаж для живописания русского национального колорита был разработан в ультраромантической «Светлане» Жуковского, с которой «МКН» совпадает целым рядом мотивов: так, если Светлана видит во сне «хижину под снегом», где в гробу лежит «милый друг ее – мертвец», то в начале «МКН» «как саваном, снегом одета, избушка в деревне стоит» (79), в которой лежит умерший муж Дарьи.

Если в первой части «МКН» природа предстает мрачной и смертоносной (убивающей богатыря Прокла), то во второй части она романтизируется и изображается прекрасной и в таинственном зимнем покое, и в богатстве позднего лета.

Зимний пейзаж у Некрасова наделяется не менее богатыми символико-мифологическими коннотациями, нежели традиционно романтические морской или кавказский. Как и Море, Зима представлена всепобеждающей стихией, волшебно прекрасной и губительной одновременно. В контексте крестьянской жизни (в сознании Дарьи) Лето ассоциируется с жизнью (плодородие полей и зачатое дитя у Дарьи) и трудом (который и есть сама жизнь для крестьян), а Зима – со смертью («Как саваном, снегом одета» 79; «На небо глянешь - какие-то гробы...» 99; «В лесу тишина гробовая…» 102). С летними сценами уборки урожая у Дарьи связываются воспоминания о муже, с зимним лесом – страх нечистой силы и видение фантастического возлюбленного – Мороза, насильно забирающего ее из мира живых в свое царство, подобно Лесному царю из одноименной баллады. Морозу у Некрасова приданы, помимо прочих, макабрические черты Смерти: «Люблю я в глубоких могилах Покойников в иней рядить, И кровь вымораживать в жилах…» (104).

Крестьяне причастны природной жизни главным образом через свой труд на земле. В природе имеются градации близости – враждебности крестьянам: так, соединительным звеном между человеческим и природным миром предстает Савраска, кормилец трудовой семьи. Поля пшеницы и ржи несут жизнь и процветание (Стала рожь-матушка в колос метаться, Бог нам послал урожай!» 95) и, подобно Савраске, очеловечиваются (во сне Дарье «из снопов улыбались Румяные лица детей...» 107), но они же ассоциируются с мукой непосильного, извечного труда (образ «несметной рати» колосьев, с которой во сне бьется Дарья). Падающие на землю зерна осмысляются как символ жизни и плодородия, но с зернами сравниваются и слезы, катящиеся из глаз вдовы Прокла («Слеза за слезой упадает На быстрые руки твои. Так колос беззвучно роняет Созревшие зерна свои...» 82). Наконец, зимний лес – образ отчужденной от человека природы, влекущей своей красотой и холодным бесстрастьем исстрадавшееся сознание к смертному забвению («Нет глубже, нет слаще покоя, какой посылает нам лес» 108). В лесу слезы героини превращаются в жемчужины и льдинки. Так составляется круг символических образов (зерна – слезы – льдинки), означающих неразрывное сцепление жизни и смерти в природе, и в этот круговорот вовлечен – через слезы, то есть страдания, – человек.

Мотив смерти – один из главных и структурообразующих в поэзии Некрасова, охватывающий все остальные темы. Некрасов использует его богатую аранжировку в романтизме для получения самых неожиданных художественных эффектов в рамках своей собственной реалистической поэтики. Он мог заимствовать как устрашающие образы балладных мертвецов (в «Железной дороге» он изображает крестьян как призраков-мстителей, которые являются в полночь пассажирам, едущим по их костям), – так и лирический мотив благостной смерти, исцеляющей страдания забвением. Подобный образ был представлен, к примеру, в «Смерти» Баратынского («О дочь верховного Эфира! О светозарная краса! В руке твоей олива мира, А не губящая коса»), или «Элизиуме» Маттисона в переводе Жуковского, «где податель мира, Добрый гений смерти спит». Именно данный мотив оказался концептуально востребованным в поэме «Мороз, красный нос».

Сам фантастический сюжет «МКН» составлен из контаминации мотивов двух народных сказок: из «Морозко» взят мотив замороженной в лесу девицы, к которой с дерева все ближе подбирается Мороз, троекратно спрашивая: «тепло ли тебе, девица?», а из сказки про двух Морозов взят мотив рубки дров и социальная направленность (рубящего дрова крестьянина оказывается заморозить невозможно, в отличие от барина, едущего в богатой шубе). Однако итоговый смысл сказок принципиально изменен Некрасовым: в обеих сказках положительные герои выживают: в «Морозко» Мороз убивает ленивую дочь мачехи, а падчерицу богато оделяет приданым, в сказке «Два мороза» работящий крестьянин берет над Морозом верх и даже жестоко поколачивает его. У Некрасова Мороз убивает работящую и ласковую Дарью. Заимствуя мотивы и персонажей из русских народных сказок, Некрасов придает сюжету логику и смысловые коннотации европейского романтизма.

Смерть героини осмысляется как уход в природу, растворение в ней. Это – излюбленный лермонтовский мотив, воплощенный наиболее отчетливо в поэме «Мцыри» и в поздней лирике. Метафорически умирание изображается как погружение в сон, в котором герой слышит чудесную песню, обещающую вечные любовь и счастье (такова песня рыбки во сне Мцыри, картина сна-смерти в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…»). Некрасов в целостности воспроизводит мотивно-семантическую структуру Лермонтова при концепировании смерти Дарьи:

Душой улетая за песней,

Она отдалась ей вполне...

Нет в мире той песни прелестней,

Которую слышим во сне!

О чем она - бог ее знает!

Я слов уловить не умел,

Но сердце она утоляет,

В ней дольнего счастья предел.

В ней кроткая ласка участья,

Нет глубже, нет слаще покоя,

Какой посылает нам лес,

Недвижно бестрепетно стоя

Под холодом зимних небес.

Нигде так глубоко и вольно

Не дышит усталая грудь,

И ежели жить нам довольно,

Нам слаще нигде не уснуть! (107-108)

Ср. у Лермонтова: «Я хочу свободы и покоя <...> Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь»

Очевидной сюжетной параллелью ко второй части «МКН» оказывается также «Демон» Лермонтова: в обоих поэмах демоническое существо влюбляется в героиню, убивает своего земного соперника (у Лермонтова – жениха накануне свадьбы, у Некрасова – мужа героини), а затем губит и саму героиню при первом же любовном свидании – в тот момент, когда она готова ответить ему взаимностью, причем смертельным в обоих случаях оказывается поцелуй. Вспомним, что мужа Дарьи «зима доконала» – то есть Мороз, что позволяет уподобить эту смерть убийству Демоном жениха Тамары. Затем и Дарья умирает от поцелуев «седого чародея», шепчущего ей «сладкие речи о свадьбе».

С погибшими соперниками связывается мотив креста, поставленного в их память у дороги:

<...> Зато усердною рукою

Здесь у дороги, над скалою

На память водрузится крест;

И плющ, разросшийся весною,

Его, ласкаясь, обовьет

Своею сеткой изумрудной…

У церкви, где ветер шатает

Побитые бурей кресты,

Местечко старик выбирает;

Чтоб крест было видно с дороги,

Чтоб солнце играло кругомЯвственно сближены клятва Демона и обещания Мороза героине: оба зовут ее прочь от людей в свое царство, где обещают сделать царицей:

Тебя я, вольный сын эфира,

Возьму в надзвездные края;

И будешь ты царицей мира,

Подруга первая моя;

Чертоги пышные построю

Из бирюзы и янтаря;

Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе все, все земное -

Люби меня!..

Пойду на моря-окияны –

Построю дворцы изо льда.

Богат я, казны не считаю,

А всё не скудеет добро;

Я царство мое убираю

В алмазы, жемчуг, серебро.

Войди в мое царство со мною

И будь ты царицею в нем!.. (104)

A. И. Груздев A. И. ранее проводил подобное сравнение только для того, чтобы тут же однозначно его отвергнуть («Призывы и обещания Мороза не могут сравниться с призывами и обещаниями, например, лермонтовского Демона. <...> Мороз напоминает не Демона - воплощение высших сил, а скорее - мелкого беса»). Между тем данная аналогия сопровождается параллелизмом целого ряда других мотивов двух поэм, что свидетельствует об сознательности их сопоставления. В частности, Демона, как и Мороза, характеризует экзистенциальный холод: «Лишь только божие проклятье Исполнилось, с того же дня Природы жаркие объятья Навек остыли для меня» . При появлении его перед Тамарой в финале «веяло могильным хладом От неподвижного лица» .

Оба духа любят завлекать людей в западню:

И скрылся я в ущельях гор;

И стал бродить, как метеор,

Во мраке полночи глубокой...

И мчался путник одинокой,

Обманут близким огоньком,

И в бездну падая с конем,

Напрасно звал я и след кровавый

За ним вился по крутизне...

Но злобы мрачные забавы

Недолго нравилися мне!

Спит - молодая, спокойная,

Знает, что будет в раю.

Поцеловала и я, недостойная,

Белую ручку твою!

В личико долго глядела я:

Всех ты моложе, нарядней, милей,

Ты меж сестер словно горлинка белая

Промежду сизых, простых голубей.

В ручках чернеются четки,

Писаный венчик на лбу.

Черный покров на гробу -

Этак-то ангелы кротки! (101)

Изображение похорон монахини в «МКН» – несомненно, предвестие смерти самой Дарьи. У Лермонтова уход Тамары в монастырь также сравнивается со смертью: «Пусть примет сумрачная келья, как гроб, заранее меня». Предчувствие Дарьи о рае, ожидающем усопшую, в рамках проводимого нами сопоставления прочитывается как проекция финала «Демона» – загробного спасения Тамары. Таким образом, вводя сюжет монастыря с умершей монахиней, Некрасов дополнительно расширяет мотивный параллелизм двух поэм, косвенно сближая образы Тамары и Дарьи.

Обе героини находят свое последнее упокоение среди льда и холода: Тамара – среди вечных снегов на Казбеке, среди вьюг и метелей, Дарья – в вечном покое зачарованного, заснеженного леса.

На вышине гранитных скал,

Где только вьюги слышно пенье,

Куда лишь коршун залетал.

И скоро меж снегов Казбека

Поднялся одинокий храм,

Но церковь на крутой вершине,

Где взяты кости их землей,

Хранима властию святой,

Видна меж туч еще поныне.

И у ворот ее стоят

На страже черные граниты,

Плащами снежными покрыты;

И на груди их вместо лат

Льды вековечные горят.

Обвалов сонные громады

С уступов, будто водопады,

Морозом схваченные вдруг,

Висят, нахмурившись, вокруг.

И там метель дозором ходит,

Сдувая пыль со стен седых…

Какой бы ценой ни досталось

Забвенье крестьянке моей,

Что нужды? Она улыбалась.

Жалеть мы не будем о ней.

Нет глубже, нет слаще покоя,

Какой посылает нам лес,

Недвижно бестрепетно стоя

Под холодом зимних небес.

Ни звука! Душа умирает

Для скорби, для страсти. Стоишь

И чувствуешь, как покоряет

Ее эта мертвая тишь.

А Дарья стояла и стыла

В своем заколдованном сне… (108

Холодное бесстрастие природы в обоих случаях дарует счастье избавления от страданий. Улыбка очарованной сном Дарьи соответствует «странной улыбке» почившей Тамары. Наконец, схваченные морозом воды и дозор метелей буквально повторятся в хрестоматийном описании сказочного божества Некрасовым («Мороз-воевода дозором Обходит владенья свои. Глядит - хорошо ли метели Лесные тропы занесли, <...> И крепко ли скованы льдины В великих и малых водах?» 103).

А.И. Журавлева отмечала, что в эпилоге поэмы «Демон», «где по всем законам жанра и нужно искать победителя (ведь поле битвы, в конце концов, всегда остается за ним), мы находим, в сущности, только само это «поле» – цветущий и грозный Кавказ. Тот самый дикий и чудесный «Божий мир», от великолепия которого с таким презрением отворачивался Демон». Подобная трактовка позволяет еще более сблизить смысл некрасовской и лермонтовской поэм: в финалах обеих торжествует Природа.

Самое важное различие в концептуальном решении фантастического сюжета двумя поэтами состоит в итоге отношений между героем и героиней. В финале обеих поэм волшебный герой претерпевает кардинальную трансформацию. Демон из «пришлеца» «неземной красы» в последней сцене превращается в дышащего «могильным хладом» «адского духа», от которого с ужасом отшатывается героиня. Мороз же оборачивается живым, земным человеком – родным мужем Дарьи («…и в Проклушку вдруг обратился И стал он ее целовать» 105), и последняя «отдается вполне» (108) таинственному сну.

На метафорическом уровне трансформация подчеркнута тем, что серебряная цветовая гамма зимы и Мороза сменяется теплой золотой – цветом позднего лета, «золотых снопов» (106), русых волос детей и Прокла. И «золотым» называет Мороза первая сама Дарья (««Тепло ли?...» – «Тепло, золотой!»» 105). Данный эпитет символически объединяет «серебряную» зиму и «золотое» лето сна Дарьи – наряду с сияющим солнцем, в лучах которого картины обоих времен года предстают ослепительно прекрасными. В философском плане поэмы это означает взаимообратимость жизни и смерти в природе, что отменяет безусловность смерти «соединившейся» с природным миром Дарьи. Здесь и заключена его «неведомая тайна», выговоренная в самых последних строках поэмы:

Ни звука! И видишь ты синий

Свод неба, да солнце, да лес,

В серебряно-матовый иней

Наряженный, полный чудес,

Влекущий неведомой тайной,

Глубоко-бесстрастный… (108)

Мотив холодного бесстрастия природы, исцеляющего все страдания, постоянно встречается в поэзии Лермонтова (ср. «Тучи»), в частности Демон утешает Тамару, приводя в пример вечно спокойные облака («В час томительный несчастья ты о них лишь вспомяни; Будь к земному без участья И беспечна, как они!» ). Однако Некрасов, говоря о «чуде», явно ведет свою героиню к чему-то большему, нежели спокойствие небытия, на что указывает и неожиданным обнадеживающим замечанием: «Жалеть мы не будем о ней». В этом духовном движении он опирается опять-таки на лермонтовский концепт вечной жизни-сна в природе – чтобы в тихо дышащей груди «дремали жизни силы». Ради проведения этой мистической идеи-мечты, то есть ради катартического просветления финала, и была изначально привнесена в поэму романтическая субсистема. При этом сюжетную схему задает «Демон», а идейную – «Мцыри» (смерть как уход в природу). Но в «Мцыри» нет любовной линии и развернутого женского образа. Поэтому Некрасову пришлось сконтаминировать мотивы нескольких поэм, добиваясь их соответствия собственному идейно-сюжетному замыслу.

Всего в «МКН» изображены три смерти, всякий раз с новым культурно-художественным осмыслением: обрядово-фольклорным (Прокл), христианским (молодая монахиня) и романтическим (Дарья).

Обрядово-фольклорное осмысление оказывается непоправимо трагическим, как разрушение семейного уклада и выпадение оставшихся в живых из трудового цикла. Это – катастрофа, выражением которой служит «глухой, сокрушительный вой», обрывающийся «невольным и страшным покоем». Христианское – прямо не отрицается (монахиня «знает, что будет в раю» 101), но не дает утешения Дарье: за чудотворную икону тщетно были заплачены все добытые кровью и потом накопления («Знаю, Владычица! знаю: у многих Ты осушила слезу… Только Ты милости к нам не явила!» 102). Может быть, нивелирование христианских идеалов связано с преимущественной опорой в «МКН» на Лермонтова с его известным богоборчеством.

Природа же в романтическом осмыслении дарует героине утешение и жизнь, которых не могло ей дать христианство: она возвращает Дарье любимого мужа в своей загадочной, непостижимой перспективе бытия. Так ли далеко ушел в данном случае Некрасов от философского символизма своих современников, Тютчева и Тургенева?..

При этом Некрасову было важно не отступить от реалистических принципов при построении поэмы в целом: прямая романтизация крестьянских образов грозила полным художественным коллапсом. Выход был в том, что фольклорные мотивы свободно интегрировались как в реалистическую (детализируя бытописание), так и в романтическую художественную систему (соответствуя романтической категории народности, от которой они вели свое происхождение в литературе). Итак, по замыслу автора, после подчеркнуто реалистической первой части в конце второй, фольклорной, исподволь намечаются и задаются романтические мотивы. Вначале, в общей массе фольклорных жанров, они «мимикрируют» под них, совпадая с ними системой образов и сюжетной схемой (так, в сказочном Морозе легко узнается Лесной царь, и гораздо труднее – Демон). Но в финале романтичекие мотивы становятся настолько ощутимы, что изнутри переосмысляют фольклорные и начинают над ними доминировать, формируя окончательно философскую концепцию поэмы.

Список литературы

[i]Журавлева А.И. Некрасов и Лермонтов // Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002.

Чуковский К.И. Некрасов. Статьи и материалы. Л., «Кубуч», 1926, с. 268 и далее.

Битюгова А. И. «Княгиня Трубецкая». Анализ идейно-художественной проблематики, «Некрасовский сборник», т. 2. М. - Л., І956; с. 269.

Жовтис А.Л. К вопросу о традициях революционного романтизма в творчестве Некрасова. «Вестник АН Казахской ССР», 1952, № 12.

[v]Гиппиус В.В.Некрасов в истории русской поэзии XIX века // От Пушкина до Блока. М.-Л., 1966.

Лебедев Ю.В. Н.А. Некрасов и русская поэма 1840-1850 годов. Ярославль, 1971.

Березнева А.Н. Русская романтическая поэма: Лермонтов Некрасов, Блок. К проблеме эволюции жанра. Саратов, 1976.

Березнева А.Н. Русская романтическая поэма… С. 25.

Там же. С. 29.

[x]См. также Груздев А. И. Поэмы Некрасова 1860-1870-х годов. Автореферат дис. на соискание учен. степени д-ра филологич. наук, Л., 1971; Он же: Об эволюции жанра поэмы в творчестве Некрасова в 1850-е годы. - «Некрасовский сборник», т. IV, Л., 1967; Юрьев В.Л. Некрасов и романтизм. - В сб.: Проблемы идейно-эстетического анализа художественной литературы в вузовских курсах в свете решений XXIV съезда КПСС. М., 1972; Васильковский А. Т. О жанровых типах поэм Некрасова. - В сб.: Вопросы русской литературы Львов, 1971; Григорьян К. Н… Наследие Лермонтова в становлении поэтического миросозерцания Некрасова // Некрасовский сборник, V Л., 1973; Березнева А.Н. Преемственные связи русской поэзии (Ю.М.Лермонтов и Н.А.Некрасов) Саратов 1994.

Березнева А.Н. Русская романтическая поэма… С. 25, 29, 31.

Ср. Сапогов В. А. Анализ художественного произведения. (Поэма Н.А. Некрасова „Мороз, Красный нос»). Ярославль, 1980: «Опять Некрасов точно почувствовал возможность такой «замены» (Мороза на Прокла): в фольклоре (в свадебных причитаниях) «зима выступает наряду с зооморфными символами во «сне» невесты в качестве образа ее жениха». В сказке Мороз тоже выступает, как богач и жених <...> Мороз еще художник и чародей, он поет волшебную песню, которой увлекает Дарью в свое царство» (С. 37); «За песней Мороза Дарья переходит в иное царство и, таким образом, проходит весь положенный в сказке путь: дом - дорога - лес - иное царство. В ином царстве сказочный герой должен получить то, за чем он шел» (С. 38).

См. также Евнин Ф. И. О поэме «Мороз, Красный нос» // Некрасовский сборник. М.-Л., 1960, вып. III; Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. № 2; Торопова А. В. Фольклорные истоки символики Н.А. Некрасова в поэме «Мороз, красный нос» // Н. A. Некрасов и русская литература второи половины XIX-нач. XX века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. № 57. Ярославль, 1980; Груздев A. И. «Мороз, красный нос»-эпическая поэма нового типа // О Некрасове. [Сборник. Вып. 4]. Ярославль, 1975.

Об отражении жанра баллады в «МКН» подробно пишет В.А. Сапогов (Сапогов В. А. Анализ художественного произведения. (Поэма Н.А. Некрасова „Мороз, Красный нос»). Ярославль, 1980. С. 44-48)

Полное собрание сочинений и писем в 15 тт. Л., «Наука». Т. 4. 1982. С.88. Далее текст поэмы везде цитируется по данному изданию, с указанием номера страницы. Выделения в цитатах Некрасова и Лермонтова везде мои – А.Б.

«Чу! Восклицанья послышались грозные! Топот и скрежет зубов; Тень набежала на стекла морозные… Что там? Толпа мертвецов!» Полн. собр. соч. и писем в 15 тт. Л., «Наука». Т. 2. 1981. С. 169. См. о балладных мотивах в «Железной дороге»: Скатов Н.Н. О поэтичности стихотворения Н.А. Некрасова «Железная дорога» // Русская классическая литература. Сб. статей под ред. Д.Л. Устюжанина. М., 1969. С. 272-274.

Поэмы М.Ю. Лермонтова цитируются Полному собр. соч. М.-Л. 1947. Т. 2. с указанием страницы в квадратных скобках.

Груздев A. И. «Мороз, красный нос»-эпическая поэма нового типа // О Некрасове. [Сборник. Вып. 4]. Ярославль, 1975. С. 56.

Журавлева А.И. Поэма «Демон» // Лермонтов в русской литературе… С. 172.

Это подкрепляет проведенную нами выше аналогию Мороза с упавшей с небес «золотой» звездой, и соответственно с Демоном.

Поэма "Мороз, Красный нос" остается, на наш взгляд, одним из самых неразгаданных произведений Н.А.Некрасова. Самому Некрасову, по словам П.Д.Боборыкина, хотелось "написать несколько картинок русской сельской жизни... судьбу нашей русской женщины..."[1 ]. Исследователи, в русле традиционного толкования некрасовского творчества, видели в поэме жизнеутверждающую оптимистическую тему труда, необычный образный строй, расширительно-эпический смысл конфликта. Типичная трактовка великой некрасовской поэмы сводится чаще всего к тому, что "Мороз, Красный Нос" - это апофеоз русской крестьянки, в которой автор усматривает исчезающий тип "величавой славянки". Поэма рисует светлые стороны крестьянской натуры, проносящиеся перед замерзающей в лесу Дарьей яркие картины былого счастья - и все это превосходно написано великолепными стихами. Часто о смысле поэмы говорилось вообще весьма обтекаемо: "Поэмой "Мороз, Красный нос" Некрасов впервые в истории русской литературы дал положительный ответ на вопрос, может ли человек из народа, лишенный преимуществ образованности, стать героем большого поэтического произведения"[2 ]. Именно в этом духе трактует поэму В.В.Жданов в "Истории русской литературы": "Поэт задумал изобразить судьбу и характер крестьянской женщины, ее терпение и выносливость, любовь к труду, доброту и поэтичность ее души... До Некрасова никто в русской поэзии не воспел крестьянский труд как основу жизни... Художественное своеобразие и особый колорит придают поэме сказочно-фольклорные мотивы..."[3 ]. Все это в принципе не выходит из круга определений самого Некрасова, заявившего о том, что ему хотелось написать всего лишь "несколько картинок русской сельской жизни". Однако лучшая поэма Некрасова проникнута единством и значительностью замысла, глубиной художественной логики, охватывающей не только "картинки сельской жизни". Нет сомнения, что все эти "картинки" связаны воедино глубиной единой авторской концепции. Часто эту концепцию видели в изображении "судьбы русской женщины". Действительно, судьба "красивой и гордой славянки" представлена в поэме Некрасова как прекрасный идеал. Но этим глубина замысла поэмы далеко не исчерпывается. Есть в поэме "Мороз Красный нос" и более глубокий, собственно религиозный, идеал. В истолковании поэмы возможны весьма существенные коррективы, если вычленить в ее проблематике личные переживания поэта, тему смерти. Самый глубокий свет на ее замысел проливают христианские мотивы поэмы.

В поэме Некрасова "Мороз, Красный нос" в сосуществовании и постоянном борении находятся, с одной стороны, Жизненно-реальные, логические, законные, а с другой - алогичные, фантастические и чудесные, мистические начала,- и эта их борьба и взаимопереплетенность многое проясняют. Художественная логика поэмы связана воедино темой судьбы человека перед лицом Божьего Промысла. Именно поэтому чудесному, запредельному, загробному отведено в поэме весьма существенное место. Следует обратить внимание на то, что "Мороз, Красный нос", несмотря на действительно присущую этому произведению эпичность, проникнут личной темой, личным настроением поэта, которое раскрывается во введении к поэме и в ее финале. Эти настроения - тревожное ожидание смерти.

Хотелось бы обратить внимание на то, что вступление к поэме и обращение к сестре, которой Некрасов посвящает свое произведение, вовсе не оптимистичны в жизненном плане. Наоборот, тон Некрасова весьма печален. В сущности, во введении он говорит о том, что, возможно, поэма станет его "последней песней":

А теперь - мне пора умирать...
Не затем же пускаться в дорогу,
Чтобы в любящем сердце опять
Пробудить роковую тревогу...

Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю...
Я последнюю песню пою
Для тебя - и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней...

В финале поэмы Некрасов возвращается к личным мотивам:

И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!

"Нам" - это тем, кто чувствует себя "у двери гроба". Говоря о том, как замерзает в лесу крестьянская вдова Дарья, Некрасов, несомненно, вносит в поэму и личные переживания. Между тем у Некрасова нет более оптимистичного произведения, чем "Мороз, Красный нос". Только здесь доминирует не социальный, не жизненный, а "вечный", собственно христианский оптимизм. Он не сводится к теме труда и картинам довольства крестьянской жизни. Это "временной" пласт поэмы, за которым раскрывается красота иной, "вечной" жизни, старательно подготовленной для человека Богом (что так умиляет Некрасова в период его личных переживаний)[4 ].

Смерть - одна из главных тем поэмы. Причем в ней показано целых три смерти: крестьянина, совершившего свой мужицкий жизненный подвиг, его вдовы, понесшей тяжкий подвиг русской женщины, наконец, схимницы в монастыре, отличившейся подвигом духовным. Говорится во введении и о близко ощущаемой смерти самого автора ("А теперь мне пора умирать"), а также о смерти матери:

Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли листы
В ночь, как бедная мать умирала...

Столь широко введенная в поэму тема смерти не только придает ей особенный драматизм, но и влияет на всю ее поэтику, на весь строй мышления автора, на необычное сочетание в ней бытового и мистического, реального и фантастического. Перед нами произведение, в котором сны теснейшим образом сплетены с явью, воспоминания и мечты - с реальностью. Некрасов глубоко проник в неповторимый образ духовного мышления народа, представил в ярких картинах и образах основы так называемого "двоеверия" и народного Православия. В поэме отразился духовный опыт народа, в котором привычным, обыденным образом сочетаются язычество и христианство.

Мистический, ирреальный пласт поэмы Некрасова занимает в ней едва ли не большее место, чем изображение реальности. Собственно, обряд похорон, изображение крестьянской тяжкой доли, судьбы крестьянской женщины - во многом традиционны для Некрасова, но включены в какую-то новую художественную систему, преображающую эти традиционные мотивы. На чем же строится эта система?

Чудесное, мистическое и в то же время таинственно-поэтическое - вот основа художественной стилистики поэмы. Чудесное зачинается еще во введении к поэме. Некрасов напоминает сестре, что на иве, "что мать посадила", "поблекли листы // В ночь, как бедная мать умирала...". Это чисто личное и мистическое по духу событие придает поэме настроение авторской тревоги. Поэтическим описанием чудесного, таинственного и завершается поэма:

Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,

Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный...

Алогичное, непонятное с житейской, земной точки зрения, продолжается и в разговоре обо всех смертях, изображенных в некрасовской поэме. Нелогична смерть крестьянина Прокла - человека в расцвете сил, который трудился и трудом рук своих содержал жену, детей, родителей. В крестьянском дому упала несущая опора. Алогизм ситуации прежде всех чувствуют родители Прокла. Вот отец Прокла копает ему могилу и думает:

Могила на славу готова,-
"Не мне б эту яму копать!
(У старого вырвалось слово.)
Не Проклу бы в ней почивать..."

Перед нами не просто "ошибка", странный трагический случай. Некрасов показывает, что для родителей теперь померк белый свет, разрушился космос жизни:

Нет солнца, луна не взошла...
Как будто весь мир умирает...

Смерть кормильца настолько трагическое для крестьянской семьи событие, что Дарья, которая отправилась в монастырь к чудотворной иконе выпросить у Пресвятой Богородицы жизнь для Прокла, уверена:

Нет, не попустит Царица Небесная!
Даст исцеленье икона чудесная!

Однако земная логика сталкивается с какой-то иной, более глубокой, но совершенно непонятной "логикой Духа". Умирает не только Прокл, но и, следом за ним, сама Дарья. С точки зрения земных обычных ценностей, совершенно "нелогична", противоестественна, странна смерть Дарьи, только что пришедшей с похорон мужа. Дети остаются сиротами, рушится второй "столп" крестьянской избы - "матка". Эти разрушения вопиющи. Встает вопрос о "справедливости" происходящего, о соблюдении хоть какой-то логики, правды и справедливости в этих смертях. Недаром Ф.Я.Прийма в статье "К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова" писал: "Не давая выходов "на поверхность", а тем самым и формальных поводов для придирок цензуры, бунтарский пафос "Мороза" достигал тем не менее огромной силы. И кончину Прокла, и смерть Дарьи Некрасов изображал как следствие общественной несправедливости "[5 ]. Вопрос о справедливости так или иначе звучит в произведении Некрасова - и обращен к небесам, к Самому Богу, хотя Некрасов ставит его не в тексте, а всем логическим ходом поэмы. Некрасов ведет эту тему настойчиво, акцентируя свою мысль введением в текст поэмы эпизода смерти схимонахини. Место этого эпизода в композиции поэмы объяснимо лишь одним: желанием автора подчеркнуть мысль о том, что земная логика и Божий Промысл часто не совпадают: то, что с земной точки зрения кажется благом, в духовном смысле гибельно, ничтожно - и наоборот. Кажется, что "несправедлива", "нелогична" смерть схимонахини, совсем еще молоденькой девушки ("Спит молодая, спокойная... Всех ты моложе, нарядней, милей"). "Несправедливость" ее смерти автор подчеркивает словами Дарьи:

Ты меж сестер словно горлинка белая
Промежду сизых, простых голубей.

В поэме умирают, уходят к Богу самые лучшие, самые молодые, самые нужные другим: слабым и убогим. В поэме витает вопрос: где же справедливость? Однако вопрос этот задает не автор! Вопрос зреет прежде всего в душе Дарьи:

Слезы мои не жемчужны,
Слезы горюшки-вдовы,
Что же вы Господу нужны,
Чем Ему дороги вы?..

Сам же автор как раз согласен с трагичностью жизни, согласен с тем, что Бог печется о людях лучше, чем они сами, с их своевольными желаниями, планами, стремлениями. Недаром в финале поэмы "Тишина" звучат у Некрасова строки:

Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И Богу уступай - не споря...

Некрасов принимает жизнь не только в ее земной ипостаси, но и в надмирно-духовной. Если на протяжении всей поэмы Дарья говорит о труде, о тяжело заработанной "крестьянской копейке" и т.п., то сам автор всем ходом внутренней идеи поэмы подтверждает, что жизнь человеческая к этому не сводится, что она поистине чудесна, управляема высшими силами. Вот почему в финальных строфах поэмы "Мороз, Красный нос" звучат слова: "Она улыбалась. // Жалеть мы не будем об ней ". Некрасов говорит здесь о Божием Промысле, с которым не нужно спорить, ибо Он благ. Более того, смерти, представленные в поэме, выдают подлинную святость людей. Вот почему не нужно жалеть о Дарье. В житиях святых часты упоминания того, что на их похоронах люди чувствовали Пасху, т.е. неизбежность воскресения святого человека. Так ощущает Дарья успение схимонахини, так сам автор представляет успение Дарьи, распростившейся с земной тяжкой долей и теперь безболезненно, в чудном счастливом сне перешедшей к жизни Небесной. Перед нами не смерть, а успение:

Нам слаще нигде не уснуть!
...................................
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне...

Точно так же об успении говорит Некрасов по отношению к Проклу, называя его "Уснувшим Проклом":

Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул, поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе...

Смерть в поэме не только не безобразна, но даже поэтична: есть эпическая поэзия в описании лежащего на столе под иконами Прокла. В некрасовских строфах есть акцент на своеобразной красоте христианского успения:

Лежит неподвижный, суровый,
С горящей свечой в головах,
В широкой рубахе холщовой
И в липовых новых лаптях.

Большие, с мозолями, руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо - и до рук борода...

Эта красота - красота святости человека, преставившегося Богу. Отсюда образ Прокла у Некрасова охвачен евангельской метафорикой: автор сравнивает его с "голубем":

Спускали родимого в пролубь,
Под куричий клали насест...
Всему покорялся, как голубь ...

Образ голубя в данном случае восходит к евангельским словам Иисуса Христа: "Будьте... просты, как голуби " (Мф. 10, 16). Недаром с голубицей-горлинкой сравнивается и умершая в монастыре схимонахиня: "Ты меж сестер словно горлинка белая // Промежду сизых, простых голубей ". Очевидна святость этой почившей схимонахини, которую Дарья не только называет "ангелом", но и обращается к ней, как к святой, за помощью в своем деле:

Этак-то ангелы кротки!

Молви, касатка моя,
Богу святыми устами,
Чтоб не осталася я
Горькой вдовой с сиротами!

Таким образом, перед нами проходят три необычные смерти: смерти святых людей. Несмотря на трагичность событий, мы ощущаем глубокую поэзию в описаниях Некрасова. Все дело в том, что в поэме вершит людские судьбы Божий Промысл. Он-то и является главным героем поэмы. Его-то и представляет Некрасов в поэтическом, сказочно-фольклорном образе Мороза-воеводы. Последнее описание чудесного, "влекущего неведомой тайной" леса - это поэтическое напоминание Некрасова о природе Божьего Промысла. Совсем не лес описывает поэт, называя его "глубоко-бесстрастным", а именно благую Божью волю, с "алогизмом" которой столкнулись в поэме умершие герои, по-земному страстно переживающие свершившиеся жизненные драмы.

Конфликт житейской логичности и неожиданно проявляющейся, "алогичной" Божьей воли подкреплен в поэме, казалось бы, совсем не обязательным образом юродивого Пахома, о котором практически никогда не упоминают комментаторы поэмы. В УП главке поэмы, после описания того, как отец вырыл для Прокла могилу, а мать купила для сына гроб, появляется этот необычный персонаж. Прежде чем продолжить нашу мысль о его месте в композиционно-смысловой структуре поэмы, попытаемся вглядеться в этот образ, учитывая, что Некрасов, хотя и склонен к изображению христианского подвижничества, в том числе юродства, нечасто помещает в своих произведениях подобного рода героев. Вырастает "старинный знакомец Пахом" в поэме, словно из-под земли; поэт подчеркивает экзотичность и самого появления героя, и его одежды, повадок:

Деревня еще не открылась,
А близко - мелькает огонь.
Старуха крестом осенилась,
Шарахнулся в сторону конь -

Без шапки, с ногами босыми,
С большим заостренным колом,
Внезапно предстал перед ними
Старинный знакомец Пахом.

Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги на нем...

Перед нами классический юродивый. Зимою он ходит без одежды, без шапки. Возможно, Некрасов и имел опыт личной встречи с подобным деревенским юродивым. Скорее же всего - поэт составляет контаминированный образ, отсвечивающий сразу многими особенностями, взятыми из житийной литературы о блаженных. Ведь вряд ли "дурак деревенский" сумел соединить в себе одновременно такие особенности внешнего облика многих юродивых, как скитальничество (а именно о скитальничестве говорит его внезапное появление на дороге от кладбища), хождение босиком и без шапки, ношение железных вериг, хождение в женской одежде, мычанье вместо речи.

В житийной литературе все эти внешние признаки юродства "равномерно распределены" между различными типами юродивых (и это в очередной раз подтверждает, что Некрасов неплохо знал житийную литературу). Например, из жития "классического" юродивого святого блаженного Василия Московского известно, что он "не носил на теле своем одежды, а пребывал всегда без жилища и ходил нагим и летом и зимою, зимою замерзая от холода, а летом страдая от зноя"[6 ], почему и звали блаженного Василия "нагоходцем". Ничего, однако, не сказано о веригах, женской одежде. Вериги же носили многие блаженные. Таков был, например, московский юродивый Иоанн по прозвищу Большой Колпак (его изображает А.С.Пушкин в "Борисе Годунове", едва ли не впервые называя его колпак "железным"). Иоанн Большой Колпак переселился из Москвы в Ростов, построил себе келью возле церкви и так спасался, увешав свое тело железными тяжелыми кольцами и веригами. Гораздо реже встречаются юродивые, сменившие мужскую одежду на женскую. Не всегда юродивые молчат или, как у Некрасова, "мычат"[7 ].

Нужно сказать, что в период написания поэмы "Мороз, Красный нос" Некрасов был едва ли не единственным в русской литературе крупным литератором, который с абсолютным, истинно народным доверием (все то же "народное Православие"!) относился к подвигу юродства. Общая ситуация была такова, что в Синодальный период Русской Православной Церкви (XVIII - XIX вв.) юродивые раздражали и светские и духовные власти. Замечательный церковный писатель Георгий Федотов в своей известной книге "Святые Древней Руси" отмечает: "Юродство - как и монашеская святость - локализируется на севере, возвращаясь на свою новгородскую родину. Вологда, Тотьма, Каргополь, Архангельск, Вятка - города последних святых юродивых. На Москве власть - и государственная, и церковная - начинает подозрительно относиться к блаженным. Она замечает присутствие среди них лжеюродивых, натурально безумных или обманщиков. Происходит умаление и церковных празднеств уже канонизированным святым (Василию Блаженному). Синод вообще перестает канонизировать юродивых. Лишаясь духовной поддержки церковной интеллигенции, гонимое полицией, юродство спускается в народ и претерпевает процесс вырождения"[8 ]. Особенно обострилась ситуация именно к 60-м годам XIX века, когда и писалась поэма Некрасова. Ее прекрасно иллюстрирует литературная судьба самого известного в XIX веке юродивого - Ивана Яковлевича Корейши.

Иван Яковлевич Корейша (1783-1861) - московский юродивый, хорошо известный своим (да и нашим) современникам и попавший даже в некоторые художественные произведения Н.С.Лескова, Ф.М.Достоевского, Л.Н.Толстого, А.Н.Островского. Иван Яковлевич Корейша был весьма хорошо известен не только в православной Москве, но и в Петербурге, так как ехали к нему за советами и молитвой со всех концов России. Часто среди его посетителей можно было обнаружить и представителей высшего света. В "Новом энциклопедическом словаре", вышедшем в начале ХХ в., сказано: "Редкий день проходил без того, чтобы у Корейши не побывала сотня посетителей...Его посещали многие представители (особенно представительницы) высшего света...". Н.С.Лесков в рассказе "Маленькая ошибка" не ушел от соблазна нарисовать чересчур экзотическую и в чем-то карикатурную фигуру[9 ]. К сожалению, почти то же самое видим мы и в романе Ф.М.Достоевского "Бесы", где Иван Яковлевич изображен под именем Семена Яковлевича и не без оттенка карикатурности. Видимо, и Лесков, и Достоевский воспользовались одним и тем же источником сведений об этом юродивом: книгой И. Прыжова[10 ]. Л.Я.Лурье верно отметил в предисловии к переизданию книги Прыжова: "Юродивые, калики перехожие, кликуши для И.Аксакова... - нечто вроде пифий, народных праведников и прорицателей. Для Прыжова - их существование признак дикости, патологии или сознательного жульничества"[11 ]. В самом деле, Прыжов не имел цели объективно взглянуть на жизнь 26-ти московских юродивых, которых он взялся описывать в своей книге: ни за одним из них он не признает права именоваться юродивым Христа ради. Все они описаны как кликуши и проходимцы. После книги Прыжова имя Ивана Яковлевича стало нарицательным в демократической прессе 1860-х гг., а во многом и в литературной среде в целом. С.С.Шашков отправил для напечатания в "Искру" статью о журнале "Гражданин", в которой язвительно говорит о Ф.Достоевском, что он "дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги..."[12 ]. Известно также, что, отвечая на упрек Ф.Достоевского, С.С.Дудышкин назвал слова Достоевского "афоризмом", достойным "по своей смелости войти в сборник изречений Ивана Яковлевича"[13 ]. Таким образом, имя Ивана Яковлевича стало обозначением сумасшествия в литературной среде. Возможным это стало по той же причине, по которой на свет явилась книжка Прыжова: в 1860-е гг. в России наметился общий упадок веры, усилился скептицизм в отношении ко всему святому, тем паче мистическому[14 ]. Здесь официальная Синодальная настороженность по отношению к юродивым и ко всему чудесному (лишь в 1903 году по настоянию лично Николая II был прославлен в лике святых преподобный Серафим Саровский) драматически совпала по времени с воинствующим атеизмом нигилистов и революционеров.

Совершенно иное отношение к юродству мы видим у Некрасова. Прошедший через реторту народного Православия, вряд ли когда-либо он мог иронизировать над юродивыми. Напротив, в поэме "Мороз, Красный нос" юродивый Пахом выполняет важную художественную функцию. Именно ему дано озвучить Божью волю, подсказать, в чем же заключается собственно авторский взгляд на поднятую в поэме проблему справедливости:

Постукал дурак деревенской
В морозную землю колом,

Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: "Не беда!
На вас он работал довольно!
И ваша пришла череда!

Мать сыну-то гроб покупала,
Отец ему яму копал,
Жена ему саван сшивала.
Всем разом работу вам дал!.."

Именно Пахом сказал, что все случившееся с Проклом - "не беда", ибо входит в Божий Промысл о человеческой душе - ему же во благо. При этом Пахом выражает участие как человек: он мычит "сердобольно". Несомненно, Пахом озвучивает авторскую концепцию случившегося, обозначает внутреннюю тему "нетенденциозной"[15 ] поэмы Некрасова. Со всякой иной точки зрения появление в поэме этой фигуры малозначаще и не совсем понятно. Поэма "Мороз, Красный нос" представила глубоко интимный духовный мир Некрасова, рассуждающего о смерти перед собственной, как ему кажется, могилой. В поэме очень много иррационального, интуитивного. Некрасов предстает в ней как человек глубочайшей внутренней веры, взращенной в среде народного Православия.

Любопытно дальнейшее описание юродивого Пахома, исполненное высочайшей художественности:

Опять помычал - и без цели
В пространство дурак побежал.
Вериги уныло звенели,
И голые икры блестели,
И посох по снегу черкал.

Концовка эпизода с юродивым - это классическое изображение воплощенного юродства. В пяти строках перечислена вся основная "атрибутика" юродства: "мычание", внешняя "бесцельность" передвижения, вериги, телесная нагота. Но образ, созданный Некрасовым, очень глубок. Надо учесть, что вся нарисованная в последних строках картина направлена на акцентирование идеи "бесцельности", а потому и "дурости" юродивого. Однако за внешним планом поэт располагает план внутренний - глубоко содержательный. Несмотря на бесцельность, внешнюю хаотичность передвижения юродивого "в пространстве", он оказался в нужное время в нужном месте (так что лошадь шарахнулась в сторону!) - и возвестил людям Божью волю. Бесцельность передвижения поддержана его "мычанием" (бесцельным звукоизвержением): свой разговор с родителями Прокла он начал мычанием и закончил им же. Но между этими мычаниями - внятная, судьбоносная речь. В приводимых строках - истинная поэзия юродства, этого своеобразного духовного искусства, серьезно, без насмешки воспринимаемого Некрасовым. Вера поэта представлена в поэме совсем иначе, чем в тех произведениях Некрасова, в которых проявляется революционный пафос ("Русские женщины", "Памяти Добролюбова" "Кому на Руси жить хорошо" и др.). Если в упомянутых произведениях поэт в христианскую форму вносит революционное содержание, то поэма "Мороз Красный нос" во всей полноте отразила неподдельную искренность, смиренность, глубину личной веры Некрасова, не книжное христианство, идущее от французских социалистов-утопистов, а глубинное народное Православие, которое автор поэмы впитал с молоком матери.
Владимир Иванович Мельник , доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (Москва)

СНОСКИ :
1. Библиотека для чтения. 1864, N 2. С. 68.

2. Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. N 2. С. 88.

3. История русской литературы. В 4-х томах. Т. 3. Л., 1982. С. 369 - 370.

4. Мы сознательно уходим от вопроса о датировке появления введения к поэме: по сути дела, введение лишь более рельефно обозначило смысловые грани произведения, но не явилось основой авторского замысла. Введение привнесло настроения момента и эмоционально ярко раскрыло их.

5. Прийма Ф.Я. К характеристике фольклоризма Н.А.Некрасова // Русская литература. 1981. N 2. С. 87 - 88. В советское время ошибкой тех, кто писал о фольклоризме Некрасова было то, что они оставляли в стороне вопрос об ориентации поэта на народное сознание в целом. Это сознание включалов себя не только фольклоризм, но и глубокий пласт народного Православия, мирно сосуществовавшего с фольклоризмом. Отсюда утрированность и в то же время недостаточность многих наших представлений о связях Некрасова с народным сознанием.

6. Жития святых святителя Димитрия Ростовского. Август. М., 1911. С. 39.

7. О "мычащем" юродивом св. бллж. Андрее Симбирском см.: Мельник В.И. Преподобный Серафим Саровский и симбирская интеллигенция (Религиозное воспитание И.А.Гончарова) // Преподобный Серафим Саровский и русская литература. М., 2004. С. 64.

8. Федотов Г. Святые Древней Руси. СПб., 2004. С. 258.

9. Совершенно иное отношение к типу деревенского "дурачка" выражает Лесков в рассказе 1891 г. "Дурачок". Но этот его персонаж в общем-то лишен черт юродивого: скорее это исключительный деревенский идеалист-правдолюбец, истинный последователь Евангелия в жизни.

10. Прыжов И.Г. Житие И.Я. Корейши. СПб., 1860; Его же: Очерки, статьи, письма. Academia. 1934; Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. СПб.-М., 1996.

11. Иван Прыжов. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. СПб. М., 1996. С. 6.

12. Цит по кн.: Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Т. 2. СПб., 1994. С. 336.

13. Там же. Т. 1. СПб., 1993. С. 315.

14. Подробно см. об этом: Мельник В.И. Иван Яковлевич Корейша в русской литературе. Художественный образ и духоносная личность // Роман-журнал ХХI век. М., 2004. NN 11- 12. С. 102 - 107.

15. По словам П.Д.Боборыкина, Некрасов просил учесть своих слушателей, что "его новое произведение не имеет никакой тенденции" (Библиотека для чтения. 1864, N 2. С. 68).

Творчество Некрасова совпало с расцветом отечественной фольклористики. Поэт часто бывал в русских избах, на практике изучил простонародный язык, речь солдат, крестьян. Она стала его речью. Народные образы в его произведениях не сводятся к простому заимствованию, Некрасов использовал фольклор свободно, переосмыслял его, творчески подчиняя собственным художественным задачам, своему стилю.

Поэма «Мороз, Красный нос» написана профессиональным писателем, и в ней есть пласт литературной и традиционно-поэтической лексики, но тема ее – сфера народной, крестьянской жизни, и пласт народно-поэтический в ней еще более заметен. Роли фольклорных элементов могут быть разными, а сами они могут относиться как к сфере формальной, так и к сфере идейной.

Если обратить внимание на язык поэмы, то мы заметим большое количество слов, характерных для народной поэзии. Это слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами: ноженьки, спинушка, Саврасушка, зимушка, Дарьюшка, дубровушка, подруженьки, скотинушка:

Солнышко серп нагревает,

Солнышко очи слепит,

Жжет оно голову, плечи,

Ноженьки, рученьки жжет.

Функция подобных слов в фольклоре не уменьшительная: ритм произведений в большинстве случаев требовал многосложных слов. Также и у Некрасова – эти слова служат воспроизведению ритма народной поэзии. Тем самым формальное средство сближает его поэзию с народным стихом, делает ее столь же напевной, передает сам дух фольклора.

С формально-содержательной стороны в поэме можно выделить такие отсылающие к фольклору моменты, как описание детской игры, свадебного обряда, плач по покойнику.

Некрасов был знаком с тяжелым патриархальным семейным бытом крестьян, прекрасно знал тяжкую долю женщины: «с рабом повенчаться», «быть матерью сына раба», «до гроба рабу покоряться». Но семья Прокла и Дарьи была иной, жену и мужа связывали и любовь, и крепкая дружба. Поэтому поэт рисует нам счастливые моменты, игры детей, размышления родителей об их будущем. Красавица-девочка Маша всегда становится маковкой в народной игре «Сеять мак»:

Голубчик! красавицу нашу

Весной в хороводе опять

Подхватят подруженьки Машу

И станут на ручках качать!

Жизнь Прокла и Дарьи, несмотря на необходимость тяжкого повседневного труда, складывалась хорошо, поэтому они мечтали о счастливой семье и для своего сына Гриши, не допускали мысли о том, что свадьба его будет нерадостной. Некрасов знал, что пышные обряды, изображавшиеся в свадебных обрядовых песнях, призваны затушевывать нищенскую жизнь крестьян и в большинстве своих произведений он развенчивал ритуал, переводил его в реалистический бытовой план, но своих героев Дарью и Прокла он не лишил светлых мечтаний:

Чу, бубенцы говорят!

Поезд вернулся назад,

Выйди навстречу проворно –

Пава-невеста, соколик-жених! –

Сыпь на них хлебные зерна,

Хмелем осыпь молодых!..

Настоящим народным плачем провожают родные Прокла в последний путь. Здесь фольклорная образность: «береза в лесу без вершины – хозяйка без мужа в дому», фольклорная структура: к Проклу обращаются: «Голубчик ты наш сизокрылый!», хвалят его за то, что был работником и хлебосолом, сравнивают с соколом, перечисляют горести, которые ждут их без него и, наконец, призывают его встать из гроба, обещают устроить пир в его честь. Все это обязательные элементы обрядового плача по покойнику. И разве можно еще более ярко выразить человеческое горе?

Следом за плачем мы видим, как везут покойника к могиле. Мать Прокла разговаривает с конем Савраской, как с человеком, членом семьи. Это тоже примета фольклорных песен, идущая опять-таки от самого уклада народной жизни. В крестьянской семье если и была лошадка, то одна, и заботились о ней не меньше, чем о детях, уважали ее, холили: она подмога, подспорье в любой работе.

Но поэт использует фольклор не только для достоверного воссоздания народной жизни, не только для иллюстрации, он и спорит с ним. Главный спор ведется на идейном уровне и отражается в эпизоде с Морозом-воеводой. Дарья ведет себя, как положено героине сказки: на вопросы Мороза она покорно отвечает, что ей тепло. Но Мороз-воевода оказывается вовсе не добрым сказочным Морозкой, который должен наделить женщину подарками за ее стойкость. Некрасов развенчивает сказку. Его Дарья не просто замерзает и в полузабытьи представляет себе Мороза, эта мистическая сила появляется, будто на самом деле, воплощая в себе всю несправедливость народной жизни, все тяготы, выпавшие на долю женщины и погубившие ее.

Творчество Некрасова совпало с расцветом отечественной фольклористики. Поэт часто бывал в русских избах, на практике изучил простонародный язык, речь солдат, крестьян. Она стала его речью. Народные образы в его произведениях не сводятся к простому заимствованию, Некрасов использовал фольклор свободно, переосмыслял его, творчески подчиняя собственным художественным задачам, своему стилю.

Поэма «Мороз, Красный нос» написана профессиональным писателем, и в ней есть пласт литературной и традиционно‑поэтической лексики, но тема ее – сфера народной, крестьянской жизни, и пласт народно‑поэтический в ней еще более заметен. Роли фольклорных элементов могут быть разными, а сами они могут относиться как к сфере формальной, так и к сфере идейной.

Если обратить внимание на язык поэмы, то мы заметим большое количество слов, характерных для народной поэзии. Это слова с уменьшительно‑ласкательными суффиксами: ноженьки, спинушка, Саврасушка, зимушка, Дарьюшка, дубровушка, подруженьки, скотинушка:

Солнышко серп нагревает,

Солнышко очи слепит,

Жжет оно голову, плечи,

Ноженьки, рученьки жжет.

Функция подобных слов в фольклоре не уменьшительная: ритм произведений в большинстве случаев требовал многосложных слов. Также и у Некрасова – эти слова служат воспроизведению ритма народной поэзии. Тем самым формальное средство сближает его поэзию с народным стихом, делает ее столь же напевной, передает сам дух фольклора.

С формально‑содержательной стороны в поэме можно выделить такие отсылающие к фольклору моменты, как описание детской игры, свадебного обряда, плач по покойнику.

Некрасов был знаком с тяжелым патриархальным семейным бытом крестьян, прекрасно знал тяжкую долю женщины: «с рабом повенчаться», «быть матерью сына раба», «до гроба рабу покоряться». Но семья Прокла и Дарьи была иной, жену и мужа связывали и любовь, и крепкая дружба. Поэтому поэт рисует нам счастливые моменты, игры детей, размышления родителей об их будущем. Красавица‑девочка Маша всегда становится маковкой в народной игре «Сеять мак»:

Голубчик! красавицу нашу

Весной в хороводе опять

Подхватят подруженьки Машу

И станут на ручках качать!

Жизнь Прокла и Дарьи, несмотря на необходимость тяжкого повседневного труда, складывалась хорошо, поэтому они мечтали о счастливой семье и для своего сына Гриши, не допускали мысли о том, что свадьба его будет нерадостной. Некрасов знал, что пышные обряды, изображавшиеся в свадебных обрядовых песнях, призваны затушевывать нищенскую жизнь крестьян и в большинстве своих произведений он развенчивал ритуал, переводил его в реалистический бытовой план, но своих героев Дарью и Прокла он не лишил светлых мечтаний:

Чу, бубенцы говорят!

Поезд вернулся назад,

Выйди навстречу проворно –

Пава‑невеста, соколик‑жених! –

Сыпь на них хлебные зерна,

Хмелем осыпь молодых!..

Настоящим народным плачем провожают родные Прокла в последний путь. Здесь фольклорная образность: «береза в лесу без вершины – хозяйка без мужа в дому», фольклорная структура: к Проклу обращаются: «Голубчик ты наш сизокрылый!», хвалят его за то, что был работником и хлебосолом, сравнивают с соколом, перечисляют горести, которые ждут их без него и, наконец, призывают его встать из гроба, обещают устроить пир в его честь. Все это обязательные элементы обрядового плача по покойнику. И разве можно еще более ярко выразить человеческое горе?

Следом за плачем мы видим, как везут покойника к могиле. Мать Прокла разговаривает с конем Савраской, как с человеком, членом семьи. Это тоже примета фольклорных песен, идущая опять‑таки от самого уклада народной жизни. В крестьянской семье если и была лошадка, то одна, и заботились о ней не меньше, чем о детях, уважали ее, холили: она подмога, подспорье в любой работе.

Но поэт использует фольклор не только для достоверного воссоздания народной жизни, не только для иллюстрации, он и спорит с ним. Главный спор ведется на идейном уровне и отражается в эпизоде с Морозом‑воеводой. Дарья ведет себя, как положено героине сказки: на вопросы Мороза она покорно отвечает, что ей тепло. Но Мороз‑воевода оказывается вовсе не добрым сказочным Морозкой, который должен наделить женщину подарками за ее стойкость. Некрасов развенчивает сказку. Его Дарья не просто замерзает и в полузабытьи представляет себе Мороза, эта мистическая сила появляется, будто на самом деле, воплощая в себе всю несправедливость народной жизни, все тяготы, выпавшие на долю женщины и погубившие ее.

Так мы видим, что поэт широко использует фольклор, но не просто вставляя его элементы, а вплетая их в саму идейную структуру своего текста. Фольклор в его поэме органичен, он сообщает ей сам дух народной поэзии.

Главная » Для начинающих » Сказочные мотивы в поэме мороз красный нос. Образ Мороза в поэме Некрасова «Мороз, Красный Нос