Историк ж ле гофф о короновании. Жак ле гофф и «новая историческая наука» во франции

. Людовик IX Святой. М., Ладомир, 2001

Жк Ле Гофф, которому 1 января 2014 исполнилось 90 лет, хотя бы в силу одного этого — патриарх французской медиевистики. Его «доминирование» в «школе Анналов» длится дольше, чем у любого из его предшественников — Люсьена Февра или Фернана Броделя. Продвигаемая им программа исследования ментальностей нашла признание во всем мире и используется в самых разных сферах исторической науки. И по сей день за его авторством или под его редакцией выходят интересные и насыщенные материалом книги. Скажем, совсем недавно вышла интереснейшая книга Ле Гоффа , в которой он ставит под сомнение преувеличение роли денег и рынка в и предлагает понимать хозяйство этой эпохи в ключе теории Карла Поланьи — как социально интегрированное, в котором экономика не обособлена от общества, органично вживлена в него.

При всем при том — я недолюбливаю Жака Ле Гоффа — его метод и большинство его идей. И книга о Людовике Святом, которая, если судить по позитивистским критериям, составляет самый объемистый вклад Ле Гоффа в медиевистику, хорошо иллюстрирует причину моей неприязни. Прежде всего, от большинства работ Ле Гоффа (за исключеним разве что первой классической книги «Цивилизация средневекового Запада») веет изрядной интеллектуальной и литературной скукой. Ле Гоффу совершенно не присуща та острота и афористичность стиля, которая была характерна для Фернана Броделя (его предшественника и оппонента в школе «Анналов») или утонченное смысловое письмо Жоржа Дюби. Этот недостаток (в конечном счете, историк, даже французский, не обязан быть непременно великим писателем) мог бы быть искуплен исчерпывающим педантизмом в изложении темы, но не тут-то было. Это довольно вязкое изложение, тонущее в разнокалиберном материале, когда какая-то деталь излагается очень подробно (что простительно), а тот или иной существенный сюжет едва заслуживает полупрезрительного упоминания (что совсем не простительно). Наконец, автор изрядно пристрастен в своем изложении, пристрастен к своему герою. Но в этой пристрастности нет настоящей страсти. Скорее он устало констатирует, что за время работы над книгой сумел полюбить Людовика Святого, но все-таки и любил и ненавидел.

Предметом ненависти Ле Гоффа оказывается, всё то, что составляет специфичность человеческого и политического облика этого короля — это его аскетический идеал, нетерпимость и движение к нравственному порядку «всё более строгому и слепому» (с. 667). Другими словами, Ле Гофф ненавидит Людовика Святого за то, что он сумел стать святым. В этом есть элемент личного сведения счетов с религией человеком получившим религиозное воспитание, но ставшим агностиком. Но сводить счеты можно тоже по разному. Хотя бы с элементарной интеллектуальной и человеческой честностью. Вот эта честность у Ле Гоффа присутствует в отношении Людовика Святого не всегда.

Книга состоит из трех частей. Меньшая, первая, представляет собой сквозное изложение основных моментов исключительно яркой жизни Людовика Святого (1214-1270). Вот 12-летний мальчик остается сиротой на руках у матери — фанатичной католички Бланки Кастильской, которую однако не минуют обвинения в прелюбодеянии, распускаемые знатью, желающей перехватить у неё регенство. Значительная часть баронов демонстративно игнорирует его коронацию, а затем король-отрок и мать оказываются отрезаны мятежниками от Парижа и их выручают горожане, ставшие живой стеной, за которой король смог въехать в Париж. Долгие войны с мятежниками и английским королем из которых молодой Людовик и Бланка выходят победителями. Превращение Парижа в столицу наук и искусств, а главное — религии, одновременно и Иерусалим и Афины Запада, благодаря покровительству Парижскому университету и приобретению Тернового Венца Господа, для которого Король строит прекрасную часовню Сен-Шапель, состоящую из света витражей. Тяжелая болезнь — и решение Людовика отправиться в Крестовый Поход, так пугающее мать — она знает, что больше с сыном не увидится. Путешествие по морю и высадка в Египте, где король первый ступает на берег и бросается на сарацин, тяжелая война в Египте (она подробнейше описывается Жуанвилем, а вот Ле Гофф останавливается на ней очень кратко), полное поражение, плен Короля и немногих выживших после бойни, уплата выкупа, при которой Людовик запрещает своим слугам обманывать сарацин даже в малом — настолько он высоко ценит свое слово и настолько он чужд всякой лжи.

Св. Людовик отправляется в крестовый поход

Несколько лет борьбы за укрепление положения крестоносцев в Палестине, и возвращение на Родину. Новый Людовик, после Крестового Похода, — это король, который стремится искоренить несправедливость и грех в своем королевстве через Великие Ордонансы,- он запрещает азартные игры и проституцию, сурово карает за богохульство, реформирует управление Парижа, вручив должность прево знаменитому Этьену Буало, вводит новую устойчивую монету и более справедливый порядок в судах, сам судит под Венсенским дубом (точнее — выслушивает жалобы, судят его слуги — профессионалы), на примере суда над бароном де Куси, казнившим трех юношей, вторгшихся в его владения, Людовик показывает, что его правосудие не пощадит даже самого знатного — барон с трудом избежал смерти, король преследует иудеев, в частности — Талмуд, и поддерживает инквизицию, покровительствует монашеским орденам, особенно братьям-миноритам — францисканцам и доминиканцам. Его самого воспринимают как короля-минорита — настолько он сам скромен в одежде и еде, всегда готов служить нищим, собственными пальцами вкладывает еду в уста прокаженных, а при посещении аббатств его приходится отговаривать от омовения ног монахам. Он — верный сын Церкви, но, в то же время, всегда решительно ставит препятствия на пути властных притязаний Папства. Он — король-миротворец не начавший в Европе ни одной войны, мирящий императора с папой, английского короля Генриха III с подданными. Он даже соглашается вернуть Генриху некоторые из земель, которые прежде завоевал Филипп Август, но принимает за них вассальный оммаж. Наконец, Людовик увенчивает свою жизнь мученичеством — он отправляется в новый крестовый поход в Тунис, рассчитывая обратить тамошнего эмира, и закономерно умирает от мучительной болезни под стенами Карфагена. Его кости вываривают в воде и вине и отправляют во Францию, где они становятся святыми мощами. Четверть века тянется процесс его беатификации и канонизации (всем почему-то кажется, что это ужасно долго), и вот уже король при жизни многих из тех, кто его знал, прославляется как Святой. Отныне он — небесный патрон Франции и королей. Когда казнят Людовика XVI расходится предание о возгласе присутствующего при казни священника: «Сын Людовика Святого, вознесись на небеса!»

Большинство французов прекрасно знает этот нарратив о Людовике Святом и ничего принципиально нового Ле Гофф к нему не добавляет и ничего не отнимает, хотя у него присутствует ряд ярких оригинальных мыслей, касающихся не столько личности короля, сколько характеристики эпохи.

Однако задача Ле Гоффа не столько в том, чтобы написать традиционную биографию, сколько в том, чтобы «деконструировать» Людовика Святого методами постструктуралистской критики, проанализировать миф, литературную фикцию, сросшуюся с биографией. Этому посвящена вторая часть книги «Производство памяти о Людовике Святом», где рассматриваются источники из которых мы можем почерпнуть информацию о святом короле. Это и документы королевских архивов, и жития, и материалы процесса по канонизации, французские и иностранные хроники, записки самого Людовика Святого обращенные к сыну с поучением о том, как править королевством. И, наконец, сногсшибательные захватывающие мемуары одного из близких Людовику людей — сенешаля Шампани Жана Жуанвиля «Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» . Это яркие, сочащиеся жизнью картины и характеристики, написанные средней руки рыцарем с великолепным литературным талантом — ясностью зрения, наглядностью слога, великолепной памятью (даже если допустить, что иногда Жуанвиль достраивает эту память столь же живым и ярким воображением).

Нет сомнения, что Ле Гоффу было бы проще ориентироваться на концепцию Людовика как «короля общих мест» (с. 353) — составленного из официальных формул канонизации, сравнений с библейским благочествым царем Иосией (это сравнение служило жизненным сценарием для характеристики Людовика, возможно — осознанным), из парадного лицемерия окружающих и самого короля. Но Жуанвиль ощутимо ломает этот ход — даже если задать самые строгие вопросы: не привирает ли он, не досочинил ли он, или даже кто-то другой, роман по мотивам сухих старческих воспоминаний, всё равно, даже если взять на вооружение самый отчаянный гиперкритицизм, — остается нерастворимый остаток, который Ле Гофф признает. Жуанвиль показывает нам личность (как бы не пытался автор оспорить сам концепт «личности» применительно к средним векам) короля, одновременно подтверждая большинство традиционных топосов и иллюстрируя их такими примерами, которые не могут быть выдуманы и которые слишком нетипичны и неэтикетны.

§582
Мы узнали, что король собственноручно похоронил христиан, убитых сарацинами, о чем сказано выше; и сам носил разложившиеся, источавшие зловоние тела, дабы опустить в вырытые ямы, не затыкая себе носа, когда другие затыкали. Он созвал отовсюду рабочих и повелел обнести город высокими стенами и мощными башнями. И когда мы прибыли в лагерь, то обнаружили, что король сам уже определил места, где нам жить: мне он отвел место подле графа д’Э, так как знал, что тот любит мое общество.

§583
Я расскажу вам о шутках, которые проделывал с нами граф д’Э. Я обзавелся домом, где обедал со своими рыцарями при свете из открытой двери. Дверь же выходила в сторону графа д’Э; и он, будучи очень ловким, изготовил маленькую баллисту, из которой стрелял в дом; он выжидал, когда мы садились обедать, и устанавливал свою баллисту так, чтоб вести стрельбу по нашему столу, и стрелял из нее, разбивая кувшины и стаканы. Я запасся курами и каплунами; и не знаю, кто дал ему молодую медведицу, которую он выпускал на моих кур; и она прикончила дюжину их, прежде чем туда пришли; и женщина, которая за ними смотрела, колотила медведицу своей прялкой.

И вот здесь, в третьей части, посвященной детальному разбору и анализу личности Людовика Святого по её аспектам и начинается титаническая борьба Ле Гоффа с собственным материалом, которую маститый историк, на мой взгляд, проигрывает. Ле Гофф старается всячески растворить Людовика в литературном этикете, уязвить его за слабости (например, слишком холодное отношение к жене), обличить в отступлениях от политкорректности, скомпрометировать его аскетическую практику, но король каждый раз удивительным образом переживает встречу с критической пилой Ле Гоффа, оставаясь целым и невредимым. Порой автору приходится откровенно манипулировать читателем, чтобы получить желаемый критический эффект.

Например, он всячески старается преуменьшить роль Людовика как интеллектуала, как духовного лидера «новых Афин», которыми стал Париж в его эпоху. Оказывается, что и его влияние на архитектуру и живопись было незначительным, и те интеллектуалы, которых он ближе всего держал к себе — Робер де Сорбон и Винцент Бове, не были великими интеллектуалами. В общем король жил в эпоху великого культурного подъема, но не творил его. Достигается такое впечатление о Людовике при помощи манипуляций в изложении — Ле Гофф долго останавливается на том на что Людовик не повлиял, на разоблачении тех или иных мифов (например, не находящей в средневековых источниках подтверждения легенде о том, что король велел записать мысль за Фомой Аквинским). А затем галопом проскакивает мимо тем, причастность к которым Людовика несомненна. Всего несколько слов об архитектурной и иконографической программе Сен-Шапель, чуда света, которому до сих пор удивляется каждый, кто оказался в Париже и решил посмотреть что-то кроме Эйфелевой Башни. Оказавшись один раз в Сен-Шапель невозможно не полюбить Людовика Сятого и не заинтересоватья его личностью. Для Людовика строительство и украшение этой часовни, куда он поместил великую святыню христианского мира — Терновый Венец Спасителя — было делом исключительно важности. И трудно предположить, что он не обговорил с архитекторами, строителями и художниками каждую деталь. Сен Шапель, в которой «готика света» доходит да своей кульминации — несомненный памятник мировидения самого короля. Ле Гофф разделывается с этим парой абзацев, возвращаясь к тому, чего Людовик не делал.

Сен-Шапель

От легенды о Короле Людовике и Фоме Аквинском Ле Гофф отделывается слишком поспешно: «Предание согласно которому он пригласил за стол Фому Аквинского *** представляется мне почти наверняка легендой» (с. 448).

Напомню эту легенду читателям в знаменитом перессказе Гилберта Кийта Честертона в его эссе «Святой Фома Аквинский» из которого, думаю, большинству русских читателей эта и известна:

«Упирающуюся громаду, погруженную в раздумье, доставили в конце концов ко двору, в королевский пиршественный зал. Можно предположить, что Фома был изысканно-любезен с теми, кто к нему обращался, но говорил мало, и скоро о нем забыли за самой блестящей и шумной болтовней на свете - французской болтовней. Наверное, и он обо всех забыл; но паузы бывают даже во французской болтовне. Наступила такая пауза и тут. Уже давно не двигалась груда черно-белых одежд - монах, нищий с улицы, похожий на шута в трауре и совсем чужой в пестроте, сверкании и блеске этой зари рыцарства. Его окружали треугольные щиты, и флажки, и мечи, и копья, и стрельчатые окна, и конусы капюшонов - все остроконечное, острое, как французский дух. А цвета были веселые, чистые, и одежды богатые, ибо святой король сказал придворным: «Бегите тщеславия, но одевайтесь получше, дабы жене было легче любить вас».

И тут кубки подпрыгнули, тяжелый стол пошатнулся - монах опустил на него кулак, подобный каменной палице, и взревел, словно очнувшись: «Вот что образумит манихеев!»

В королевских дворцах есть свои условности, даже если король - святой. Придворные перепугались, словно толстый монах из Италии бросил тарелку в Людовика и сшиб с него корону. Все испуганно смотрели на грозный трон, где сотни лет сидели Капеты, и многие охотно схватили бы черного попрошайку, чтобы выбросить в окно. Но Людовик, при всей своей простоте, был не только кладезем рыцарской чести и даже источником милости - в нем жили и французская галантность, и французский юмор. Он тихо сказал придворным, чтобы они подсели к философу и записали мысль, пришедшую ему в голову, - наверное, она очень хорошая, а он, не дай Бог, ее забудет».

Вдумаемся еще раз. Существует предание о встречи двух величайших людей своей эпохи — великого святого короля и великого теолога-схоласта, изучение трудов которого обязательно для любого философа. Такая встреча была вполне вероятной, поскольку в 1255-59 и 1269-70-м король и знаменитый уже тогда богослов находились в одном городе. Предположение, что король совсем не проявил интереса к тому, чье имя гремело по всей Европе и с уважением произносилось папами — крайне маловероятно. Но как-то конкретно об этой вероятной встрече говорит только легенда о восклицании Фомы. Её можно не принимать, но её надлежит исследовать и от неё неприлично отмахиваться одной фразой.

Ле Гофф полностью в своем праве отвергать и считать фикцией эту легенду, не имеющую подтверждений в современных Людовику источниках. Но он проявляет источниковедческую небрежность, указывая (с. 448) как на её источник на французского историка церкви Тиллемона (1613-1698), утверждающего её без ссылки на первоисточник:

«Я слышал, что святой Фома, вкушая однажды за столом Людовика Святого, сидел какое-то время молча, да вдруг как завопит: «Я изобличил манихеев», и счел это прелестным» (Le Nain de Tillemont. Т V. P. 337).

Однако, как можно судить, существует более ранняя итальянская иконографическая традиция, где присутствует сюжет этой легенды. У моденского мастера Бартоломео дельи Эрри (1447–1482) есть работа . Эта картина, написанная для церкви св. Доминика в Модене, разрушенной в 1721 году, находится сейчас в частной коллекции и выставлялась в 2013 году на аукционах. Она входит в житийный цикл картин, посвященных св. Фоме, наряду с «Диспутом св. Фомы с еретиками» (Музей изящных искусств Сан-Франциско), «Проповедью св. Фомы в присутствии папы Григория Х» и «Явлением св. Фоме апостолов Петра и Павла» (Музей «Метрополитен»). Эта серия картин-икон функционально сопоставима с житийными клеймами на православных иконах, то есть показывает основные значимые для церковного предания моменты Жития святого. Наличие такой картины середины XV века говорит и о наличии письменного источника — Жития — на который опирался живописец. То, что он базировался на устном предании — не исключено, но маловероятно. Еще раз подчеркну — серия Бартоломео дельи Эрри показывает ключевые моменты жития Фомы. А это значит, что легенда о застолье св. Фомы и св. Людовика рассматривалась как одна из опорных для жития Фомы уже в XV веке, что заставляет отнести её рождение по меньшей мере к XIV веку.

Легенда от этого остается ничуть не менее легендарной, но, по крайней мере, моё указание (уверен, впрочем, что рецензенты Ле Гоффа во Франции давно уже отметили этот момент) освобождает её от статуса литературной фикции XVII века, приписанного ей автором книги.

Bartolomeo degli Erri, Active in Modena 1430-1479,
St. Thomas Aquinas at the table of King St. Louis.

Более известна работа швейцарского живописца Никлауса Мануэля по прозвищу Дёйча (1484-1530). Его картина « и Людовик Святой» (ок. 1515 г. Музей Искусств Базеля) хорошо известна. На ней изображен классический сюжет именно в том виде, в котором он рассказан у Тиллемона. Св. Фома, увлеченно рассказывающий о чем-то собрату. Голубь, символизирующий вдохновение от Святого Духа. Прилежный королевский писец, записывающий идею, пришедшую в голову знаменитому схоласту. Задумчивый густобородый король, более похожий на библейского царя.

Никлаус Мануэль Дёйч. «Фома Аквинский и Людовик Святой» (ок. 1515?)

Как видим, перед нами почтенная житийная и иконографическая традиция и создавать у читателя впечатление, что речь идет об одной случайно брошенной фразе Тиллемона, не подкрепившего её ссылкой (как, думаю, уже очевидно читателю, потому, что речь идет об общеизвестной легенде), по меньшей мере некорректно по отношению к читателю. Особенно по отношению к не имеющему возможность специально изучить этот сюжет. У такого читателя создается устойчивое впечатление, что легенда появляется только в XVII веке и других источников кроме слов Тиллемона для нее нет.

При этом, впрочем, обвинить Ле Гоффа прямо во лжи тоже невозможно — он не говорит нигде, что слова Тиллемона — единственный источник этой легенды. Он просто «отмахивается» от неё, а цитату из Тиллемона, в случае прямого вопроса, можно интерпретировать просто как иллюстрацию разъясняющую суть предания. И вновь перед нами оптическая манипуляция читателем. Почтенная житийная легенда благодаря недосказанностям предстает как неподкрепленное высказывание допотопного историка.

Можно, конечно, предположить, что в данном случае у Ле Гоффа не погрешность, а метод. Но в этом случае речь идет не о методе исторического исследования, а о методе чего-то прямо противоположного.

Таким же приемом «нивелирован» случай с приглашением Людовиком ко двору другого крупного интеллектуала — величайшего францисканского богослова эпохи — св. Бонавентуры. От этой темы Ле Гофф тоже отмахивается. «Если он пригласил ко двору святого Бонавентуру, то для того, чтобы тот читал проповеди пасторского характера» (с.448) — всё.

Эти мимоходом брошенная фразы по важнейшим проблемам биографии Святого Людовика могли бы послужить хрестоматийным примером для работы «как врут историки», посвященной тому, как, не говоря ни слова прямой лжи, историк может манипулировать «оптикой» читательского восприятия, произвольно изменяя объемы существенного и несущественного. И вот уже Святой Людовик из друга великих богословов, преподававших в его время в его столице в покровительствуемом им университете, превращается в случайного персонажа в интеллектуальной истории.

Такую же борьбу как с Людовиком-интеллектуалом, Ле Гофф затевает и с Людовиком-святым аскетом. Здесь его положение сложнее, поскольку аскетическая система короля хорошо известна. И тогда Ле Гофф пытается её растворить в «общих местах». Приемы, к которым он при этом прибегает, так же далеки от методологической честности. Он со всем тщанием выписывает данные о меню короля, о том, что он ел, что не ел, что любил (например фрукты). Из этого рассказа рисуется образ мирской аскезы, далекой от фанатизма (за чем следили духовники, знавшие об очень слабом здоровье короля), но впечатляющей по силе — мало кто из мирян способен сегодня к такой самодисциплине. Король любит рыбу и дорогих ему францисканцев угощает прекрасной щукой, но сам, в постные дни, ограничивается мелкой рыбешкой. Напротив, его привязанность к мясу незначительна. Его отношения с вином описываются формулой — что никто никогда не видел, чтобы кто-то до такой степени разбавлял вино водой. Как рассказывает Жуанвиль:

§23
Вино он разбавлял, поскольку сознавал, что неразбавленное может причинить вред. На Кипре он меня спросил, почему я не добавляю в вино воды; и я ему передал то, что мне говорили лекари, уверявшие, что у меня крупная голова и крепкий желудок и пьянеть я не буду. А он мне отвечал, что они меня ввели в заблуждение, ибо если я не приучусь к этому в молодости и захочу разбавлять вино в старости, меня одолеют подагра и болезнь желудка, от которых я никогда не избавлюсь; а если я и в старости буду пить чистое вино, то буду каждый вечер пьян, а напиваться почтенному человеку весьма постыдно.

И вот всё это Ле Гофф пытается обнулить текстом «Жизни Карла Великого» Эйнхарда в котором сообщается, что Карл был умерен в еде, чрезвычайно любил жаркое из дичи (Людовик, напомню, не охотился вообще), а вина выпивал не более трех бокалов.

«Один единственный текст возвращает нас к обобщению, нормативному общему месту… Заменим жаркое рыбой, подольем воды в вино, отменим дневной сон — и вот в застолье уже не Карл Великий, а Людовик Святой» (с. 482-483).

С тем же успехом можно заменить XX век XIX-м, Жака Ле Гоффа — Адольфом Тьером (тоже, ведь, историк) и осудить почтенного автора за расправу над участниками Парижской Коммуны. Перед нами жульничество, манипуляция, граничащая с фоменковским превращением Батыя в Юрия Даниловича Московского и если ей и есть объяснение, то только в том, что современные французские стандарты политкорректности позволяют любую степень нечестности, если речь идет о «борьбе с религиозными предрассудками». «А ел ли Людовик Святой?» (с. 483) — задается вопросом автор. Ответить на это можно только встречным вопросом: «А историк ли Жак Ле Гофф?».

Кстати, об ответе вопросом на вопрос. Столь же анекдотичные развороты имеет и тема «иудеи и Людовик Святой». В свое время, когда я раскрыл эту книгу на полке книжного магазина, я, на свое несчастье, нарвался именно на данную главу и этот факт отдалил мое знакомство с этим трудом на 12 лет. Ле Гофф обрушивается на Людовика Святого с прямо-таки прокурорскими обвинениями за антииудейскую политику. Хотя если смотреть на приводимый им материал честно (несомненное достоинство Ле Гоффа в том, что он все-таки не скрывает от читателя исходные факты и источники и сам дает возможность опровергнуть свои выводы), то мы обнаружим следующее: во-первых, экономическая роль иудейской общины во Франции той эпохи была действительно огромна и большое количество купцов, рыцарей и даже монастырей запутались в долгах у ростовщиков-евреев; во-вторых, Людовик Святой в отличие от многих других французских королей, не прибегал к ограблению и еврейским погромам к личной выгоде и выгоде казны, для него евреи не были «свиньей-копилкой», которую разбивают в нужный момент — он прибег к практике captio присвоения денег евреев (скорее всего в форме обложения и конфискации в пользу короны ростовщических процентов) лишь однажды, накануне крестового похода — и еще раз в его отсутствие, в 1253-54, прокатилась волна изгнаний, но вернувшись из похода в 1257 Людовик назначил специальную комиссию по исправлению злоупотреблений по отношению к евреям — достаточно сравнить это с грабежом евреев Филиппом Августом или репрессиями Филиппа Красивого, чтобы понять — и здесь Людовик Святой следовал принципу честности, которому не изменял всю свою жизнь; в-третьих, антииудейская политика Людовика, в частности, преследование Талмуда, ничем не выделялась из его общей политики против богохульства. Сам же Ле Гофф приводит выразительный пример — допрошенный по делу о богохульстве в Талмуде раввин Иехиль Парижский заявил, что Иешуа Га Ноцри Талмуда — это, якобы, не Иисус Евангелий, что, подобно тому, как во Франции много Людовиков, так и в Палестине тогда было много Иисусов. «Замечание тем более ироничное, что имя Людовик встречалось в то время во Франции помимо династии Капетингов весьма редко и другие Людовики чаще всего оказывались обращенными иудеями, которых убедил креститься сам король, дав им, как принято, свое имя в качестве крестного отца» (с. 606-607). То есть раввин, фактически, лжесвидетельствовал и насмехался над христианами. Талмуд действительно содержал и содержит чрезвычайно резкие выпады оскорбительные против Иисуса, и это тот самый Иисус, которого христиане почитают Господом и Христом, воплощенным Сыном Божьим. То есть с точки зрения Людовика это была такая же богохульная книга, как та уличная божба и богохульство за которые он готов был карать. Никакой выраженной антииудейской, тем более — антисемитской (напротив, он заботился о крещении евреев и с радостью ему способствовал — это Ле Гофф охотно отмечает) Людовик не проводил — осуществлявшаяся им дискриминация была встроена в общекатолический контекст, причем скорее следовала за политикой Папства, чем опережала её. Невозможно, скажем, сравнить преследования иудеев с гораздо более жестокими преследованиями еретиков-альбигойцев.

И так, глава за главой, тема за темой, Ле Гофф пытается либо «редуцировать» личность Людовика Святого к общим местам, либо обвинить его в ограниченности, фанатизме, некомпетентности, иногда «снизойдя» к нему и признав некоторые его достоинства, так что, в итоге, возникает вопрос — как вообще мог такой удивительно ничтожный человек вызывать восхищение у всех окружающих, четыре десятилетия стоять во главе королевства, подарить ему мир и расцвет, столько всего создать, пользоваться всеобщим уважением при жизни и быть прославленным как святой после смерти.

Странная слепота Ле Гоффа в том, что касается индивидуальности Людовика, порой доходит до странностей. Например, он ухитряется не заметить в приводимых им же цитатах такой характерной черты именно индивидуальной психологии Людовика, как кинестетическое восприятие слов.

§32
Однажды, когда король был в веселом настроении, он сказал мне: «Ну-ка, сенешал, докажите, что благоразумный (preudomm) человек лучше набожного (béguin)». По этому поводу начался спор между мной и мэтром Робером. После нашего долгого спора король высказал свое мнение и говорил так: «Мэтр Робер, я бы охотно согласился обладать истинным благоразумием, оставив за вами все остальное. Ибо благоразумие -- столь великое и доброе достоинство, что достаточно лишь произнести это слово, чтобы уста преисполнились благодатью

§33
И говорил он, что дурное дело - брать чужое. «Ибо возвращать чужое так тягостно, что даже одно произношение слова «возврат» дерет горло своими звуками «р» как грабли дьявола, который всегда мешает тем, кто хочет вернуть чужое добро; и это дьявол делает очень ловко, подстрекая и крупных ростовщиков и грабителей не отдавать ради Бога то, что они должны были бы вернуть другим».

По большому счету Ле Гофф громоздко и неуклюже, прибегая, порой, к манипуляциям, не столько реконструирует, сколько растворяет память о Людовике Святом, как одном из центральных персонажей французского национального, роялистского и католического мифа. Время от времени он делает намеки, что его «растворение» преследует лишь цель затем «восстановить» эту память очищенной и достоверной, но ничего подобного не происходит. И дело тут не только в тенденции к обману читателя при помощи умолчаний и псевдо-параллелей. Дело в главном конструктивном недостатке Ле Гоффа как исследователя и исторического писателя — ему с трудом даются общие концепции. Те смысловые фигуры, «идеальные типы», без построения которых историк имеет право быть только позитивистом-фактописателем.

Статуя Людовика Святого в Сен Шапель

Та «концепция», под которую попадает фигура Людовика Святого довольно очевидна. Все её элементы были у Ле Гоффа под рукой. Но «ненавидя» по собственному признанию Людовика именно как святого, Ле Гофф эту концепцию пропустил. Людовик стал столь значимым для своей эпохи персонажем потому, что сумел в корне изменить идею королевской святости, святости власти. Для византийского, и западноимперского сознания была характерна идея функциональной святости короля, святости короля как носителя власти, о чем замечательно пишет Эрнст в «Двух телах короля» (М., Издательство Института Гайдара, 2014), которые Ле Гофф цитирует, даже называет великой книгой, но не анализирует всерьез (цитирует он, кстати, и монографию Канторовича о Фридрихе II). Король ex officio — Христос, обладатель полноты даров Божьих, священный царь в силу помазания. Этот элемент самовосприятия чрезвычайно ясно был выражен в самосознании Фридриха II Гогенштауфена — современника Людовика Святого, бывшего последним подлинным императором «Священной Римской Империи» и последним священным королем, короновавшимся, в итоге, как король Иерусалима, выкупленного им у сарацин.

Людовик Святой, несомненно, чрезвычайно высоко ценил и свой королевский сан, и благодать помазания и связанные с нею духовные дары. Однако эта ex officio в его эпоху уже была архаизмом, оказалась чрезвычайно проблематичной из-за ожесточенной войны, которую повело с нею Папство. После Папской Революции эпохи клюнийской реформы и Григория VII Гильдебранда, Папство заявило притязание на сосредоточение в своих руках всей сакральной власти в Христианском мире. Император не может быть наместником Христа, потому что этот наместник — Папа. Именно Папа является тем единственным прямым каналом, который по должности связывает христианский мир с Самим Богом. Никакая конкуренция здесь немыслима. Папство два столетия уничтожало альтернативные сакральные притязания императоров и, в итоге, победило после смерти Фридриха II. Французская монархия была здесь пусть не всегда надежным, но союзником Пап.

Благочестивый ревностный католик, верный сын Церкви (хотя, порой, и оппонент пап в том, что касается королевской прерогативы) Людовик Святой конечно уже не мог мыслить в устаревшей парадигмы святости короля ex officio. И именно его усилия были направлены на то, чтобы создать альтернативу этой концепции, которая, при всем при том, возвеличила бы королевскую власть. Внук оказавшегося под интердиктом Филиппа Августа (которым, несмотря на это, восхищался), Людовик решил сам стать святым (на его языке это называлось «хотел быть безупречным») и освятить своей личностью, своими законами и, наконец, принесением святынь — таких как Терновый Венец — и свое королевство.

Индивидуалистическая святость, индивидуалистическое благочестие короля и в то же время его морализм, обращение к личной назидательности — призваны увлечь подданных к соревнованию с королем в святости (хотя отнюдь не многие, как показывает пример Жуанвиля, могут ему в этом подражать). Людовик переходит от «правого гегельянства» в агиополитике к «левому». Не «всё действительное свято», а «всё святое действительно». Именно поэтому в его окружении столько представителей нищенствующих орденов, строящих свою духовную практику на личной аскезе и индивидуальном пути к святости. Людовику, безусловно, присущ тот дух францисканской радости, который обновил западную цивилизацию в начале XIII века, свернув её от скатыванию к манихейскому либертинажу альбигойцев. Восстановив ценность радости, ценность телесности, ценность богосотворенного мира, Франциск восстановил и ценность аскезы, не как расправы над «грешной плотью», а как инструмента Стяжания Духа. Именно поэтому рядом с Людовиком регулярно оказываются францисканцы тяготеющие к иоахимизму — идеям Иоахима Флорского о том, что грядет новая эра — эра Святого Духа, Третьего Завета. В эпоху Людовика еще не ересь, но просто неортодоксальное живое учение, увлекающее многих именно порывом к действительной святости.

Особенно значительно отмечаемое Жуанвилем влияние на Людовика Гуго Де Диня — строгого францисканца-спиритуала и иоахимита.

§658
Ибо Священное Писание говорит нам, что монах не может жить вне своего монастыря, не запятнав себя смертным грехом, как рыба не может жить без воды. А если монахи, что с королем, говорят, что это якобы тот же монастырь, то я им отвечаю, что это самый обширный монастырь, который я когда-либо видел; ибо простирается он по ту и по сю сторону моря. Если они говорят, что в этом монастыре можно вести строгую жизнь, дабы спасти свою душу, я в этом им не верю; но говорю вам, что вкусил с ними великое множество разных мясных блюд и выпил много доброго вина, крепкого и чистого; потому я уверен, что будь они в своем монастыре, они не жили бы в таком довольстве, в каком живут с королем».

§659
В своей проповеди он наставлял короля, как он должен вести себя, следуя воле своего народа. И под конец своей проповеди сказал, что «прочел он Библию, и книги помимо Библии, и никогда не видывал ни в праведных книгах, ни в книгах язычников, чтобы какое-нибудь королевство или сеньория погибло или сменилась власть, или был свергнут король по какой-либо иной причине, кроме бездействия правосудия». «Пусть же позаботится король, возвращаясь во Францию, - сказал монах, - так вершить правосудие своему народу, чтобы сохранить сим любовь Господа, дабы не лишил его Бог королевства до конца его жизни».

Святость Людовика не атрибут его должности, а продукт его личности, его подвига. Ле Гофф не случайно отмечает в нем «сверхчеловеческие» черты, — не только самобичевание, терпение боли, но и, например, служение прокаженным. Даже в эпоху сравнительной антисанитарии и завышенного порога брезгливости, проказа вызывала абсолютное отвращение. Молодой Жуанвиль, вызывая гнев короля, говорит о том, что предпочел бы совершить тридцать смертных грехов, чем заболеть проказой.

§26
Однажды король позвал меня и сказал: «Я не решаюсь вести, из-за вашего острого ума, с вами наедине разговор о божественных вещах; поэтому я и пригласил этих двух монахов, что здесь находятся, и желаю у вас кое-что спросить». Вопрос был таков: «Сенешал, -- обратился он, - что есть Бог?» И я ему ответил: «Сир, это нечто столь прекрасное, что лучше и быть не может». «Действительно, - вымолвил он, - это хорошо сказано; ибо так написано и в этой книге, которую я держу в руке».

§27
«Хочу еще спросить, - продолжал он, - что бы вы предпочли - стать прокаженным или совершить смертный грех?» И я, никогда ему не лгавший, ответил, что предпочел бы совершить их тридцать, нежели стать прокаженным. И когда монахи ушли, он позвал меня одного, усадил у своих ног и спросил: «Как вы мне давеча это сказали?» И я ему повторил снова эти слова. А он мне ответил: «Вы говорите как безрассудный человек; ибо вы должны знать, что нет более отвратительной проказы, чем смертный грех, потому что душа тогда подобна дьяволу, и посему нет проказы ужаснее».

§28
«Ведь когда человек умирает, он излечивается от своей телесной проказы; но когда умирает человек, совершивший смертный грех, он не знает и не уверен, достаточно ли он раскаялся при жизни, чтобы Бог простил его; посему ему нужно опасаться, как бы эта проказа не осталась с ним навечно, доколе Господь пребудет в раю. Поэтому, - продолжал он, - я вас убедительно прошу, из любви к Богу и ко мне, скорее принимать всяческие беды, проказу и прочие недуги, чем допускать до своей души смертный грех».

§29
Он спросил меня, омывал ли я ноги нищим в святой четверг. «Сир, - ответил я, - увы! Ноги этим мужикам я никогда не мыл». «Поистине, - молвил он, - это дурно сказано. Ибо вы не должны пренебрегать тем, что делал сам Господь в назидание нам. И я прошу вас, прежде всего из любви к Богу и из любви ко мне, сделать своим обыкновением омовение
ног».

Служение прокаженным, ближайшее, фактически на уровне контакта слизистой, соприкосновение с ними, возводит Людовика в сверхчеловеческий статус — его бесстрашие и отречение в христианском служении так велики и настолько не требуются его саном, что зайти так далеко не сможет никто из королей и практически никто из мирян и священников.

Используя созданную Канторовичем парадигму двух тел короля — политического и физического — можно сказать, что Людовик решил «сыграть в игру» прямо противоположную той, которая была принята в этом сценарии. Не физическая немощь короля скрывается и растворяется в мощи политического тела, а напротив — физическое тело, страдающее (в подражание Христу), изъязвленное болезнями и самобичеванием, измученное постом, но именно потому исполненное Даров Духа, начинает свою напористую экспансию в политическое тело.

Канторович неоднократно говорит об образе «Христа-Исполина» (Канторович … сс. 123, 144-149), — Христа как gigas, — переносимом на императоров. Людовик создает инверсию этого образа — это он духовный исполин, сверхчеловек по стяжанию Духа, и его исполинские свойства вольно и невольно переносятся на политическое тело его королевства — через Великий Ордонанс, устанавливающий основы мира, правосудия и нравственного общежития, через его собственноручно написанное «Поучение» сыну (Людовик, первый французский король, оставивший формулу собственного мировоззрения записанную своими словами). Даже через разъятие вываренного в вине трупа, становящегося из индивидуального тела «гротескным», не просто мощами, но множественными и бесконечно распространяющимися мощами. Святой Людовик становится Францией и через это становится Святой Землей.

Ле Гофф улавливает эту полярность, между «святым по помазанию» Фридрихом II и «святым по подвигу» Людовиком IX. Он даже цитирует работу Канторовича о Фридрихе II, чтобы подчеркнуть это сопоставление. Однако он пытается «разрешить» его, утверждая равный неуспех обоих путей и обеих форм святости. И вновь налицо явная натяжка. Фридрих II как политический тип и образец, а вместе с ним и его королевство, гибнет без остатка еще при жизни Людовика Святого, чей брат Карл Анжуйский занимает сицилийский трон. Франция Людовика Святого существует как минимум до Революции, когда король расстается с жизнью на Гревской Площади провожаемый возгласом: «Сын Людовика Святого, вознесись на небеса». Как национальный символ Людовик Святой жив и по сей день, что и вынуждает Ле Гоффа вступить с ним в единоборство.

Оставаясь рабом постструктурализма, Ле Гофф пытается разъять Людовика Святого на литературные штампы, на общие места, там, где есть именно цельность личного жизненного сценария — стяжание святости — подражание Христу — стяжание Духа Святого. И, при всех особенностях западной католической духовности, Людовик Святой не может не вызвать нашего уважения и восхищения как тип христианина, не может не выступить укором нашей вялости и неготовности к настоящей аскезе. Человек, у которого было всё, который не изменяет условия в которых он находится, обрекая себя на аскетическое существование в пустыне, где к аскезе принуждает сама внешняя среда, но виртуозно владеет собой сохраняя аскетическое настроение и практику среди благополучия — это и в самом деле очень вызывающий пример. Собственно, Ле Гофф это чувствует и именно поэтому так изощряется в неприятии Людовика Святого, аскетический идеал которого слишком актуален, служит для агностика слишком болезненным укором, наглядным примером того, что сверхчеловеческий идеал Христианства — реальность. Усталое признание Жака Ле Гоффа в «любви и ненависти», столь нетипичное для исторических исследований, — признание очередной победы Святого Короля.

Если говорить о русском читателе, то книга Жака Ле Гоффа о святом Людовике очень важна для исследователя-медиевиста, но не вполне полезна для первоначального чтения. Он столкнется с масштабной «деконструкцией» образа Людовика раньше, чем ознакомится с самим образом, с самим классическим нарративом. Для француза эта книга — одна из многих. Личное мнение господина Ле Гоффа, несмотря на весь его научный авторитет. Для нас, на момент выхода, она была практически безальтернативным источником знаний об этом короле. Сейчас, слава Богу, ситуация отчасти меняется. Издан снабженный развернутыми комментариями и экскурсами русский перевод Жуанвиля . Доступна книга Альбера Гарро «Людовик Святой и его королевство» , представляющая именно классическую характеристику этого исторического персонажа. И браться за версию Ле Гоффа не будучи знакомым хотя бы с этими книгами, с общими характеристиками мировосприятия французского средневековья, данными, к примеру, Жоржем Дюби во , я не рекомендовал бы. Тем более, что, как выше было сказано, в отличие от личности средневекового короля, исследовательский метод Ле Гоффа в данной книге отнюдь не может быть назван безупречным.

OCR Busya http//:www.lib.aldebaran.ru

«Жак ле Гофф «Цивилизация средневекового запада»»: Издательская группа «Прогресс» «Прогресс‑академия»; Москва; 1992

Аннотация

Это издание осуществлено при участии Министерства иностранных дел Франции и французского посольства в Москве

В центре внимания автора - Пространство и Время в жизни и восприятии тогдашнего населения Европы, его материальная жизнь, характеристика их социальной системы и, главное, анализ их менталитета, коллективной психологии, способов чувствовать и мыслить.

Жак Ле Гофф

Цивилизация средневекового Запада

Общая редакция Ю.Л. Бессмертного

Редактор Е. Н. Самойло.

Переводчики: Е. И. Лебедева, Ю.П. Малинин, В.И. Райцес, П.Ю. Уваров

Предисловие к русскому переводу

Я горд и счастлив, что мою книгу «Цивилизация средневекового Запада» прочтет русский читатель. Я горячо благодарю переводчиков и коллег, помощь которых сделала возможной публикацию книги, и в первую очередь профессоров Юрия Бессмертного и Арона Гуревича.

Книга появилась впервые в 1964 г. с многочисленными иллюстрациями, сопровождаемыми подробными пояснениями, - они, к сожалению, частично отсутствуют в пересмотренном и обновленном издании 1984 г. Эта книга отвечает задачам серии «Великие цивилизации» и моей концепции истории, в частности истории цивилизации. В ней я прослеживаю основные линии эволюции Запада между V и XV вв., ибо история - это движение и изменение, выделяя следующие существенные моменты: возникновение новых королевств, рожденных из синтеза двух культур, варварской и римской; попытка германцев создать новую организацию - каролингский мир, скороспелая попытка объединения Европы (VIII - X вв.); и, наконец, формирование единой и многообразной христианской Европы - период внутреннего и внешнего подъема X - XIII вв., когда экономический, демографический, религиозный, интеллектуальный и художественный прогресс представляется мне более важным, нежели перипетии политической жизни с ее борьбой между папами и императорами, скрывающей великое политическое новшество - становление современных государств, которые вышли из феодальной системы и сосуществовали с ней, не разрушая ее (как казалось, традиционной историографии). И в заключение я останавливаюсь на кризисе XIV - XV столетий, который, как это часто бывает в истории, представлял собой скорее мутацию и трансформацию, чем упадок.

Я должен был считаться с теми хронологическими рамками, которые определены участием в коллективном начинании. Хотя сегодня я настаивал бы на расширении временных рамок, на «долгом» Средневековье, охватывающем эпоху, начинающуюся со II - III‑го столетия поздней Античности (о которой так и не был написан том, предусмотренный планом серии) и не завершающуюся Ренессансом (XV - XVI вв.), связь которого с Новым временем, на мой взгляд, преувеличена. Средневековье длилось, по существу, до XVIII в., постепенно изживая себя перед лицом Французской революции, промышленного переворота XIX в. и великих перемен века двадцатого. Мы живем среди последних материальных и интеллектуальных остатков Средневековья.

Полагаю, что мне лучше удалась вторая часть, посвященная собственно средневековой цивилизации, где я пытался описать и объяснить, что она из себя представляла в центральный период X - XIV вв. Я понимаю ее широко, следуя концепции тотальной истории, воспринятой мной в духе журнала «Анналы», основанного в 1929 г. Марком Блоком и Люсьеном Февром. Концепция тотальной истории включает в себя не только то, что другие традиции мысли именуют культурой или цивилизацией, - она подразумевает также и материальную культуру - технику, экономику, повседневную жизнь (ибо люди в процессе истории строят жилища, питаются, одеваются и вообще функционируют), равно как и интеллектуальную и художественную культуру, не устанавливая между ними ни отношений детерминизма, ни даже иерархии. В особенности она избегает понятий «базиса» и «надстройки», которые насилуют постижение исторических структур и их взаимодействие. Тотальная история должна опираться на социальную историю, которая и есть подлинное содержание истории, как ее справедливо понимал Марк Блок.

Вначале я обрисовал не «происхождение» (согласно Марку Блоку, «опасный идол историков»), но наследие, которое получает и отбирает цивилизация, трансформирующаяся в соответствии с ним, наследие прежних обществ Европы - кельтско‑германских, славянских и т.д., наследие греко‑римское, наследие иудео‑христианской традиции. Начав свое исследование с рассмотрения пространственно‑временных структур, которые образуют кадр любого общества и любой культуры, я изучал как материальные аспекты пространства и времени, так и те представления, посредством которых мужчины и женщины Средневековья воспринимали историческую реальность. Ведь эта реальность представляет собой единство материальных условий и мира воображения, в которых живут члены всякого общества: земля и небо, лес, поляна, сухопутные и морские дороги, множественность социальных времен, грезы о конце света и о потустороннем существовании, характерные для цивилизации средневекового Запада.

Вместе с тем я старался также показать внутренние связи между реальными социальными структурами и их функционированием («борьба классов», термин, трудноприменимый к Средневековью), процессами маргинализации и исключения из общества, с одной стороны, и схемами, при помощи которых люди той эпохи - преимущественно интеллектуалы, клирики - пытались осмыслить общество: «духовенство и миряне», «могущественные и бедняки», три «сословия» или три «разряда», согласно индоевропейской трехфункциональной концепции, множественность «сословий» и «социальных разрядов» и т. п.

Более всего мне хотелось изобразить все эти аспекты средневековой цивилизации, демонстрируя ментальность, эмоциональность и установки поведения, которые отнюдь не являются поверхностными или излишними «украшениями» истории, ибо они‑

то и придавали ей всю ее красочность, оригинальность и глубину: символическое мышление, чувство неуверенности или вера в чудеса сказали бы нам больше о средних веках, чем изощренно построенные догмы и идеологические анахроничные абстракции.

Если моя книга сможет дать русским читателям кое‑какие ключи для лучшего понимания иного Средневековья - Средневековья их предков, Средневековья другой половины христианства, христианства восточного, я буду счастлив. Ибо то, что ныне предстоит осуществить европейцам Востока и Запада, заключается в объединении обеих половин, вышедших из общего, я бы сказал, братского наследия единой цивилизации, уважающей порожденные историей различия.

Наконец, я хочу выразить огромную радость по поводу того, что вижу свою книгу в переводе на русский язык, оказавшемся возможным благодаря новым условиям, созданным исключительной смелостью, с какой граждане, населяющие эту страну, изменяют свою собственную историю. Конечно, историческая наука в Восточной Европе не была уничтожена в 1917 г., и многие из русских советских историков с риском для жизни продолжали работу в русле их великой историографической традиции. Но свобода, в которой нуждается труд историка, ищущего истину, была подавлена. Теперь мы можем возобновить диалог, в котором все так нуждаемся.

Жак Ле Гофф Париж, октябрь 1991

Жак Ле Гофф

Ле Гофф (Le Goff), Жак (р. 1924) - французский историк-медиевист, со 2-й половины 1980-х - глава школы «Анналов». Разделяя базовые эпистемологические ценности школы «Анналов», Ле Гофф в своем творчестве уделял особое внимание изучению истории ментальностей .

Философский словарь / авт.-сост. С. Я. Подопригора, А. С. Подопригора. - Изд. 2-е, стер. - Ростов н/Д: Феникс, 2013, с 188-189.

Ле Гофф (Le Goff) Жак (р. в 1924) - французский историк-мидиевист, со второй половины 1980-х - глава школы "Анналов". Основные сочинения: "Купцы и банкиры средневековья" (1956), "Средневековые интеллектуалы" (1957), "Цивилизация средневекового Запада" (1965), "За новое изучение средневековья" (1977), "Рождение чистилища" (1981), "Средневековый мир воображения" (1985), "История и память" (1986), "Кошелек и жизнь: экономика и религия в средневековье" (1986), "Аппетит к истории" (1987), "Человек Средневековья" (коллективный труд, под ред. Л., 1987) и др. Профессор Школы высших исследований в области социальных наук (Париж), ее президент (1972-1977, третий после Февра и Броделя). Член редакционной коллегии "Анналов" (с 1969). Разделяя базовые эпистемологические ценности школы "Анналов", Л. в своем творчестве уделил особое внимание изучению истории ментальностей.

По Л., ментальности - это не четко сформулированные и не вполне (иногда совсем не) осознаваемые стереотипные процедуры мышления, а также лишенные логики умственные образы, которые присущи конкретной эпохе или определенной социальной группе. Ментальности как способы ориентации в социальном и природном мире выступают своебычными автоматизмами. Согласно Л., данные совокупности шаблонов и ценностей, как правило, не артикулируются проводниками официальной морали и идеологии - они имплицитно обусловливают поведение людей, не будучи конституированы в системный нравственный или мировоззренческий кодекс. (Культура тем самым трактуется Л. не как система духовных достижений индивидуального творчества, а как способ духовного существования людей, как система мировосприятия и совокупность картин мира, явно или латентно присутствующие в сознании индивидов и продуцирующие программы и модели поведения последних.) С точки зрения Л., эти традиционно консервативные и (по сути своей) внеличные установки сознания имеют тем более принудительный характер, поскольку не осознаются индивидами. Реконструкция эволюции ментальностей являет собой в таком контексте историю различных "замедлений в истории". Социальная история идей в ракурсе схемы Л. - высокопротиворечивый процесс: с одной стороны, будучи выработаны интеллектуальной элитой, они, внедряясь в массы и взаимодействуя с ментальными установками среды, существенно трансформируются - иногда до неузнаваемости.

С другой стороны, по наблюдениям Л., культурные традиции народа и фольклорное творчество в исторической ретроспективе блокируются "ученой культурой" и письменной традицией, что существенно осложняет процедуры адекватной реконструкции народной культуры ушедших эпох. В целом, по схеме Л., историческая реальность "представляет собой единство материальных условий и мира воображения, в которых живут члены всякого общества: земля и небо, лес, поляна, сухопутные и морские дороги, множественность социальных времен, грезы о конце света и о потустороннем существовании...". Концепция тотальной истории в качестве собственного предметного поля должна, с точки зрения Л., включать в себя "не только то, что другие традиции мысли именуют культурой и цивилизацией", она подразумевает также изучение "материальной культуры - техники, экономики, повседневной жизни... равно как и интеллектуальной и художественной культуры, не устанавливая между ними ни отношений детерминизма, ни даже иерархии". В особенности важно,- утверждает Л. - избегать понятий "базиса" и "надстройки", которые "насилуют постижение исторических структур и их взаимодействие". Отказывая моделям жесткого экономического детерминизма в праве на истинность, Л. выражает явное предпочтение полифакторным подходам исторического объяснения, преодолевая пагубный волюнтаристский потенциал человекоцентрированных методологических схем: "Я неизменно предпочитал человеческие существа абстракциям, но историк не в состоянии их понять иначе, чем в недрах исторических систем, в которых они жили. Вся история заключается в этом взаимодействии структур с людьми во времени".

Так, в частности, Л. осуществляет анализ эволюции феномена социального времени в средние века. Эмоционально подавляющий человека догмат о Вечности вкупе с доминированием естественно-природных ритмов сельскохозяйственной деятельности продуцировали безразличие средневековых людей ко времени повседневности. Диктуя все основные ритмы последнего (включая санкционирование периодов для сексуальных контактов между индивидами), церковь использовала контроль над времясчислением в качестве инструмента социального контроля. В этом же контексте осуществлялось осуждение ростовщичества как сферы извлечения дохода: полагание времени достоянием Бога не допускало таких деяний. Тем самым монополия на времясчисление обусловливала возможность контроля как производственной, так и семейной жизни верующих. Напротив, ереси, проповедовавшие скорое второе пришествие Иисуса Христа, по Л., "торопили время", "вырывая" его у церкви, и таким образом выступали разновидностью социальной борьбы в обществе. Неудивительно поэтому, согласно Л., что обитатели городов, купцы и предприниматели в качестве одного из ведущих репертуаров пафосного провозглашения собственной автономии считали легитимацию собственного времени в противовес времени церкви: башенные механические часы на рубеже 13-14 вв. стали атрибутами городов Европы. Историческая концепция Л. не только сыграла заметную роль в модернизации "Анналов" Школы в конце 20 ст., но и (наряду с более "экономически мотивированной" моделью понимания и реконструкции истории, принадлежащей Броделю) выступила удачной альтернативой одномерным объяснениям истории ортодоксального марксистского толка.

А.А. Грицанов

Новейший философский словарь. Сост. Грицанов А.А. Минск, 1998.

Далее читайте:

Философы, любители мудрости (биографический указатель).

Попалась мне тут на глаза небольшая книжечка знаменитого французского историка-медиевиста Жака Ле Гоффа "История Европы, рассказанная детям" , написанная в 1998 году.

Стало очень интересно, как же в ней представлена Россия , и представлена ли вообще?
Прочитал. Оказалось, что о России в ней хоть и немного, но есть.

Но вот самое интересное , какой образ России пытается вложить в головы маленьких французов этот весьма авторитетный историк?

Жак Ле Гофф (1924 - 2014)

ЗАГОЛОВКИ внутри поста сделаны мной (С. В.), цитаты Ле Гоффа - в кавычках и выделены полужирным курсивом , мои примечания к ним - обычным шрифтом.
Цитирую по следующему изданию: Ле Гофф Ж. История Европы, рассказанная детям. Пер. с фр. Н. Кудряковой. - М.: Текст, 1998 - 142 с.

ОБЩИЙ ОБРАЗ РОССИИ

"В России говорят по-русски (вот уж, неожиданно, да?), из крепких напитков предпочитают водку, очень любят чай, который готовят в огромных металлических чайниках - самоварах (вообще-то чай в самоварах не готовят, а только воду кипятят, ну да ладно, вопрос в другом: можете ли вы припомнить, когда вы последний раз пользовались самоваром и пользовались ли вы им когда-нибудь вообще?); из жидкого теста пекут тонкие лепешки - блины.

Этот "шедевр" этнографического описания современной (!) России расположен в самом начале книги и, по мнению автора, видимо, это все, что нужно знать маленькому французу об огромной стране, которая по размерам больше, чем вся Европа. Замечательно, правда? Какие знакомые клише: водка, самовар, блины, холод, шуба... Жаль, что не рассказано о том, что в России по улицам ходят медведи и все поголовно (в том числе и медведи) играют на балалайках!

И, конечно же, в России всегда стоят лютые морозы!
Стоит ли потом удивляться, что некоторые разговоры с европейцами напоминают диалоги из репертуара театра абсурда? Например, такой:
Разговор с таксистом, который вез меня в июле позапрошлого года из римского аэропорта в отель в Лидо-ди-Остии.
- Привет! Вы из России?
- Привет! Да, из России, из Москвы.
- Ну и как так в России, холодно?
- Почему же холодно? Совсем нет - почти тридцать градусов.
- О, мама мия, тридцать градусов мороза! И это для вас не холодно?!
Напрасно я пытался убедить таксиста-итальянца, что в Москве сейчас стоит жара, и что в этом нет ничего необычного. Судя по его выражению лица, он мне так и не поверил. Потом разговор переключился, разумеется, на футбол (как раз шел ЧМ в Бразилии, в котором ни сборная России, ни сборная Италии не смогли даже выйти из группы).
- Ну и как вам наш Фабио Капелло?
- Да как-то не очень.
- Вообще-то, он неплохой тренер, но как ему тренировать, если у вас постоянно морозы и снег?
- ??? А, ну да, конечно....

Уже хорошо то, что он считает Россию (по крайней мере до Урала) частью Европы. Видимо, идея Шарля де Голля о единой Европе "от Алтантики до Урала", осталась для него близкой и в 90-е годы ХХ века.
Но давайте посмотрим, что он пишет о России дальше. Впрочем, в основном, сплошной негатив.

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ЕВРЕЕВ

Так, рассказывая о преследовании евреев в Средние века, Ле Гофф пишет:

"С конца XII века евреев стали преследовать и убивать, христианские владыки изгоняли их из своих королевств. Так было в Великобритании, Франции, Испании и Португалии.
Только после Великой Французской революции права евреев приравняли к правам других народов - сначала во Франции, а затем и в других европейских государствах.
Во время Второй мировой войны миллионы евреев погибли в концентрационных лагерях смерти и в газовых камерах. Освенцим навсегда остатся символом войны и человеческой жестокости.
На востоке Европы еврейские поселения сохранились, но и там евреи не раз подвергались преследованиям и уничтожению. Ярким примером могут служить кровавые погромы, прокатившиеся в начале ХХ века по России.
Это одна из самых мерзких страниц истории Европы". (с.53-54)

Ну и какой же вывод должны сделать французские дети из этого текста? Очевидно такой: французы молодцы - они первыми отказались от антисемитизма. А вот русские - преследовали евреев и уничтожали их даже в ХХ веке, в том числе и в Освенциме. Позор России!!!
О том, что концлагерь был расположен на территории оккупированной немцами Польши, о том, что вовсе не русские сжигали евреев в печах Освенцима, как и о том, что его, оставшиеся в живых узники, были освобождены воинами Красной армии, разумеется, не упоминается.

НОВОЕ ВРЕМЯ

В изложении событий европейской истории Ле Гоффом Россия до XVIII века вообще не упоминается ни разу. Да и затем лишь эпизодически:

"В 1776 году Великобритания потеряла свои американские колонии, и на карте мира появилось новое государство: Соединенные Штаты Америки. Основанные европейцами, к ХХ веку они стали главными конкурентами Европы.
В самой Европе, на северо-востоке, быстро окрепли три новых государства: Российская империя, которую царь Петр Великий, тот самый, что работал на верфях в Голландии, старался переделать на европейский манер, а также Швеция и Пруссия, два небольших королевства с сильными армиями". (с. 76, глава "Новые государства в Европе и не только" )

Здорово, правда?
Оказывается, согласно Ле Гоффу, до Петра I никакого государства в России не существовало (ведь он так и пишет "новые государства"). Стоит ли удивляться, что в его книге Россия до XVIII века не упоминается ни разу?
Да и Петр Великий, известен прежде всего тем, что "работал на верфях в Голландии"!

Впрочем, о том, что "два небольших королевства с сильными армиями" были в том же XVIII веке Россией биты (Швеция в Северой войне, после которой она навсегда потеряла статус великой державы, а Пруссия в Семилетней войне, когда русская армия в 1760 году вошла в Берлин), французский историк тоже не упоминает.

Да и зачем? Ведь в той же Семилетней войне Пруссия в союзе с Англией все-таки одержала победу над Австрией и Францией, но только лишь потому, что Россия из этой не нужной ей войны вышла. Как же признать, что "великая" Франция потерпела поражение от "слабой" Пруссии? Вот и приходится называть ее "небольшим королевством с сильной армией".

"Великолепные образцы барокко есть и в России - в первую очередь Зимний дворец в Санкт-Петербурге". (с.78)

Зимний дворец, далеко не самый лучший образец барокко в России, но зачем об этом знать французским детям?

"В первой половине XIX столетия в Европе родился новый литературный и художественный стиль - романтизм. У его истоков стоял женевец Жан-Жак Руссо. Как и стиль барокко, как идеи гуманизма и Просвещения, это новое увлечение охватило весь континент. Так, например, в России великий поэт Александр Пушкин был представителем романтической школы". (с.95)

Вот спасибо Жаку Ле Гоффу! Ведь я не знал, что Пушкин, оказывается, последователь Руссо и "представитель романтической школы"! Думается, что сам Пушкин был бы этому тоже весьма удивлен и возмущен.

Да, зато французы не разочаровались и получили революцию 1789 года, которую Ле Гофф оценивает положительно, хотя и критикует террор якобинцев и Наполеона, который "встал на путь национализма и стремления к мировому господству". (с.90-94)

"Стоило Наполеону Бонапарту прийти к власти во Франции, как он тут же развязал войну на всем европейском континенте. Его первоначальные планы были прекрасны, он хотел принести завоевания революции: свободу, равенство и спаведливость - народам Европы. Наполеона радостно встретили в Польше, поделенной между ее могучими соседями: Россией, Австрией и Пруссией, - в Далмации, угнетаемой Австрией, и в Неаполе, где не любили королей из династии Бурбонов. Вся остальная Европа объединилась против него. Первыми поднялись на борьбу с наполеоновской Европой русские - они заставили Наполеона, взявшего Москву, бежать из России в лютый мороз. Не сдавались и испанцы, которые начали против захватчиков патризанскую войну - герилью. Здесь французам противостояла не регулярная армия, а многочисленные отряды добровольцев.
В XIX веке наполеоновская Европа пала, а в ХХ веке такая же судьба постигла еще более чудовищного монстра - Европу гитлеровскую" . (с. 94-95)

Ну тут и комментировать особенно нечего! Но все же...
О том, как Суворов с Ушаковым били французов в Италии в 1799 году, Ле Гофф почему-то стыдливо предпочитает умолчать.

Но, конечно же, русские победили Наполеона исключительно благодаря "лютому морозу"!

А о том, что в 1814 году русские взяли Париж, упоминать, разумеется, не нужно, ведь это может привести к тому, что у маленьких французов просто напросто сложится комплекс неполноценности.

"Черновой набросок Европы был сделан на Венском конгрессе в 1815 году. Союзники: Россия, Австро-Венгрия (ничего, что в это время не существовало такого государства, а была Австрийская империя? Или историку Ле Гоффу об этом не известно?), Пруссия и поддерживающая их Великобритания - победители Наполеона, которые разрушили его империю, построенную на крови, - решили заставить народы Европы забыть о свободе.
Самым угнетенным народом Европы были поляки (да неужто? а как же Конституция Польши, дарованная им благодушным Александром I?). В 1831 году они начали борьбу за независимость (вообще-то, в 1830-м), а в 1863 году освободительное движение было жестоко подавлено русскими" . (с. 103-104)

Как же Ле Гофф забыл о том, что "Россия - жандарм Европы"? Серьезное упущение с его стороны!

Ну, конечно же, главным колонизатором в XIX веке являлась именно Россия! Чувствуете страх французского историка: "Оно было огромным и единым"?
Ислам, может быть, для Франции в 1998 году еще и являлся чем-то чуждым, но что бы сказал Ле Гофф теперь, когда в Париже мусульман едва ли не больше, чем католиков-французов, не говоря уже о Марселе? А еще на днях мэром Лондона стал мусульманин, правда, до этого историк не дожил.
Ну да, Сибирь - это для европейцев страшное слово, ведь это один огромный "ГУЛАГ", начиная с XIX века, и до настоящего времени! Солженицын - форева!!! Кстати, Ле Гофф, Солженицына упомятуть не забыл, а как же иначе:

"Близнецы немецких концентрационных лагерей - советские лагеря - были заполнены миллионами заключенных, которые жили в нечеловеческих условиях и выполняли тяжелую работу. Не забывайте про ГУЛАГ, о его ужасах писал Александр Солженицын, который провел несколько лет в сталинских лагерях". (с. 127).

"XIX век - век расцвета русского романа. Имена Льва Толстого и Федора Достоевского известны всему миру. По их произведениям ставят спектакли, снимают фильмы как в России, так и в других странах. Например, в США снят фильм по самому известному роману Льва Толстого "Война и мир" . (с. 110-111)

Мне не известна ни одна экранизация любого из романов русских писателей, снятая в США, которая не была бы переполнена "клюквой". Но для Жака Ле Гоффа, видимо, сам факт того, что роман Льва Толстого был экранизирован в США, является высшим знаком качества литературного произведения! Как вам, к примеру, такие Андрей Болконский и Наташа Ростова (1956 г.):

"Необходимо хорошо знать свое прошлое, чтобы подготовить будущее, помогать развитию добрых традиций и не повторять прежних ошибок и преступлений. Но нельзя манипулировать историей, создавая новые националистические мифы. История не должна быть обузой или дурным советчиком, который оправдает любое насилие. Она должна говорить правду и служить прогрессу" . (с. 110)

О том, как сам Жак Ле Гофф следует изложенному им принципу, что история "должна говорить правду", я думаю, вы уже смогли убедиться. Но самое интересное я приберег для второй части этого поста , в которой французский историк рассказывает о роли России в еропейской истории ХХ века .

Так что, продолжение следует.
Сергей Воробьев.

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Жак Ле Гофф

Рождение Европы

Издательство выражает признательность Елене Костюкович за помощь в организации русского издания серии. Мы также благодарим Олега Попова за помощь в подготовке этой книги.

К российскому читателю

Издание международной серии «Становление Европы» стало заметным явлением в общественной и интеллектуальной жизни современной Европы. В эту серию вошли десятки трудов известных ученых и мыслителей из различных стран Европы. Важно и то, что в серию вошли труды, характеризующие самые разные стороны европейской истории, общественной мысли, экономики, духовной жизни прошлого и настоящего европейского континента.

Интерес к теме становления Европы, ее эволюции и современной жизни реализуется во многих сотнях книг и статей, издаваемых в разных странах Европейского союза. Только перечень трудов, опубликованных за последние 5-10 лет, занял бы немало томов.

Глубоко символично, что российское издание серии открывается книгой мэтра французской историографии, выдающегося ученого и составителя этой серии Жака Ле Гоффа под названием «Рождение Европы». Следует сразу же сказать, что русский перевод не совсем точно передает название книги в оригинале, которое звучит в форме вопроса – «Родилась ли Европа в Средневековье?». Это вполне естественно для Ле Гоффа, так как он признанный и, несомненно, один из самых лучших специалистов по истории Средневековья. По его книгам учились и воспитывались сотни исследователей в разных странах, его почитали и почитают во Франции и Италии, в Англии и США, в Германии и Польше, а с некоторых пор, после перевода многих его книг на русский язык, Ле Гофф узнаваем и признаваем и в России.

Книга Ле Гоффа «Рождение Европы» (будем употреблять название русского издания) – это блестящее эссе, которое вводит нас не только в проблематику зарождения Европы, но и в круг многих проблем и понятий современной историографии, которые и по сей день служат предметом многочисленных и острых дискуссий в мировом научном сообществе.

В этом плане выделим несколько вопросов, поставленных в книге Ле Гоффа.

Прежде всего, отметим размышления автора о самом термине и, в более широком контексте, о понятии «Европа». Для автора это не просто география или соединение населяющих Европу народов и т. п. Европа, по Ле Гоффу, это гораздо более общее и широкое понятие и явление, это история расселения европейских народов, античное наследие, соседство с миром варваров; это культурное взаимодействие, это соединение и разлом, общность идеалов и соперничество и т. д. Для Ле Гоффа средневековая Европа – это культурное и религиозное единство, рождение промышленности и торговли.

Нельзя без восхищения читать главы книги о возникновении европейских университетов, о европейской архитектуре, воплощенной в прекрасных соборах в Париже и Шартре, в Кембридже и Лондоне, в Болонье и Барселоне, в Праге и Будапеште, в городах центральной и южной Германии, в ганзейской Европе.

Ле Гофф выделяет «прекрасный» XIII век, когда многие процессы рождающейся Европы получили свое воплощение.

Автор – не большой сторонник термина «Возрождение» применительно к этому веку, но это не отменяет его глубокого интереса и высокой оценки европейских процессов того времени. Для Ле Гоффа рождение Европы связано и с появлением сословия ремесленников и купцов, менявших стиль жизни, экономику и торговлю.

В эссе профессора Ле Гоффа отведено немалое место и деятелям искусства, живописцам и музыкантам, великим гуманистам того времени. И характеристики всех этих представителей культуры, искусства и науки тесно и органично связаны в книге с общеевропейскими реалиями.

Естественно, автор не мог в одной книге подробно рассказать обо всех общих и конкретных особенностях европейской жизни. Так, он лишь наметил контуры Зарождения европейской пацифистской мысли; в равной мере он мало говорит о начальных общеевропейских проектах, относящихся, правда, уже к XIV веку и к более поздним временам. В общем плане «европейская идея» как некая общность анализируется сквозь призму внутренних европейских процессов и их распространения на всей территории Европы.

Поскольку в центре внимания автора в основном развитие в регионах Западной Европы в период раннего и зрелого Средневековья, то ситуация в Европе Центральной и Восточной занимает малое место в книге. Он лишь упоминает о Венгрии и Польше, о Чехии и Балканах, причем события в этой части Европы интересуют автора в плане взаимоотношения Европы с сопредельными мирами. В более общем ключе такой подход объясним, ибо европейская общность и идея Европы очень часто интерпретируются как нечто отличное от других регионов и континентов. Поэтому Польша, Венгрия и Чехия, так же, как и Балканы, упоминаются автором в плане сопротивления экспансии монголов, а затем и турок.

Для профессионалов-историков, конечно, всегда интересна и важна оценка Ле Гоффом самого смысла Средневековья и его периодизации. В историографии продолжаются оживленные дискуссии о «долгом Средневековье», о соотношении «Средних веков» и феодализма и т. п.

Наконец, мы подходим к заключительному, но весьма важному вопросу.

Речь идет о России. В книге Ле Гоффа Русь лишь однажды упоминается как страна, которая, преодолев монгольское нашествие, приступила к собиранию русских земель. Конечно, проблема принадлежности России к Европе – это вопрос более позднего времени, когда в эпоху Петра I и на протяжении всего XVIII века Россия ускоренными темпами сближалась с Европой, с ее установлением и системой, с культурой и общественной мыслью. Но эти процессы имели и свою историю; и в более ранние времена русские княжества взаимодействовали с Европой – в культурно-историческом и в династическом плане, – воспринимая многие атрибуты европейской жизни того времени.

Но главное, что хотелось бы подчеркнуть особо, – это сам факт издания всей серии в современной России.

Среди самых различных слоев российской общественности ведутся дискуссии, порой весьма острые, о принадлежности России к Европе, об истории политических, экономических и культурных взаимосвязей России со странами Европы, о распространении в России европейских идей и представлений. За последние годы в России уже опубликованы многие десятки трудов самых известных деятелей европейской культуры, философии, истории, социологии, экономики и права, – как прошлых времен, так и современных. И в этом общем процессе можно всячески приветствовать издание в России книжной серии «Становление Европы», в рамках которой труду французского мэтра Ле Гоффа принадлежит выдающееся место.

Академик А. О. Чубарьян

Институт всеобщей истории РАИ

Становление Европы

Идет строительство Европы. С этим связываются большие надежды. Их удастся реализовать, только учитывая исторический опыт: ведь Европа без истории была бы подобна дереву без корней. День сегодняшний начался вчера, будущее всегда обусловлено прошлым. Прошлое не должно связывать руки настоящему, но может помочь ему развиваться, сохраняя верность традициям, и создавать новое, продвигаясь вперед по пути прогресса. Наша Европа, территория, расположенная между Атлантикой, Азией и Африкой, существует с давнего времени: ее пределы определены географией, а нынешний облик формировался под воздействием истории – с тех самых пор, как греки дали ей имя, оставшееся неизменным до наших дней. Будущее должно опираться на это наследие, которое накапливалось с античных, если не с доисторических времен: ведь именно благодаря ему Европа в своем единстве и одновременно многообразии обладает невероятными внутренними богатствами и поразительным творческим потенциалом.

Серия «Становление Европы» была основана пятью издательствами в различных странах, выпускающими книги на разных языках: «Бек» (Мюнхен), «Бэзил Блэквелл» (Оксфорд), «Критика» (Барселона), «Латерца» (Рим) и «Сёй» (Париж). Задача серии – рассказать о становлении Европы и о неоспоримых достижениях на пройденном пути, не скрывая проблем, унаследованных от прошлого. На пути к объединению наш континент пережил периоды разобщенности, конфликтов и внутренних противоречий. Мы задумали эту серию потому, что, по нашему общему мнению, всем, кто участвует в строительстве Европы, необходимо как можно полнее знать прошлое и представлять себе перспективы будущего. Отсюда и название серии. Мы считаем, что время писать сводную историю Европы еще не настало. Сегодня мы предлагаем читателям работы лучших современных историков, причем кто-то из них живет в Европе, а кто-то – нет, одни уже добились признания, другие же пока не успели. Авторы нашей серии обращаются к основным вопросам европейской истории, исследуют общественную жизнь, политику, экономику, религию и культуру, опираясь, с одной стороны, на давнюю историографическую традицию, заложенную Геродотом, с другой – на новые концепции, разработанные в Европе в XX веке, которые глубоко преобразовали историческую науку, особенно в последние десятилетия. Благодаря установке на ясность изложения эти книги будут доступны самой широкой читательской аудитории.

Мы стремимся приблизиться к ответу на глобальные вопросы, которые волнуют сегодняшних и будущих творцов Европы, равно как и всех людей в мире, кому небезразлична ее судьба: «Кто мы такие? Откуда пришли? Куда идем?»

Жак Ле Гофф, составитель серии

Посвящается Брониславу Геремеку

Введение

Любая историческая книга, даже если в ней рассматривается весьма отдаленный период прошлого, связана с сегодняшним днем. Эта книга имеет прямое отношение к современной ситуации в Европе. Я пишу ее в 2002–2003 годах, в момент между принятием единой европейской валюты и вступлением в состав Европейского союза нескольких государств Центральной и Восточной Европы. Важно также, что книга выходит в серии «Становление Европы»: это общее начинание пяти разноязычных издательств, задуманное как вклад в создание единого культурного пространства. Само название серии «Становление Европы» отражает желание издателей и авторов беспристрастно осветить обстоятельства складывания единой Европы и повысить тем самым престиж исторической истины.

Это исследование не претендует на всеохватность: я не буду последовательно рассматривать историю Средних веков и не ставлю себе задачи осветить все основные вопросы, связанные с историей этого периода, даже сколь-нибудь полно, а тем более подробно.

Наша книга иллюстрирует тезис о том, что Средневековье было эпохой зарождения и формирования Европы как исторической реальности и понятия. Средние века стали решающей вехой в истории Европы: на них пришлось ее рождение, детство и юность, хотя у людей того времени не возникало желания строить единую Европу и эта идея даже не приходила им в голову. Ясное представление о Европе как о целом возникло только у Папы Пия II (Энея Сильвия Пикколомини, носившего папский сан с 1458 по 1464 год). В 1458 году он написал текст, озаглавленный «Европа», за которым в 1461 году последовала «Азия». Эта перекличка напоминает о важности диалога Европы и Азии. Идея Средневековья как эпохи зарождения Европы широко обсуждалась накануне Второй мировой войны и после нее – в период интенсивных раздумий о судьбах Европы, а также выработки экономических, культурных и политических проектов, реализация которых предполагалась в масштабах всей Европы. Работы, в которых наиболее отчетливо сформулирована «европейская идея», принадлежат перу специалистов по XVI веку: «Европа. Возникновение идеи» (1957) англичанина Дэниса Хэя (Hay) и «История европейской идеи» (1961) итальянца Федерико Кабода (Chabod) – запись университетских курсов 1943–1944 и 1947–1948 годов. Но саму концепцию зарождения Европы в период Средневековья предложили накануне Второй мировой войны два французских историка, основавшие журнал «Анналы», с которого началось обновление историографии, – Марк Блок (Bloch) и Люсьен Февр (Febvre). M. Блок писал: «Европа возникла, когда рухнула Римская империя», а Л. Февр подхватил его мысль, добавляя: «Лучше сказать, что возникновение Европы стало возможно, когда империя пришла в состояние раздробленности». В главе «Первый урок» курса, прочитанного в Коллеж де Франс в 1944–1945 годах (L"Europe. Genèse d"une civilisation. P. 44.), Люсьен Февр пишет: «На протяжении всего Средневековья (а конец Средневековья нужно относить к моменту, далеко продвинутому в Новое время) основные идеи христианской культуры, не привязанные к конкретной почве, курсировали, преодолевая условные границы лоскутных королевств, и это мощное воздействие христианства сыграло свою роль в создании общего образа мыслей, свойственного всем жителям Запада, несмотря на разделяющие их границы; это общее мировоззрение постепенно секуляризировалось, и на его основе сформировалось европейское сознание».

Марк Блок предлагает европейский взгляд на Средневековье. Впервые он сформулировал эти идеи на Международном конгрессе по историческим наукам в Осло в 1928 году в своем докладе «Сравнительная история европейских обществ», который был напечатан в журнале «Ревю де синтез историк» в декабре 1928 года. Потом он возвращается к этой теме: «проект преподавания сравнительной истории европейских обществ» фигурирует в представлении его кандидатуры для Коллеж де Франс (1934). В этом же тексте он пишет: «Европейский мир, именно как европейский, – это порождение Средневековья, когда одним махом была разрушена целостность средиземноморской цивилизации, весьма, заметим, относительная: в тот момент в одном горниле перемешались и народы, когда-то попавшие под власть Рима, и те, что не были завоеваны Римской империей. Тогда-то и родилась Европа в привычном понимании этого слова. И возникший тогда европейский мир с тех пор то и дело охватывают общие веяния».

Эти первые контуры Европы и явления, предвосхищающие образ Европы, возникший в XVIII веке (прилагательное européen – «европейский» во французском языке появилось в 1721 году, а выражение à l"européenne – «по-европейски» – в 1816 году), ни в коей мере не похожи на линейный процесс и не дают оснований утверждать, что идея единой Европы была подспудно заложена в ее истории или географии. До сегодняшнего дня Европу еще нужно выстраивать и даже – продумывать. Прошлое предлагает направления, но не диктует ничего определенного, так что настоящее, в его поступательном развитии, – во многом дело случая и результат свободного человеческого выбора.

В этой работе мы постараемся обрисовать те контуры Европы, что сложились в Средневековье, а также события, которые в большей или меньшей степени изменили эти первые очертания, хотя здесь и неприложимо представление о последовательном процессе, состоящем из побед и отступлений.

Но мы попробуем доказать также, что это время (IV–XV вв.) было ключевым для развития Европы и что из всех составляющих европейского наследия, которые имеют значение сегодня и будут не менее важны в будущем, средневековая составляющая – самая значимая.

В Средние века отчасти выявились, а отчасти и сформировались такие реальные и проблемообразующие особенности Европы, как сочетание потенциальной общности и глубинных различий, смешение населения, выделение оппозиций между Западом и Востоком, Севером и Югом, нечеткость восточной границы и приоритетная роль культуры, которая играет роль объединяющего начала. В этой книге мы будем обращаться как к тому, что принято называть историческими фактами, так и к явлениям, относящимся к ментальности. Формирование ментальных образов, сферы человеческого воображения, которое очень бурно развивалось в Средневековье, – принципиальная составляющая процесса складывания Европы и как реальности, и как идеи. Читая эту книгу, нужно с самого начала иметь в виду, что понятие границы в Средневековье колеблется между реальностью и представлением. Четкой линии границы, прочерченной римскими пограничными валами (limes), которые протянулись на огромные расстояния, больше не существовало, точно так же как не было четкой границы между «этим светом» и потусторонним миром. Лестница Иакова, по которой спускаются и поднимаются, сталкиваясь друг с другом, люди и ангелы, была для средневекового человека обыденным зрелищем. Границы в их сегодняшнем линейном виде, как множество пропускных пунктов и столбов, появились в Средневековье достаточно поздно – в момент создания государств, и то не всюду. Появление таможни в период экономического пробуждения и становления более или менее выраженных национальных экономик произойдет только на рубеже XIII и XIV веков. Присоединение Руссильона к французскому Лангедоку в конце XIII века, конфликты между каталонскими купцами, королем Арагона и королем Майорки из-за повышения пошлин на каталонские товары в порту Кольюр (ставшем после присоединения Руссильона самой удаленной точкой французского Средиземноморья) показывают, как постепенно, через подобные столкновения, происходило в Средние века становление границ. Медиевисты не без основания отказались от американской концепции границы, разработанной историком Тернером (Turner) для Дальнего Запада, поскольку она не применима к европейской истории: исследователи подчеркивают, что в Средневековье, до позднего его периода, когда началось становление государств, границы были местом встреч и противостояний, но, кроме того, еще и зоной обмена и смешения, на базе которой Карл Великий в начале IX века введет пограничные округа (марки) – а их важность для Средневековья переоценить трудно. Марка, как показал Жан-Франсуа Лемаринье (Lemarignier), имела особое значение для института феодализма: там влиятельный вассал клялся своему сеньору в верности, и можно даже сказать, что эти нечеткие и открытые для проникновения псевдограницы благоприятствовали смешению европейских народов. Что же касается рек, которые часто играли роль границ, то они были скорее не «текучими стенами», а местом встреч на нейтральной территории для сильных мира сего (например, императора Священной Римской империи и короля Франции). Королевство западной Франкии, а потом и Францию ограничивали с восточной стороны четыре реки: Шельда, Мёз, Сона и Рона. Даниель Нордман (Nordman) обратил внимание на то, что хронист Фруассар, который в своем XIV веке был самым «европейским» по духу из всех хронистов, для обозначения того, что мы называем границей, чаще всего использует слово «марка», а «границу» (frontière) оставляет для обозначения линии фронта на войне.

Прежде чем отправляться искать Европу в Средневековье, заметим, что и в те времена, и в более поздние ее обозначали также и другими названиями. Как мы уже видели и еще не раз увидим, Европа была неким понятием, противопоставлявшимся Азии и, в более широком плане, Востоку. Следовательно, термин «Запад» может обозначать территорию, которая приблизительно совпадает с Европой. И хотя такое использование понятия «Запад» было не слишком распространено в Средние века, оно подкреплялось в сознании людей разделением христианского мира на Византийскую империю и латинский христианский мир, которое вытекало из раздела Римской империи на Восточную и Западную. Грандиозная цезура, разрыв между Восточной и Западной Европой, который ощущался со времен Римской империи, в Средние века получил новое обоснование – это был разрыв лингвистический, религиозный и политический. «Западный» характер латинской христианской Европы, который определил основы Европы нынешней, подчеркивался теорией, предложенной несколькими христианскими интеллектуалами в XII–XIII веках. Это была идея перемещения средоточия власти и культуры с востока на запад: translatio imperii, translatio studii, что соответствовало переходу власти от Византийской империи к империи Германской и передаче знания из Афин и Рима – в Париж. Это движение культуры на запад, безусловно, сыграло свою роль в формировании мнения о превосходстве западноевропейской культуры, которого придерживались многие европейцы будущих столетий.

Вопреки распространенному убеждению, эти представления возникли не в первые века существования христианства. Конечно, в эпоху Карла Великого говорили о христианской империи, но понятие «христианский мир» начнут использовать для обозначения территории, которая станет прообразом Европы, лишь во времена христианских завоеваний XI века, после введения реформ, которые получат название григорианских, когда начнет свою деятельность знаменитый клюнийский орден и родится идеология крестовых походов. Выражение «христианский мир» может привести к некоторой путанице. Никто не отрицает принципиальной роли христианства в создании Европы и в складывании уникального европейского сознания. Даже после того как в Европе распространились идеи Просвещения и светские взгляды, христианская основа, в явной или скрытой форме, продолжает играть важнейшую роль. Однако христианство было лишь очень существенным и долгим эпизодом в истории, которая началась до появления христианства и продолжается параллельно с его упадком. Заметим еще, с целью показать относительность всех наименований, что в эпоху крестовых походов мусульмане называли всех христиан франками, а у христиан, в свою очередь, бытовало слово «сарацины» – название одного из арабских племен, которое византийцы, а вслед за ними и люди с Запада, применяли ко всем мусульманам. Еще в ходу были такие названия, как «смуглолицые» (noirauds), или «мавры», от слова morisco, которым мусульман называли испанцы.

Если же мы хотим, как объявлено в заглавии книги, говорить о Европе, то следует прояснить историю самого слова «Европа», поскольку историки, как и средневековые клирики, считают, что явление определяется своим названием. Это показано в Книге Бытия; однако нельзя не заметить, что даже названия, которые казались самыми незыблемыми, со временем выходили из употребления, – из этого следует, что личности и реалии, которые ими обозначались, тоже в каком-то смысле были преходящими.

Главная » Грамматика » Историк ж ле гофф о короновании. Жак ле гофф и «новая историческая наука» во франции