Илья Стогоff: «Смысл жизни вовсе не в том, чтобы превратиться в насос по перекачке денег. Певец уличной правды Он же почти ничего не пишет
РI неожиданно обнаружила, что название инициированной нашим сайтом серии статей «Другие девяностые» было заимствовано издательством «Амфора» для титула сборника интервью известного писателя Ильи Стогова , вышедшего в свет в начале этого года. Примечательно, что этот сборник интервью включает в себя диалоги с известными деятелями рок-культуры об их творческий жизни в 1990-е годы. Постоянный Илья Смирнов долгие годы был связан именно с рок-журналистикой, в силу чего нельзя исключать, что речь идет не о счастливом совпадении, но о прямом заимствовании. Впрочем, это не столь важно, в отличие от того, какие «девяностые» представляются автору книги на самом деле «другими», или, как мы предпочитали говорить, «альтернативными».
Рецензия на книгу: Стогов И. Ю. Другие девяностые. СПб.: Амфора, 2016
«Мой брат Алексей опустился на последнюю ступень деградации. У него в комнате постоянно кто-то жил. Как правило, это были люди, только что вышедшие из тюрьмы. Они всю ночь колобродили, но самое страшное начиналось, когда они готовили еду. Они притаскивали какие-то потроха и часами вываривали их до состояния съедобности. От вони деваться было некуда.
Он ходил по помойкам и сортировал найденное. Что-то, вероятно, удавалось продать - остальное просто сваливали по всей квартире. Каждый день, натыкаясь в ванной на какую-нибудь дрянь, я закидывал её к нему в комнату. Каждый день я мыл ванну, но всё равно принимать душ было противно. Мать совершенно не имела покоя. На всех спальных местах в комнате брата кто-то ночевал, и он пристраивался у матери в комнате на полу, а иногда даже умудрялся залезть к ней за спину.
У него началось рожистое воспаление ног, которое превратилось в незаживающие язвы. Он был счастлив: теперь он мог выставлять свои ноги напоказ и просить милостыню. Ему дали инвалидность и какую-то пенсию, а кроме того он выщемлял в собесе талоны на еду в столовой. В результате находил собутыльников, которых кормил в столовой, а те ему за это наливали» (с. 89)
«Влада вышла на лестницу, спустилась на пару пролетов вниз и нашла Кузика. Он лежал мертвый с дыркой от ножа в груди… Я предположил, что, скорее всего, Кузика перепутали с предыдущим Владиным бойфрендом. Тот сидел в тюрьме и должен был всем вокруг большие деньги. Микшер сказал, что в любом случае из нас четверых Кузик всех переплюнул. А Тима сказал: «Эх, где бы достать наркотиков?!» - и даже на кладбище не поехал.
К тому времени Тима был конченый полинаркоман. Он употреблял вообще все: любые таблетки, любые инъекции, все препараты, до которых мог дотянуться. Адекватным он оставался от силы две минуты после того, как проснется. Его музыкальная карьера давно закончилась. Ничего, кроме наркотиков, его больше не интересовало. Через какое-то время у Тимы убили папу, и родственники принялись пилить папину жилплощадь. Тиме досталась комната в коммуналке…» (с.36)
«Проституцией моя жена занималась в гостинице «Прибалтийская». Она приходила домой в четыре часа утра и рассказывала: сегодня все происходило вот так и вот так… Я сделала ему то-то и то-то… Зато в семье наконец появились деньги. Мы с женой стали регулярно ездить на море. На $100 в Крыму тогда можно было жить лучше, чем сегодня на $10 000 на Гавайях » (с. 31)
Такие цитаты можно приводить страницами подряд: авторы (они же герои) разные, кто-то из учёной семьи, представленной благодарному человечеству сразу несколькими биографическими статьями в энциклопедии, кто-то из заводских работяг, но история одна и та же под копирку.
Это к вопросу о «тоталитарном» государстве, которое стирает в обществе разнообразие и препятствует раскрытию неповторимой личности.
Переиздание «Амфорой» стоговских интервью с героями 90-х подоспело вовремя. Конечно, детям такого давать не следуют. Но, с другой стороны, книга может быть исключительно полезна как хрестоматия по новейшей истории для студентов, по возрасту не заставших во главе страны президента Б.Н. Ельцина. Именно хрестоматия: сборник источников. Вмешательство автора-составителя минимально, и со многими его теоретическими комментариями согласиться трудно.
Сразу эти позиции определю. Приходится заступаться и за то, что слева, и за то, что справа.
Слева у нас понятие революции . Стогов трактует 90-е годы именно так (с. 209, 212), вслед за своими героями, некоторые из которых всерьез употребляют даже словосочетание «психоделическая революция » (с. 28) (то есть, коренное преобразование общественных отношений состоит в том, что человек лежит под забором в луже собственной мочи). Конечно, революции часто приносят совсем не те плоды, которых ожидали участники, издержки бывают весомее достижений, многие скажут, что лучше вообще обойтись без них, и будут по-своему правы. Однако все добросовестные заблуждения по поводу смысла происходящего кончились с Перестройкой.
90-е – просто канализационная труба, в которую спускали миллионы человеческих жизней, целые отрасли и регионы, и не ради какой-то светлой цели (хотя бы и ложной), а с будничной механической откровенностью. Мы же все-таки не называем революцией землетрясение или эпидемию чумы.
Второе, что вызывает возражения: оценка РПЦ. «Эта церковь величественна и грозна. Она заново строит свои раззолоченные храмы, а о любви Бога людям не говорит никто. Значит, люди и дальше будут мучиться, страдать, уродовать чужие жизни, калечить собственные и нелепо умирать. Многие люди. Но не Федор Чистяков » (с. 221).
«Дяде Федору » Чистякову из рок-группы НОЛЬ после тюрьмы, действительно, помогли выжить Свидетели Иеговы. Но такова его индивидуальная биография. А очень многих других (в том числе именитых представителей рок – сообщества) спасли священники из «раззолоченных храмов ». В итоге, таких, кто выбрался из 90-х живым через православный храм, гораздо больше (и в самой книге они представлены: см., например, с. 146). Это вопрос не конфессиональных пристрастий, а элементарной справедливости.
Но вне зависимости от наших с тезкой Ильей Стоговым разногласий, источники говорят сами за себя. Причем наиболее убедительны исповеди тех, кто до сих пор настаивает: дескать, время было «свободное » и «веселое », «ничего интереснее этого в мире тогда не существовало » (с. 173) и даже подводит идеологическую базу в духе пресловутого постмодернизма: «правд много. Можно выбирать ту, что подходит лично тебе » (с. 171).
Фактический материал сразу же вступает в противоречие с декларацией: как мы отметили выше, он удручающе однообразен. А обещанный прилавок с правдами в ассортименте – увы, сплошь заставлен химической отравой и спиртом «Рояль ». Еще один побочный эффект книги: описание бесконечных совокуплений, в которых нет вообще ничего человеческого (даже самых элементарных представлений о гигиене, не говоря уже про более возвышенные материи) неплохо подавляет половое влечение и в этом качестве «Другие девяностые », наверное, могут заменить нейролептики.
Конечно, книга не обеспечивает универсального охвата эпохи. Ее сюжеты связаны с конкретным городом на Неве, с поколением, которое имело несчастье вступать в жизнь именно тогда (Илья Стогов: «большинство из моих сверстников сегодня уже мертвы » (с. 215), с оборотом таких специфических товаров, как наркотики и суррогаты алкоголя, и в очень большой степени со средой, которую мы можем условно соотнести с русской рок-культурой (смысл оговорки проясню чуть позже).
Можно было бы выпустить аналогичные сборники «памяти 90-х » по регионам, где происходили «локальные вооруженные конфликты » (или не происходили: там вымирали тихо, без стрельбы). По отраслям промышленности. По больничным отделениям. В сборнике «Образовательные реформы » будут фигурировать, естественно, не гопники, для которых «ткнуть ножом – дело обыденное », а респектабельные кандидаты и доктора наук, но боюсь, что на жанровой принадлежности это не отразится. Эти интеллигентные люди уничтожали образование (не худшее в мире) с таким же остервенением, с каким в клубе «Тамтам » обдолбанная публика громила сортир.
Перед вами, дети, ад. Дословно по книге: «Я бы все отдал, чтобы снова стать маленьким. Потому что дальше был ад » (с. 135).
Что касается русского рока, то самый знаменитый из его представителей в книге, виолончелист АКВАРИУМА Сева Гаккель, с боем отвоевавший себе место в 90-х как организатор вышеупомянутого клуба «Тамтам », прямо формулирует, по какому принципу он подбирал музыку для своего нового предприятия:
«Основной критерий был прост: это не должно быть похоже на русский рок. Не обязательно, чтобы это нравилось лично мне. Не важно, на каком языке они будут петь. Лишь бы не было умных текстов под вялый аккомпанемент, и лишь бы не было тяжелого металла с бессмысленными запилами…
На все, что стало называться русским роком, у меня выработалась стойкая аллергия » (с. 45 – 46).
Дальше он сам и его компаньоны по «Тамтаму » на разные голоса превозносят то, что «свободно » и «весело » ворвалось в жизнь благодаря их усилиям. Вот поставили одного из своих тогдашних питомцев (ныне покойного) рядом с Башлачевым. Отлично. Но где песни, сопоставимые с башлачевскими? Их просто нет. Что-то пели, а что – не важно.
Вместо этого нас знакомят с особенностями телосложения «настоящей звезды », странностями его поведения, состоянием здоровья (подорванного, сами понимаете, чем) и с украшавшими его спину татуировками. Всё. Творческая составляющая в собранных Стоговым интервью стремится к нулю. Что составляет разительный контраст с мемуарами и рок-самиздатом предыдущего десятилетия, где тоже хватало криминальных баек и черного юмора, но присутствовало в полный рост то главное, ради чего люди собирались вместе в тогдашних клубах, вроде «Рокуэлла Кента ».
Рок-группы призыва 90-х либо вторичны (по отношению к тому самому, от чего отталкивались), либо пусты. «Страна снаружи переживала трудные времена – а нам было наплевать » (с. 54). Они так и не сумели художественно отобразить главных примет своего собственного времени, не говоря уже об осознании, что же тогда произошло. Это несколько позже сделал за них Игорь Растеряев:
«Себе такую дорогу
Ребята выбрали сами,
Но все же кто-то, ей Богу,
Их подтолкнул и подставил.
Что б ни работы, ни дома,
Что б пузырьки да рюмашки,
Что б вместо Васи и Ромы
Лишь васильки да ромашки »
«Я был абсолютно счастлив… Все окна были открыты, стоял дикий грохот, на улицу летели бутылки… » (с. 62) «Эти люди принесли с собой какую-то новую, очень притягательную жизнь » (с. 47) Такое сложилось мнение в руководстве клуба «Тамтам». И его никто специально не опровергает. Посетители клуба просто конкретизируют, в чем состояла новая притягательность. «Веществ, расширяющих сознание, в «ТаМтАм»-е было навалом. Тем более, что стоили они – копейки » (с. 54). «К середине десятилетия вся тамтамовская тусовка с головой ушла в наркотики… Ни единого теплого воспоминания о тамтамовской молодости у меня нет… » (с. 68) И т.п.
Публикации о войне или о концлагерях тоже травмируют психику. Принципиальное отличие «Других девяностых » — в том, что людей опускала на уровень ниже животного, а потом физически уничтожала не какая-то внешняя злая сила, это делали они сами друг с другом, и все вместе – с собственной страной.
В книге мелькают обобщения типа «тогда все так жили ». «Употребляли все », «любая творческая молодежь », «можно было арестовать сто любых человек в метро – и результат был бы тот же » и т.п. Они характерны для тех, кто сам выступал в роли не пассивной глупенькой жертвы, но организатора «новой притягательности », извлек из нее определенную выгоду, а не только вред для здоровья, и теперь заинтересован именно так себя оправдывать: дескать, не виноватая я, они сами пришли (дружно всей страной).
Формулировки подставляются автоматически, через подсознание. А если включить сознание, то совершенно очевидно, что «психоделическая революция » затронула далеко не всех, и в метро гораздо большее количество людей перевозило для своей семьи обычные продукты с оптового рынка, а не отраву, и настоящая ТВОРЧЕСКАЯ молодежь в это время изучала германскую филологию, молекулярную биологию или играла в спектакле Сергея Женовача по Достоевскому. То есть, нормальная жизнь все-таки продолжалась.
Было бы иначе, остановилось бы метро и свет перестал гореть. Вообще ни император Нерон, ни инквизиция, ни органы наркома Ежова не в состоянии полностью расчеловечить подопечный контингент. Люди продолжают кормить, лечить, учить и учиться. Проблема 90-х в том, что нормальная жизнь в эту эпоху оказалась переведена в состояние глухой и почти безнадежной оппозиции , и не по причине политического несогласия с Б.Н. Ельциным и Всемирным Банком, а просто по факту своей нормальности.
«Вчера ты был никто, а сегодня сидишь в самом дорогом клубе Восточной Европы и офицеры милиции следят, чтобы никакая скотина не мешала тебе нюхать кокаин » (с. 120)
В этом контексте странно смотрится название на обложке, перекликающееся с серией статей на сайте «Русской Idea ». «Другие девяностые ». Почему «другие »? Те самые, основные, официальные.
Их описание представляет не архивный, а сугубо практический интерес: мы должны трезво осознавать, откуда вытащил страну В.В. Путин, и свои претензии к нынешним порядкам соотносить не с умозрительным идеалом, а с реалиями того «самого веселого десятилетия » (189), которое… Ушло в прошлое? Нет. Скорее временно отступило. И в некоторых отраслях очень недалеко. Тем же образованием по-прежнему рулят питомцы 90-х, и человек, который настаивает на изучении наук, а не «модулей » и «компетентностей », остается на положении оппозиционера.
Совсем дикая ситуация с театром, который в самые жуткие годы оставался оазисом нормы (профессиональной и нравственной), и уже потом стремительно деградировал до уровня той ярмарки, где фольклорный Ванька холуй показывал, сами знаете, что .
Мощные силы за пределами и внутри России заинтересованы в том, чтобы вернуть нас в то состояние, которое зафиксировано в книге Стогова, и будут искать для этого любой повод, проявляя не только настойчивость, но и немалую изобретательность. Плохая статистика по СПИДу? А давайте-ка под этим предлогом снова легализуем наркотики .
Выступая против злоупотреблений нынешней бюрократии, нужно всё время учитывать этот фактор и ни в коем случае не допускать, чтобы нашу борьбу за будущее использовали в своих целях люди, которым хочется спихнуть страну в ее недавнее прошлое. Второго такого «веселья» подряд Россия не переживет.
«Иногда они возвращаются» . Тем более, что далеко не уходили.
Илья Стогов известен как человек, поднявшийся с питерского «дна», писатель, стремящийся эпатировать публику. Но, представ перед заполненным людьми конференц-залом одного из шикарных отелей Таллина , он, похоже, вначале слегка растерялся и начал кокетничать.
Первым делом Стогов пожаловался на то, что в Петербурге его не любят и никуда не приглашают: «Я одинокий человек, сижу дома и никого не вижу». В настоящее время Илья безработный, поскольку ведет колонку в «бесплатной газете, которая раздается в метро, и которая гонорары не платит». После этого фраза «я давно смирился с тем, что мое место в андерграунде» прозвучала очень естественно: ведь метрополитен – это тот же подвал, только большой. А андерграунд всегда ассоциируется именно с подвальными помещениями.
Но первое впечатление оказалось обманчивым. Стогов не кокетничал, он на самом деле, как это ни странно, почему-то волновался. Его волнение выдавали пятна пота, проступившие на футболке.
О писателях
Гость из северной российской столицы поведал о своем творчестве, сказав, что считает себя не «культовым», а «молодежным» писателем. Хотя предпочитает представляться журналистом, потому что «в идеале журналист пишет правду» и «без журналистики нет поля для обсуждения». А «у писателя обычно нет мыслей», а ведь «человек отличается от животного тем, что умеет мыслить». Стогов убежден, что хороший журналист никогда не пойдет в «писатель писателевичи».
Тем не менее сам Илья Стогов уже в 20 лет хотел стать писателем. Эту мечту он осуществил в 27, когда за девять дней написал свой первый роман, который два года не мог пристроить в издательство. Может быть, потому, что в России каждые три дня появляется гениальная книжная новинка, причем, по оценке Стогова, «все «толстые » и «достоевские ». Свой ставшим знаменитым «Мачо» Илья тоже долго «продавливал» через издательство, в котором он «отрабатывал» пресс-секретарем.
Вероятно, для полноты картины Илья Стогов добавил, что «если в литературную жизнь России бросить гранату, то эта жизнь станет лучше». По его собственному признанию, он «одинок в этом мире» и не может читать «почти никого из монстров современной литературы». Вместе с тем Илья считает себя миролюбивым человеком, никому не желающим зла: «Надо начать перестройку с себя, тогда писатели, чиновники и другие неприятные люди, наказанные самим фактом своего убожества, рассосутся и превратятся в дымку».
Почему же тогда Стогов сам прибился к когорте писателей и журналистов? Ответил Илья в присущем ему стиле, честно и простодушно: «Потому что я ничего не умею делать. Это был мой осмысленный выбор». А вообще все это ерунда, заявил он, поскольку скоро наступит «новый 13-й век, когда читать будет уметь только узкий круг людей, которым это нужно по роду занятий».
О болевых точках
Говоря о болевых точках нашего времени, а также о том, что больше всего сегодня волнует его современников, проживающих как в Эстонии , так и в России, Илья Стогов сказал, что человек должен искать истину внутри себя, а не во внешней мишуре нашего мира. Он с демонстративной брезгливостью реагировал на политические вопросы, подчеркнув, что «в Питере не принято хорошо разбираться в политике».
При этом Стогов выразил недоумение по поводу блистательной политической карьеры своего земляка Дмитрия Медведева : «Не понятно, как он только выбрался!» А в целом Илья подошел к этому вопросу по-философски: «Вождь должен быть один, потому что это очень привычная для России модель. И из этого вытекает все остальное. В России все существует в единственном экземпляре в радиусе двух автобусных остановок от Кремля. Эту систему создали не коммунисты, она существует со времен Ивана Грозного . В современной России я не чувствую тоталитарного пресса. Свобода слова не ужимается. Я всегда писал и говорил все, что хотел. Свобода слова вытекает из внутреннего чувства свободы. В России всегда один вид несвободы сменяет другой вид несвободы. И это изменить невозможно, но можно изменить самого себя».
Тем не менее Стогов назвал Путина молодцом за то, что тот недавно встречался с избранными российскими писателями. Самого Илью туда не пригласили. Ну и не надо, поскольку он «в тот день и так был занят». Тем не менее Илья Стогов не смог удержаться от язвительного комментария по адресу коллег: «Я знаю лично большинство тех писателей, которые были у Путина. По отдельности они нормальные, но когда собираются все вместе, то с ними происходит что-то странное».
О смысле жизни
Судя по всему, менять самого себя Илья Стогов начал в неком негосударственном вузе с духовным уклоном. Хотя путь к храму у него выдался тернистым: «В молодости поповские выдумки не были мне близки. Я не поддавался клерикальной пропаганде. Но в духовном университете, окончив богословское отделение, я понял, что к чему. Теперь я просто христианский парень, а не церковнослужитель, хожу в церковь по воскресеньям».
Отвечая на вопрос о смысле жизни, Илья Стогов честно признал, что «не понимает, как устроена эта жизнь». А смысл жизни «уж точно не в том, чтобы превратиться в насос по перекачке денег из одной кассы в другую». «Проблема не в том, чтобы больше зарабатывать денег, а в том, чтобы меньше их тратить. Я очень ценю право на лень, которое для меня важнее свободы слова», - добавил писатель.
После этого Илья Стогов неожиданно заговорил о любви, которой «всем не хватает»: «Все мы раненные в душу люди, которым нужна любовь, потому что человек создан для того, чтобы его любили. Я верю в такие штуки».
На протяжении всей встречи Илья Стогов то и дело вспоминал о своем питерском патриотизме: «Петербург – это своеобразная иерархия ценностей. Москвичи подвержены мимикрии мнений, а питерцы – никогда. Петербург – это заразная болезнь, люди, родившиеся там, по особенному скрюченные. В конце концов они все сползают в андерграунд».
В целом Илья Стогов держался довольно скромно, сказав, что у него нет особой миссии: «Я всего лишь выпустил несколько книжек. А то, что я говорю, интересует небольшое количество людей».
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Писатель и журналист Илья Стогов, имеющий псевдонимы Илья Стогoff, Виктор Банев, [email protected], Георгий Оперской, родился 15 декабря 1970 года в Ленинграде .
После окончания школы поработал продавцом спортивных велосипедов, уличным обменщиком валюты, учителем в школе, уборщиком в кинотеатре, главным редактором эротического журнала, переводчиком, пресс-секретарем в казино и издательстве, охранником, редактором католической радиостанции, музыкальным обозревателем, барменом, телеведущим и издателем.
Окончил одно из частных духовных учебных заведений в Санкт-Петербурге, в котором получил богословское образование и степень магистра. Верующий, католик. В 1995 году представлял Россию на V Всемирном форуме католической молодежи, проходившем в филиппинской столице Маниле . В рамках этого мероприятия получил аудиенцию у тогдашнего Папы Римского Иоанна Павла II.
Первые романы Стогова вышли в 1997-1998 годах. Ему приписывается изобретение литературного жанра, именуемого мужской прозой. За роман «Мачо не плачут» в 2001 году был удостоен звания «Писатель года». Следующие книги также снискали популярность у читателя. Кроме художественных произведений, Илья Стогов выпустил несколько документальных романов и эссе. Суммарный тираж книг писателя, переведенных на пятнадцать европейских и азиатских языков, приближается к полутора миллионам экземпляров.
В 2004-2005 годах Илья Стогов работал художественным руководителем телепередачи «Неделя в Большом Городе» (телеканал «Петербург - 5 канал»), которая на Евразийском телефоруме-2005 была признана «Лучшим развлекательным проектом СНГ ».
Женат, имеет двоих детей.
x HTML-код
Илья Стогоff: "Я ведь ничего не умею в жизни делать".
Как девушки с маникюром составляют книжные рейтинги, почему истории литературы не существует и сколько можно заработать на переводе своей книги - в эфире [Фонтанки.Офис] обсудили ведущий Федор Погорелов и писатель Илья Стогов.
Первое явление писателя Стогова проекту [Фонтанка.Офис] . За такие вещи у нас принято отвечать – в рамках «Большого интервью», где каждый вопрос тот самый и на своем месте.
Готовясь к интервью, я открыл список самых популярных книг в России за 2015 год. Возглавляет его Донна Тартт с романом «Щегол». И я удивлен и не очень понимаю, как такое возможно. Дальше идут Акунин «Бог и шельма», Прилепин «Обитель», Лукьяненко «Шестой дозор» и замыкает первую пятерку Джеймс «50 оттенков серого». Насколько этот список отражает состояние умов в нашем прекрасном обществе?
– То, что вы зачитываете, я представляю себе, как появилось. Сидит такая девушка. Маникюр уже доделала. Потом заглянула в интернет-магазин, посмотрела, что подружки читают - вот и появился такой книжный хит-парад. Большинство фамилий, которые вы назвали, каждому нормальному гражданину в нашей стране ничего не говорят. Лукьяненко выпускает в среднем три романа в год тысяч по сорок тиражом. «Обитель» Прилепина не может опережать Лукьяненко, потому что она выпущена тиражом 2 тысячи экземпляров три года назад. Это необъективный хит-парад. Нормальный человек современную прозу не читает. Если бы это был объективный хит-парад, то на первом месте стоял бы сборник Лермонтова, Гоголь... А почему? Потому что школьная программа. Вот эти книжки и покупают. А вот эти модные понты... что Захарка Прилепин выдал «Обитель» и убрал всех - мне слушать несколько странно.
Илья Стогов - пожалуй, единственный русский писатель, который с присущей только ему дотошностью многие годы исследовал «общество, в котором мы живём». В двухтысячные он пролил свет на самые разные явления отечественной андеграундной жизни - от рок-музыки до рэперов, от левых до скинхедов. И вдруг сам оказался в андеграунде: последняя книга его выпущена 5 лет назад.
Вокруг - инопланетяне
- Илья, чего нам ждать от вас как писателя в ближайшее время?
Ничего не ждать. Вы же знаете, что первую книжку писатель пишет, потому что хочет, а вторую - потому что ему осталось что сказать. В своих мемуарах Салман Рушди вспоминает, как Курт Воннегут ему сказал: «Для тебя писательство серьёзно?». - «Да, на всю жизнь». - «Тогда привыкай к мысли, что наступит время, когда тебе нечего будет сказать, а придётся». В данный момент я не хочу из себя выжимать. А главное, не понимаю - для кого? Я не вижу своего читателя, вокруг какие-то инопланетяне, биороботы. Более того, мне смешны писатели, которые стабильно выпускают по книге в год. Тебе правда есть что сказать всей стране? Поскромнее надо быть.
- Вы каких инопланетян имеете в виду?
- Не очень весёлая картина у вас вырисовывается...
Меня ещё другой вопрос мучает - куда всё делось? Жизнь, адреналин, свобода, напряжённейшее культурное время. Ведь всё это было - двадцать лет моей жизни. Я каждый глоток воздуха ощущал. И своими книгами за эти ценности боролся. Такое ощущение, будто мы ехали на поезде - солнышко светило, курицу руками ели. А потом в туннель въехали. Например, в Советском Союзе, когда читали газеты, все понимали, что знаки надо ставить наоборот. А сейчас всё всерьёз воспринимается. Когда говорят, что, условно, американцы плохие - все и вправду понимают, что они плохие. И у меня мама вдруг на седьмом десятке поняла, что они плохие. Я не защищаю их. Но отчего всё серьёзно-то так?
Слово имеет вес
- Вы поработали на всех ведущих телеканалах Петербурга, в печатных СМИ. Где трудитесь сейчас?
В Институте восточных рукописей РАН. Это здоровенный великокняжеский дворец на набережной Невы, в котором хранится 150 тысяч восточных манускриптов. После Британской библиотеки - самая крупная коллекция в мире. Там есть, например, самый первый на свете Коран - прямо с кровью халифа Османа. Или рукописи из города Харахото, который путешественник Козлов откопал на окраине пустыни Такла-Макан и обнаружил библиотеку Тагутских текстов...
В своих интервью вы делитесь, что самое притесняемое сегодня меньшинство - интеллектуалы. Те, кто пытается понять - в чём правда? А кто конкретно для вас эти интеллектуалы?
Сотрудники того же института, где я работаю. Они читают те же книжки, их интересуют те же вопросы. Это люди, которые 30 лет приходят на работу, чтобы очистить вот такой кусочек сутры лотосового цвета, написанной 1200 лет назад. Им неинтересно выкладывать в «Фейсбук» фотографию еды или сумки. Вот я разговариваю с ними, ставлю диктофон. Задаю вопрос, а человек три минуты молчит. Я думаю: может вопроса не понял? А он обдумывает ответ. Потому что слово для него имеет вес. Редкое сегодня качество.
Когда в середине 90-х годов питерский писатель Илья Стогов только начинал свою литературную деятельность, в издательстве «Амфора» некоторые сомневались: а пойдёт ли он, станут ли его читать? Время показало, что Стогов не просто пошёл, а пошёл на ура. На сегодняшний день у Ильи вышло более тридцати книг, общий тираж которых давно перевалил за миллион. Впрочем, собственно «писательских» книг у Стогова наберётся не так уж много. Самая, пожалуй, нашумевшая из них — роман «Мачо не плачут», после которого имя Стогова зазвучало не только в Петербурге. Большую же часть написанного Ильёй можно отнести к журналистскому жанру — карманные путеводители по истории, астрономии, религии, портреты современных российских рок-музыкантов, очерки-отчёты по заграничным поездкам и т.д. Это притом что у Стогова нет ни журналистского, ни литературного образования. Он — магистр богословия. Верующий католической церкви.
Причём Илья — католик убеждённый: «католический» взгляд на российскую действительность, несомненно, чувствуется во всех его сочинениях.
До того как стать пишущим человеком, Стогов переменил с десяток профессий, среди которых — продавец велосипедов, уличный обменщик валюты, охранник, уборщик в кинотеатре, учитель в школе.
В начале нашей беседы я поинтересовался у Ильи, нет ли у него желания бросить на время рутинную работу за клавиатурой и вспомнить молодость?
— А кто вам сказал, — отвечает писатель, — что моя работа — это сидеть за клавиатурой? Профессия писателя тем и хороша, что позволяет постоянно менять амплуа. В позапрошлом году я писал о последней волне русского рок-н-ролла. И для этого устроился в одну из групп рабочим сцены, объездил с ребятами полстраны. А в прошлом писал об археологах: всё лето провёл на раскопках. За последние лет пять таким образом я переменил с полдюжины профессий: ездил с милиционерами на задержания, в Индии помогал кремировать покойников, вёл программу на радио и чем ещё только не занимался.
— Илья, у вас вышло около тридцати книг. И тем не менее вы продолжаете заниматься журналистикой. Почему? Вообще, сейчас писатель может выжить без журналистики?
— Понимаете, я ведь никогда не называл себя литератором. Наследником традиций Достоевского и Чехова. Нон-фикшн, документальные романы я пишу не от бедности, не потому, что хочу заработать, а потому, что лишь это мне и интересно. Я на самом деле считаю, что живём мы в дико интересную эпоху. И пропустить хоть что-то, вовремя не зафиксировать, значит обеднить культурную копилочку нации. Мне интересны и гастарбайтеры, и московские миллиардеры с их спутницами-длинноножками, и отечественный хип-хоп, и быт православных монастырей, и то, будет ли война с Грузией, и вообще всё, что ежедневно происходит. Но вот облекать всё это в форму романа мне неинтересно совершенно.
Данные блюда нужно подавать как есть: пахнущими уличной правдой. А не впихивать в умершие допотопные романные формы. Поэтому лично я без журналистики выжить не могу. Причём не стыжусь этого, а наоборот, надуваюсь от гордости.
— В Москву, за длинным журналистским рублём, не хотелось уехать?
— Я, знаете ли, петербуржец. Думаю, мой город — единственный в стране, где переезд в Москву рассматривается не как ступень роста, а как безнадёжное грехопадение. А если уж очень захочется именно длинных рублей, то писать для богатых москвичей можно ведь и не выезжая из моего собственного города.
— Что эта за история с неудавшейся экранизацией вашего романа в королевстве Бутан?
— Нет-нет. Экранизировать пытались не бутанские кинематографисты, а наши, но в Бутане. Это, если вы не в курсе, где-то в Восточной Азии. Компания, купившая права на экранизацию, отхватила большой бюджет и, как я понимаю, планировала его хорошенько попилить. Вообще с предложениями об экранизациях люди приезжают постоянно. Я никому не отказываю, но до готовой картины дело ещё ни разу не доходило. По моему мнению, русское кино, это такой самодостаточный мир, которому ни зритель, ни кто бы то ни было ещё не нужен. Они находят деньги, живут на них и рассказывают об успехах по ТВ. Морочиться со съёмками картин времени уже не остаётся.
— Какую из своих книг считаете самой удачной?
— А у меня нелюбимых нет: все хорошие. Если считать по количеству проданных копий, то к полумиллиону приближаются две: «Мачо не плачут» и mASIAfucker. Если же по каким-то личным ощущениям, то мне дорога книжечка, которая прошла почти незамеченной: «Страсти Христовы». Мне кажется, там я смог найти такие слова, которыми по-русски о страданиях Спасителя ещё не говорили.
— Критика оценила её по достоинству?
— А что вообще русская критика хоть когда-нибудь оценивала по достоинству? Критики живут в собственном мире, писатели в собственном, а читатели живут там, где об обоих названных мирах никогда и не слыхали. Вот вы лично видели хоть одну адекватную рецензию хоть на одну из главных современных книг? Начиная с «Чапаева и Пустоты» и заканчивая минаевским «Духlessом»? Кто смог провести внятный анализ романов, написанных мной или Оксаной Робски? Критикам в падлу слезть с Олимпа и посмотреть, что на самом деле сегодня читают. А коли так, то что и удивляться тому, что вес критики сегодня равен даже не нулю, а каким-то отрицательным величинам.
— Как относитесь к литературной халтуре?
— Что вы имеете в виду? Слава Богу, мне не приходится «халтурить» (в смысле ради денег писать поперёк собственных желаний). Заработать много я никогда не хотел. Наоборот, считаю, что от больших заработков стоит отказываться: это поможет сохранить человеческий облик. Несколько лет назад коллеги бизнесмена Олега Тинькова хотели сделать ему подарок на юбилей и пробовали заказать мне его биографию. Причём денег предлагалось столько, что по тем временам я мог купить квартиру. Но зачем мне ещё одна квартира? Ясный-красный я отказался. А что касается несанкционированного использования моих текстов, то я также не возражаю. Все мои романы висят в Интернете и распространяются в виде аудиокниг. Ни в том, ни в другом случае денег я опять-таки не получаю, да и получать не хочу.
— Многим непонятно ваше увлечение католицизмом. Каким образом человек, причастный к питерскому андеграунду, вдруг пришёл к католической вере? Может, кто-то из родных повлиял?
— Я не стал бы называть свои отношения с католической церковью «увлечением». Для меня это осознанный и продуманный шаг. По национальности я абсолютно русский: мои крестьянские бабушки и дедушки носили имена типа Иван или Евдокия и даже писать умели с трудом. И, разумеется, принять крещение сперва я собирался именно в православной церкви. Думаю, если бы такому парню как я там нашлось бы хоть какое-то место, хоть какой-то шанс зацепиться и удержаться, то я всё-таки стал бы православным. Но, не ломая себя, не переставая быть самим собой, войти в лоно РПЦ мне так и не удалось. А «католическая» она ведь так и переводится: «вселенская». В этой церкви место нашлось даже такому, как я.
— Как относятся коллеги по литцеху к вашему вероисповеданию? Не было ли на этой почве каких-нибудь недоразумений или столкновений?
— Кому какое дело? И потом Петербург — город космополитичный. Вот в Москве вопрос вероисповедания обсуждаться может, а у нас нет.
— У вас, как у католика, есть претензии к русской литературе?
— К современной русской литературе у меня есть претензии как у читателя. Премии, толстые журналы, критические разборы, куча писателей. А где реальные-то достижения? Все эти современные романы интересуют очень узкий круг ценителей. Как, скажем, латиноамериканские танцы. Ну да: вроде бы что-то происходит. Но, с другой стороны, никому, кроме участников процесса, это совсем неинтересно.
— Со старшим поколением питерских писателей у вас сложились отношения? Кого хотели бы выделить?
— Понимаете, я ведь вырос не на романах наших «деревенщиков», а на детективах Дэшиела Хеммета и Рэймонда Чендлера. Советские писатели авторитетом для меня никогда не были. Так что нет у меня с ними никаких отношений. Из профессиональных литераторов я общаюсь разве что с так называемыми «петербургскими фундаменталистами» (Крусанов, Носов, Секацкий). Раньше, когда я ещё пил алкоголь, с этими ребятами было приятно нарезаться до полусмерти, а потом обсуждать, как всё прошло. А так: развал СССР это ведь водораздел. Те, кто остался по ту сторону, к нам сюда уже никогда не переберутся. Разговаривать с классиками типа Даниила Гранина или Бориса Стругацкого мне, в общем-то, не о чем. Тем более что они о моём существовании, скорее всего, и не подозревают.
— А с недавно переехавшим в Петербург Вячеславом Курицыным общаетесь? Или с бывшими апологетами постмодернизма вам не по пути?
— Вячеслав Курицын последнее время пьёт так крепко, что общаться с ним реально тяжело. Среди литераторов непьющих в общем-то не бывает. Но пить так, как Слава, по силам не каждому.
— Сегодня по вашим личным ощущениям литературная жизнь в городе — кипящий котёл или стоячее болото?
— Нет никакой единой жизни. Есть тысячи крошечных мирков: поэты читают друг дружке стихи, драматурги носятся с пьесками по режиссёрам, эссеисты выбивают из журналов гонорары, романисты пьют водку и крутят ус. Если кто-то станет говорить вам, будто в Петербурге мало что происходит, значит, он просто оказался не в том мирке.
— По вашим словам, человек до тридцати лет читает, а потом только перечитывает. Интересно, что вы перечитываете сегодня?
- Я как раз продолжаю читать. Каждую неделю открываю что-то новое. А из перечитанного за последний год по настоящему потряс такой писатель Короткевич, написавший когда-то «Дикую охоту короля Стаха». Я перечитал и поразился: реальный белорусский Умберто Эко. И совершенно неоценённый!
— Какая из российских литературных премий, на ваш взгляд, самая престижная и не ангажированная? Другими словами, лауреатом какой премии вы мечтаете стать?
— Знаете, лет сто назад Киплингу собирались вручить какой-то дико почётный британский орден. И для этого даже пригласили на аудиенцию к королю. Однако он отказался и написал на приглашении: «Ваше Величество! Позвольте мне жить и умереть просто Киплингом». Ничего, кроме уныния, современные литературные премии у меня не вызывают. Ни НацБест, ни «Большая книга», ни уж тем более нелепый русский Букер. Жюри этих премий прозевали всё, что было интересного за последние годы. Премию не дали ни Робски, ни Алексею Иванову, ни Крусанову, ни Данилкину. А если дали Быкову и Прилепину, то за какие-то совершено несуразные книжки. Так что лично мне хотелось бы жить и умереть просто Ильёй Стоговым.
— Судя по вашим высказываниям, самый главный недостаток России — это отсутствие в ней свободы. Как вам удаётся столько лет жить в несвободе? Раскройте секрет.
— Не думаю, что я формулировал именно так. Кто сегодня затыкает рот прессе? Кто коваными сапогами втаптывает в асфальт мои гражданские права? Никто! Недавно спортивного интереса ради я впервые в жизни сходил на политический митинг. Пожалуйста! Горлопаньте сколько влезет! Другое дело, что участвовало в этом митинге три с четвертью человека. Дело не в свободе, а в тотальном равнодушии. Русские всегда без сомнений делегировали свои права наверх: решайте сами, мне плевать. Скажут идти на войну — пойду и умру. Скажут идти на митинг — схожу и туда. А скажут тот же самый митинг разогнать — разгоню. Равнодушие и покорность, азиатское презрение к жизни (и своей и чужой), — вот что всерьёз удивляет меня в собственной стране.
— Кстати, вы посетили около полсотни стран. В каком государстве, по вашим наблюдениям, больше всего свободы?
— Думаю, что больше, чем полсотни. Хотя ни разу не считал. Но мерить свободу странами — на мой взгляд, сомнительная идея. Страны не бывают свободными — бывают только отдельные люди. Считается, например, будто представители ленинградского андеграунда (все эти Бродские и Довлатовы) жили в условиях жёсткого коммунистического пресса. Однако эти люди были абсолютно свободны. Так свободны, как не снилось ни сегодняшним русским, ни нынешним американцам.
— Вы написали много книг об отечественной рок-музыке. Какие группы вы будете слушать и через двадцать лет?
— Знаете, когда мне было пятнадцать лет, я слушал тех, кому тогда было чуть за двадцать, и они казались мне жуткими стариками. А сегодня мне почти сорок и стариком на рок-н-рольных концертах кажусь уже я сам. Но при этом слушать я предпочитаю тех, кому опять-таки чуть за двадцать. Именно там сегодня бьётся сердце русской поэзии: Фео из группы «Психея» и Ассаи из группы «Krec» говорят о сегодняшнем мире такие слова, которых вы не найдёте больше нигде. Надеюсь, что и когда мне будет к шестидесяти, я всё равно стану слушать ребят, которым тогда будет чуть за двадцать.
— С какой новой книгой вы собираетесь выйти к осенней московской книжной ярмарке?
— Вот уж о чём никогда не думал, так это приурочивать выход какой бы то ни было своей книжки к ярмарке. Там более к московской. О рекламных стратегиях и хороших продажах пусть думает мой издатель. С меня будет достаточно думать о том, чтобы хорошей была сама книжка.
— В одном из своих недавних выступлений в газете «Метро — СПб» вы как-то посетовали, что (цитирую дословно) «двухтысячные оказались похмельем. Мой век весь вытек». С чем связано столь пессимистическое высказывание?
— Недавно я ездил в Южную Америку, а когда вернулся, выяснилось, что в джунглях я подцепил какую-то очень неприятную заразу. Вроде бы всё обошлось, анализы хорошие, но весь прошлый год я постоянно думал о смерти. Мне скоро сорок. Не думал, что доживу до этого возраста. И если в детстве смерть казалась неважной, незначительной, то теперь я наконец стал понимать, что речь идёт о моей собственной смерти. О том, что другие люди станут жить дальше, а моё личное тело закопают в землю. Настроение от этого не очень весёлое.
— И всё-таки, несмотря на похмельное настоящее, какие у вас планы и надежды на будущее? — Не знаю. В ближайшее время поеду в Закавказье, а оттуда, наверное, в Данию. К сентябрю думаю запустить ещё одну книжную серию и может быть получится сделать радиопрограмму. А дальше, правда, не знаю. Бог даст день, Бог даст и пищу для размышлений.
