Дмитрий сергеевич и зинаида николаевна гиппиус. Александр Мень: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус

Обычно пилигримы странствуют целыми трудовыми коллективами. Ведь то, чем они занимаются – не спорт и не туризм. Хорошо паломникам: дошли до святыни, приложились – и баста. А вот пилигримы ищут, часто всю жизнь. Святой Грааль, Истину, Третий Завет, Земное небо и Небесную землю. Хор пилигримов поет не только в рабочее время, он поет всегда, и ночью и днем. Пилигримы суровы и часто неприятны в обращении, ибо ни в ком не заискивают и никому не лгут. Пилигримы из «Тангейзера» – это пугающая мощь, роковая сила, смертельно-сладкая, томительная мелодия их шествия и хора. Пилигримы Бродского еще неудобнее для жизни и быта: «Уродливы они и горбаты, голодны и полуодеты, глаза их полны закатом, сердца их полны рассветом...»

А бывает, что пилигримов только двое, двое на целый век. Сквозь огонь и лед ХХ века они шли только вдвоем, но зато шли целых 52 года рука об руку, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь. Дмитрий Сергеевич Мережковский и Зинаида Николаевна Гиппиус, два эльфа, случайно оказавшиеся в мире людей. Они были непохожи на других и созданы друг для друга. И не перст ли Провидения, что они друг друга нашли? Да, конечно, они оба ели и пили, ходили в театры, держали салон, тусовались на художественно-философских журфиксах, а Зинаида Николаевна еще и умела одеться к лицу и следила за платьем Мережковского (он вообще от этих бытовых проблем абстрагировался). Но при этом они существовали в виртуальном пространстве высоких материй. Они задолго до срока создали свой Интернет, Паутину Разума, причем без всяких проводов, компов и модемов. Загадка этой четы, в жизни которой до 1917 г. никаких приключений не было, именно в том, что они были продвинутыми user`ами этого космического Бытия, не слишком схожего с земной жизнью. При этом они проводили в Сети больше времени, чем снаружи. У них не было детей, и никому не приходило в голову этому удивиться. Могут ли размножаться ангелы? Кстати, их абсолютная, пугающая, отталкивающая робких друзей свобода идет оттуда же, из личного Рунета. Они не умели бояться, на них не действовали внешние раздражители: боль, страх, угроза, смерть. Их анализ был беспощаден: ни мифов, ни увлечений, ни комплексов. Двое зрячих в стране слепых и глухих... конечно, они остались одни. В жизни, в истории, в литературе, в потомстве. Их имена при Советской власти было запрещено цитировать, они были в склепе 70 лет: стихи, проза, эссе, мемуары. Упоминать их было опасно: это означало отлучение от литературоведения, истории, журналистики. Они дожили до наших дней, как Тутанхамон и Нефертити: ужасная и пленительная загадка в золотом сиянии драгоценных гробов. Поступим, как Лара Крофт, расхитительница гробниц: нарушим покой пирамиды молчания и разбудим спящих.

Д. В. Философов, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, В. А. Злобин. Конец 1919 – начало 1920 гг.

Мерлин ХХ века

Вы не думайте, Мерлин не безумный кудлатый старик, каким его изобразили плохие кинематографисты. Мерлин – молодой и строгий маг, вдохновенный экстрасенс с великой силой, соавтор Круглого стола, воспитатель благородного Артура, творец британской мечты о Святом Граале, хозяин мистического Авалона, опередивший свой VIвек на 1400 лет. Аватара. Такой же, как Будда, и (по Мережковскому) Христос. Нашим Мерлином был Дмитрий Мережковский. Говорят, что Мерлин был незаконным сыном мелкого кельтского короля (пол-Нормандии) и дочери короля Уэльса. У Мережковского тоже с происхождением все было в порядке: чуждый класс, дворянин. Родился он в 1866 г. в холодном и великолепном Петербурге в семье чиновника Дворцового ведомства, тайного советника, кстати. Учился в классической гимназии. В семье было 10 детей, отец писателя, Сергей Иванович, считал гривенники, потому что жалованья не хватало. Он очень любил жену, но скандалами и попреками насчет лишних трат (а бедняжке было просто не извернуться на то, что приносил муж) довел ее до ранней могилы. Не было у Димы в детстве ни имения, ни речки, ни раков, ни Жучки, ни травки, ни своей лошадки. Поэтому он и ушел в свой личный Интернет... В 15 лет папа повел его к Достоевскому: показывать стихи сына. А Достоевскому не понравилось, он сказал, что слабо, что надо страдать, чтобы прилично писать. Стихи Дмитрия Сергеевича в анналы не войдут, они для него были чем-то вроде гамм. И страдать на каторгу по рецепту героев Достоевского: Сонечки Мармеладовой и юродивого Николки – он тоже не пойдет. Его страдания будут лежать в другой сфере, и будут, как у того, кого он страстно искал, тоже «не от мира сего». Коротенькая, гладенькая биография русского интеллигента, известного каждому грамотному читателю журналов деятеля культуры. В 1884 г. он поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. И предается науке: и Спенсер, и Вл. Соловьев, и Ницше – его интересует все. В 1888 г. Мережковский мирно путешествует по Кавказу (уже ни злых чеченов, ни удалых кабардинцев, Кавказ «замирен»). Ему 23 года, и в Боржоми он находит ее, свое alterego, «второе я», Зиночку. Юный философ не умеет разговаривать с барышнями, он опять-таки говорит с красавицей неполных 17 лет о философии и смысле бытия. И это как раз то, что надо, ключ к ее сердцу! Через год они поженятся. Это союз равных, это союз духовный до того, что на свадьбе не было ни цветов, ни венчального наряда, а после венчания они разошлись в разные стороны, муж – в гостиницу, жена – домой. Встретились назавтра за чаем у Зиночки, и старая гувернантка не поверила, что «Зиночка замуж вышла». И свадебное путешествие было не из обычных: по заснеженной Военно-Грузинской дороге. Семейная жизнь начнется в Петербурге. Мать Дмитрия Сергеевича купит им квартирку в Петербурге, на тихой улице, в доме Мурузи, 18. Этот брак был заключен на небесах. Мережковский с Гиппиус были одной командой. И ссорились не из-за мнимых измен, денег, светских знакомых, а по чисто философским поводам. Вот, скажем, идея романа о Леонардо да Винчи показалась Зиночке фальшивой. Она спорила и плакала, как не стала бы никогда спорить из-за тряпок и ревности. Правда, раздавались потом одинокие голоса, приписывавшие Зинаиде Николаевне роман с Д.Философовым, но их опровергли на месте, задолго до смерти этой безупречной четы. Когда небо и «под ногами», и «над головой», как у Леонардо, не до адюльтеров.

Мережковский не был туманным мистиком, он и в горних высях сознания ходил со скальпелем анализа и пугал и шокировал всех: демократов, церковников, официоз. Хорошо, что он ни в каком учреждении не числился, иначе не миновать бы ему увольнения с треском. Вот он пишет в журналы «Северный вестник» и «Русское обозрение». Кончается век, кончились «Отечественные записки». Вот ездит с Зиночкой по Европе, переводит греков, Эдгара По, Гете. С 1906-го по 1914 г. они много времени жили в Париже, даже купили там квартиру (интуиция!). На это денег хватало, а лошади, кареты, особняки, бриллианты были им не нужны. Вот с разрешения самого Победоносцева (а идея была Зинаидина) в начале века на их квартире устраиваются религиозно-философские собрания, этак с 1901-го по 1903-й. Даже иерархи церкви присутствуют. А философия его не теория, а художественный вернисаж. Шпага мысли в ножнах образов, и алмазы концепции на эфесе. Сокровище нации: «Христос и Антихрист», трилогия. «Смерть богов. Юлиан Отступник», 1896 г. В 1901 г. выходит «Леонардо да Винчи. Воскресшие боги». И в 1905 г. «алмазный мой венец» по Пушкину, вершина, акмэ (термин символистов, но ведь Мережковский – патриарх символизма). Этот венец – «Петр и Алексей. Антихрист». Это о чем? Первый роман-трактат повествует о том, как император Юлиан в Риме, цезарь-философ, попытался запретить христианство и вернуться к язычеству. Но не вышло: люди не хотели языческих радостей, хотели христианских мук и исканий. Не хотели красоты, хотели жертвы. Силой страдания победило христианство. В «Леонардо да Винчи» описаны Возрождение, Инквизиция, Рим. И опять еретики жаждут муки и пламени и загоняют себя на костер силой религиозного неистовства. Оно и у палачей, и у жертв. Консенсус. Боги жаждут. Но страшнее всего «Петр и Алексей». Белая смерть у пятидесятников, красная смерть в огне у раскольников, религиозный экстаз России, ищущей бремени. И Петр, цивилизатор и злодей, во имя спасения мира – России, приносит в жертву агнца, сына своего, Алексея. Он отдал его на пытки и на смерть, и сын не корил отца, а любил. Здесь Бог – палач, диктатор, а Иисус – его беглый раб, блудный сын, вернувшийся добровольно на плаху и в оковы. Вот вам Третий Завет – истина, как рана. Слишком много правды. Церковники не любили философа, боялись, цензурировали. И их можно понять. Что вышло из всех домашних религиозных тусовок? В одном эссе Мережковский пытался доказать, что Иисус не сын Божий, что он сын другого Отца, что он Денница, то есть Люцифер. Круто. Слишком круто не только для 1911 г., но и для 2011-го. Мережковский не имел последователей. Для людей Христос оставался Христом, а Люцифер – Сатаной. Слишком смело он полез в таинство веры, слишком далеко зашел. Не все покровы должно совлекать, люди не вынесут. В религии Мережковского нет утешения, это христианство для апостолов. Для равных. Не для паствы. Для жрецов. А государственная Церковь требовала послушания, исполнения обрядов, и чтобы прихожане «не возникали». Мережковский так напугал Синод, что его даже не отлучили от церкви, чтобы не распространять его «ересь». Толстого хотели «осадить» – и отлучили. А о Мережковском хотели забыть, Антихриста испугались бы меньше. Его теорий испугались даже интеллектуалы. Надеюсь, что Христос принял его хорошо, ведь философ был книжником, а не фарисеем. Итак, с Церковью он поссорился. Мысленно они его сожгли. «...но он посмел вопросы задавать, а это ересь, ведь Бог на них ответить не сумел».

Дмитрий Мережковский

А тут выходят исторические романы. «Павел I» – в 1908 г. Преданья старины глубокой? Ах, нет! Судебный иск! Опять много правды, слишком много. «Александр I» выходит в 1913 г., а «14 декабря» – в 1918-м, но вокруг уже не декабрь, а октябрь, и не до философии. Этот правый консерватор ненавидит самодержавие как несвободу, как догму, как тупую силу традиции. Самодержавие обиделось. Ведь Мережковский даже Пушкина корил за амуры, политические амуры с царем, за публичную преданность, за «Стансы», за «Полтаву». Значит, самодержавие и православие – мимо. А народность? Еще хуже. Мережковский обидел народников. Все вокруг были левые, носились с народом-богоносцем, а Дмитрий Сергеевич, посмотрев на 1905 год, еще в 1906-м все понял про нашу революцию и нашего «богоносца». И написал «Хама грядущего».

Блок, Брюсов, Багрицкий, Леонид Андреев – все они ждали революцию, молились на нее. А Мережковский изрек: «Хам грядущий», и был прав. С революцией тоже полный разрыв.

И с ура-патриотами тоже – облом. 1914 год, слезы, сопли, тосты, адресы. За победу русского оружия! А Мережковский и Гиппиус все поняли про эту войну и разнесли ее в пух и прах.

Незаметно и неожиданно для себя Дмитрий Сергеевич становится классиком. В 1911-1913 гг. книжное товарищество Вольфа издает 17-томное собрание сочинений Мережковского, а в 1914 г. уже Сытин выпускает 24 тома. Проза Мережковского популярна в Европе, его переводят на многие языки. Он поймал загадочную славянскую душу за крылышки и поместил ее под переплет, и европейская душа тоже сгодилась для гербария. Нас, русских, Мережковский навсегда определил, как «града настоящего не имеющих, но града грядущего взыскующих». Это и манифест, и диагноз. Для нас Мережковский – урок и упрек, для Запада – сказка и туристический проспект. И еще наука. Позитивный Запад чтит науку, а Мережковский – истинный ученый.

И тут вдруг эту чету небожителей накрывает Хаос! Пришел хам грядущий. Годзилла. 1917 год. Как эти двое смогли уцелеть? Активные враги Советской власти, умные, беспощадные, точные. У камина Зинаиды собирались те, кто не писал «Хорошо!», не «бежал за комсомолом, задрав штаны», не видел впереди двенадцати погромщиков Иисуса Христа, и не подал руки Блоку после этой большевистской апологетики. Мережковские голодали, мерзли, не попали даже на философский пароход. Наверное, были слишком опасны. Их не хотели выпускать. Что только их спасло? Говорили, что этих диссидентов прикрывал Луначарский. Но они не хотели оставаться Они не дорожили жизнью, но не желали жить под игом, под ярмом. Мережковский сделал вид, что хочет читать лекции в красноармейских частях. Власти страшно обрадовались, думали, что сломали, наконец, эту «горькую парочку». А они решили бежать. Это был страшный риск, шел 20-й год, за побег из нашего Чевенгура могли шлепнуть. Они переходят фронт и оказываются в Минске, а он, к счастью, под Польшей. Но Польша подписывает перемирие с Россией, и Мережковские бегут дальше, в Париж, где у них есть квартира. Бегут с одним баульчиком, где рваное белье, рукописи и записные книжки. И вот здесь-то опасения большевиков оправдались сполна. Мережковские оказались очень умелыми и активными антисоветчиками, заменили собой и «Свободу», и «Немецкую волну». Они не ныли, не ностальгировали, они активно работали против СССР. Даже создали философское общество «Зеленая лампа» (1927 г.) под председательством Г. Иванова. У многих эмигрантов, таких, как Куприн, как Марина Цветаева, были примиренческие настроения, они надеялись, что их примут на Родине и простят. И здесь несгибаемые Мережковские оказались белыми воронами. В 1931 г. Нобелевский комитет решал, кому дать премию, Бунину или Мережковскому. Дали Бунину, и это не улучшило их отношений. В Бунине было больше красоты и российских реалий, он же портретист, но в трудах Мережковского таились великие откровения русской истории и огромная сила мысли.

С началом войны Германии и СССР Мережковские остаются в пустыне. Их обвиняли в том, что они поддержали Гитлера, хотя в чем это реально заключалось, никто из современников не говорит. В национал-социализм Мережковский не верил, нацистского бреда не разделял, антисемитизм считал психозом, а Гитлера – маньяком. С гитлеровцами и вишистами он не сотрудничал. Но и глупостей не делал: не предлагал Сталину свои услуги, как Деникин, не передвигал красные флажки на карте, отмечая победы Сталина, как Бунин. Из свидетельств современников складывается только одно: клином Гитлера Мережковский надеялся выбить клин Сталина, а о Гитлере, как он рассчитывал, позаботятся западные демократии, освободив заодно и Россию. Расчет не оправдался, но на что было еще рассчитывать? Считать, что Сталин – свой, а немцы – чужие, умный человек просто не мог. Но эмиграция, вся почти просоветская, отомстила Мережковскому страшно. Его не печатали, издательства разрывали договоры, старики оказались на грани голодной смерти, к тому же с ними не здоровались. Это издательства, неподконтрольные гитлеровцам, а с гитлеровскими Мережковский иметь дело не захотел. Нужда ускорила его конец. Он умер 9 сентября 1941 г. И в храм на улице Дарю на отпевание пришли только несколько человек.

Таков удел пилигримов. Идти «мимо ристалищ и капищ, мимо роскошных кладбищ, мимо храмов и баров, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима». Пройти мимо, не остановиться, не стать добычей толпы, страстей, заблуждений. Вечный собеседник и оппонент философа сказал на эту тему: «Итак, не бойтесь мира, ибо я победил мир».

Дева Озера

Она была современницей Мерлина и языческим божеством кельтских легенд. Чистая дева, хранительница волшебного меча, вручаемого праведнику для защиты Чистоты и Истины. Зиночка, Зинаида Николаевна Гиппиус, блоковская Незнакомка, Линор безумного Эдгара, как раз такой девой и была. Она вручила меч Мережковскому и шла с ним рядом до конца, вдохновительница всех его проектов и застрельщица всех его идей.

Начало ее жизни безоблачно. Родилась она в 1869 г. Семья была немецкой, но обрусевшей. А уж пылкая Зиночка точно была русской; рациональности в ее поступках не замечено. Семья сначала жила в глухой провинции, в городе Белев Тульской губернии. Отец ее был известным юристом, семья жила в достатке. Девочек было четверо: Зинаида, Анна, Наталья и Татьяна. Готовили девочек дома, гувернантки и домашние учителя. И языки, и фортепьяно. Готовили к хорошему замужеству. Отец умирает от чахотки и оставляет семью почти без средств. К тому же девочки унаследовали склонность к чахотке, особенно Зина. Семья едет лечиться в Ялту, потом к родственникам в Тифлис, потом – на дачу в Боржоми. Здесь нашу Ассоль найдет ее капитан Грэй. Зиночку окружала масса поклонников, пустых светских хлыщей или положительных и скучных интересантов. Мережковский ее поразил тем, что не танцевал, не катался на лошади, а говорил только о книгах и о философии. А Зиночка была красавица: рыжевато-золотые волосы, зеленые глаза, коса до полу, идеальная фигурка, русалочий смех. Она согласилась на брак через три дня. Через год на шхуне «Корвет» капитан Грэй уведет, увезет ее: в петербуржские салоны, в литературную жизнь, в Рунет Разума, в эмиграцию, в Свободу. И всю жизнь над ее головкой шелестели эти алые паруса.

Она писала сильные, острые, звенящие стихи. Попробуйте на вкус ее осень: «Морозом выпитые лужи чисты и хрупки, как хрусталь, дороги грязно-неуклюжи, и воздух сковывает сталь». А какие критические статьи она писала под псевдонимами «Антон Крайний», «Лев Пущин», «Антон Кирша»! Ее боялся весь писательский бомонд. У нее был дьявольски острый, неженский ум. Но она не казалась феминисткой, как Жорж Санд. Она была сама по себе, чистая и недоступная, она опьяняла. Она могла иметь сотни любовников, и не имела ни одного. Она ходила в белом и любила восточные ароматы. Они с Дмитрием Сергеевичем смогли осуществить сложнейший завет Христа: были мудры, как змии, и просты, как голуби. Двое гениальных детей, игравших в опасную игру на коленях у обреченной России. Когда наступит роковой час 17-го года, Прекрасная Дама Петербурга сумеет стать Статуей Свободы. О, что она напишет о большевиках! После разгона Учредительного собрания оплачет его тоже она: «Наших прадедов мечта сокровенная, наших отцов жертва священная, наша молитва и воздыхание, Учредительное собрание, что же мы с тобою сделали?» И она будет вести «антисоветскую агитацию» на глазах у ВЧК. Она подтолкнет Мережковского к бегству. Из гордости, из непокорства. «Чтоб так не жить! Чтоб так не жить!» – напишет тоже она. А за границей она станет для СССР настоящей Эвменидой, богиней мщения. Эта страшная ненависть к ней, Шарлотте Корде всех наших доморощенных Маратов, да к тому же избежавшей гильотины (а сестры ее пройдут через лагеря и ссылки, и Зиночка еще ухитрится передавать с оказиями им посылки), и определит глухой запрет на ее самые безобидные стихи, на ее имя. Вплоть до самой перестройки. Желать поражения СССР! Хуже криминала быть не могло. Разрыв с просоветской эмиграцией свалился на нее, на ее хрупкие плечи. Это ей придется экономить на молоке и на продуктах первой необходимости, перелицовывать свои старые платья и костюмы мужа. Она не могла без него жить. Написала мемуары – о нем же – и умерла в сентябре 1945 г. СССР победил вполне, и к Зиночке эмиграция была великодушней, чем к Дмитрию Сергеевичу: ее пришли проводить на Сент-Женевьев де Буа многие, все, кто еще жил и помнил. Даже непримиримый Бунин пришел.

Слева: З. Н. Гиппиус. Фотография ателье «Отто Ренар». Москва. 1904 г. Справа: Зинаида Гиппиус, 1897 год

Зинаида Николаевна оставила потомству несколько фраз, которые ложатся в бунинские «Окаянные дни». Они – как укол рапирой. «У России не было истории, и то, что сейчас происходит, – не история. Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племен на необитаемом острове». «Деревню взяли в колья, рабочих в железо. Жить здесь больше нельзя: душа умирает».

Они сделали свой выбор, эти двое. И, надеюсь, что победители через столько лет не выкопают их останки на Сент-Женевьев де Буа, не возьмут в плен посмертно, не притащат в заквагоне в Россию и не дадут бессрочное заключение на том кладбище, которое выберут сами, как это уже сделали с кое-какими эмигрантами. Они должны остаться в свободном Париже на свободном уютном кладбище, где их скорбные души не оскорбят обелиски с красными звездами, где покоятся добрые христиане.

И еще Зиночка оставила нам описание поразившего ее электричества, и от него она пришла к мысли о дуализме бытия, о том, что сила отрицания так же нужна, как некий позитив. В конце концов она поняла мужа: Христос и Денница – это Атланты, которые держат небо, и никто не должен уходить, иначе небо рухнет.

«Две нити вместе свиты, концы обнажены. То «да» и «нет» – не слиты, не слиты, сплетены. Их тесное плетенье и темно и мертво, но ждет их воскресенье, и ждут они его. Концы соприкоснутся, проснутся «да» и «нет», и «да» и «нет» сольются, и смерть их будет свет».

Их долгая, творчески плодотворная совместная жизнь у иных вызывала недоумение. Писательница Нина Берберова, когда её спрашивали о семье Мережковских, пожимала плечами: «Семья? Вы говорите о семье? Это было что угодно, только не семья». Другие восхваляли «союз самого умного мужчины своего времени и самой умной женщины» как вершину отношений, духовный, идеальный брак, не запятнанный физиологией. Третьи шептались об увлечениях Зинаиды Николаевны и тайных связях Мережковского. Они сами сделали немало для того, чтобы их жизнь была окружена легендами и сплетнями.

Уже после их смерти в Париже Тэффи (писательница Надежда Лохвицкая) иронизировала: «Они бы с ума сошли, если бы прочли, как я написала о них – «жили-были». Нет, их жизнь была наполнена совершенно особенным смыслом, они всегда подчёркивали это. Каждый вполне мог стать центральным героем запутанного психологического романа».

«Мадонна декаданса»

Так её называли. «Всегда в белых платьях – иного цвета кожа просто не переносит, – вспоминали о Гиппиус современники, – румянец во всю щёку, крашеные рыжие волосы. Она нереальна, точно с другой планеты, примечательна особо. Так бывает примечательна либо большая красота, либо большое уродство. Не заметить невозможно».

«Я хочу много, Господи, дай мне много, дай мне всё, что я хочу», – признавалась она в дневнике. «Ты захотела быть равной мужчине, – откликался Мережковский. – Будешь притчей во языцех, предметом насмешек и осуждений», – предрекал он. Но Зиночку это не пугало.

Зато многие побаивались её острого языка. Лидер революционеров Лев Троцкий, и тот не обошёл эту женщину вниманием, заметил: «Я не верю в ведьм, не верю ни во что сверхъестественное. Но вот, правда, одну вспомнил – Зинаида Гиппиус. Ласковая кобра». Как бы то ни было, вместе Гиппиус и Мережковский прожили пятьдесят два года и не расставались ни на один день.

Когда Мережковский впервые увидел портрет Зиночки, случайно, ему очень не понравилось её лицо. Она же впервые прочитала его стихи в журнале и подумала: так себе поэт, ничего особенного. В 1904 году петербургские газеты назвали Мережковского достойным наследником Толстого и Достоевского, однако общество литераторов потребовало от него публично отречься от столь высокой похвалы. «Казалось, он строит какой-то свой мир, – замечала о нём Тэффи. – Холод, покой, тишина, одиночество, блеск, аккуратность, шлёпающие по паркету домашние туфли и помпоны. Царство духа, преобразование души – вот его цель. Он явно существо намного более духовное, чем физическое».

«Всё преходяще, остаются только символы». Эта мысль Гёте очень пришлась Мережковскому по вкусу. Он всерьёз увлёкся символизмом. С его доклада на заседании общества литераторов в Санкт-Петербурге в 1892 году о причинах упадка русской литературы началось тридцатилетие Серебряного века. После его выступления стало модным выражаться ярко, колко, эпатажно.

Зинаида Николаевна преуспела в этом. Едва появившись в Москве, она была замечена на обеде вольного философского общества, где вогнала в краску своего соседа за столом, длиннобородого иерарха церкви, заявив: «Вот опять подают только телятину. Хоть бы раз подали жареного младенца». Церковник от неожиданности поперхнулся. В этот момент Зиночка чувствовала себя на высоте, все на неё смотрели.

«Муж пришёл»

Они встретились на курорте в Боржоми и сразу стали яростно спорить. Зиночка – муза курортов, дочь обер-прокурора, служившего некоторое время в Сенате, больная чахоткой, приезжала на воды каждый год и была известна в местном обществе. Она происходила из обрусевшей немецкой дворянской семьи. Её предки эмигрировали из Мекленбурга в Московское государство в XVI веке. Первый из них, Адольфус фон Гингст, изменил фамилию на «фон Гиппиус» и поселился в Москве в Немецкой слободе. Там в 1534 году он открыл первый в России книжный магазин.

Зиночка была старшей из четырёх дочерей Николая Романовича Гиппиуса, известного юриста, и Анастасии Васильевны Степановой, дочери екатеринбургского обер-полицмейстера. Болезнь передалась Зиночке от отца.

Стихи будущая поэтесса начала писать с семи лет. Те, кто читал их, а Зиночка не скрывала свои опыты, отмечали их не по-детски мрачное настроение. «Я с ранних лет ранена смертью и любовью», – признавалась она в письме Брюсову. После смерти отца всей семьёй они переезжают в Москву, а потом на Кавказ, где она и встретилась с Мережковским.

Виктория Дьякова

Продолжение читайте в сентябрьском номере (№5, 2013) журнала «Тайны и преступления»

"Есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы "ручной работы" - и такой была Гиппиус", - писал в воспоминаниях о ней Георгий Адамович.

Зинаида Гиппиус родилась в 1869 году в городке Белове Тульской губернии, куда приехал отец ее, выходец из старинной немецкой семьи, после окончания юрфака Московского университета. Детство Зинаиды прошло на Украине, в бело-сиреневом Нежине. Потом семья Гиппиус переехала в Москву. Зина поступила в классическую гимназию Фишера на Остоженке. Но у нее внезапно открылся туберкулез, и родители увезли ее в Крым, а затем в Тифлис. Летом в Боржоми, где отдыхала семья Гиппиус, молодежь была без ума от высокой, статной девушки с золотистыми волосами и изумрудными глазами. Зинаида любила танцевать, увлекалась музыкой, живописью, верховой ездой. И, конечно, сочинительством: вела дневник, писала стихи. Там, в Боржоми, и встретилась она с Дмитрием Мережковским, "серьезным молодым человеком с энциклопедическими знаниями ", который умел говорить "интересно об интересном".

Там же 22 июля 1888 года, в Ольгин день, и произошел откровенный разговор. Не "объяснение в любви", не "предложение", а, как пишет Гиппиус, "оба вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся и что это будет хорошо". Спустя полгода, 8 января 1889 года в церкви Михаила Архангела в Тифлисе произошло венчание. Зинаиде Гиппиус - 19, Мережковскому - 23 года. Так начался их брак-союз-товарищество. Вить уютное гнездышко, рожать детей молодожены не собирались. Да и невозможно было представить Зинаиду Гиппиус в качестве многодетной матери - эту "даму с лорнетом ", хозяйку литературного салона.

Перебравшись в Петербург, Мережковские вскоре поселились в громадном доме на углу Литейного и Пантелеймоновской. Кто в нем только не побывал из знаменитых писателей и художников двух столиц! Мережковский во многом способствовал первой публикации стихов Зинаиды. Постепенно Гиппиус обрела собственный поэтический голос, который ни с чьим нельзя было спутать - удивительное сочетание внутренней борьбы; демонизма и холодно-страстной сдержанности.

О, пусть будет то, чего не бывает,

Никогда не бывает:

Мне бледное небо чудес обещает,

Оно обещает.

Но плачу без слез о неверном обете,

О неверном обете...

Мне нужно то, чего нет на свете,

Чего нет на свете,

Но далеко не все признавали ее талант. "Электрические стихи", - говорил Бунин. Адамович добавлял, что "строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами".

Зинаида Гиппиус говорила, что прожила с Мережковским "52 года, не разлучаясь со дня свадьбы в Тифлисе ни разу, ни на один день". Любовь? Творческий союз? Духовная общность? В книге "Дмитрий Мережковский" она написала просто: "Связанность наших жизней". Свояченица Валерия Брюсова Бронислава Погорелова вспоминает:

"Странное впечатление производила эта пара: внешне они поразительно не подходили друг к другу. Он - маленького роста, с узкой впалой грудью, в допотопном сюртуке. Черные, глубоко посаженные глаза горели тревожным огнем библейского пророка. Это сходство подчеркивалось полуседой, вольно растущей бородой и тем легким взвизгиванием, с которым переливались слова, когда Д.С. раздражался. Держался он с неоспоримым чувством превосходства и сыпал цитатами то из Библии, то из языческиx философов. А рядом с ним - Зинаида Николаевна Гиппиус. Соблазнительная, нарядная, особенная. Она казалась высокой из-за чрезмерной худобы. Но загадочно-красивое лицо не носило такаких следов болезни. Пышные темно-золотистые волосы спускались на снежно-белый лоб и оттеняли глубину удлиненных глаз, в которых светился внимательный ум. Умело-яркий грим, головокружительный аромат сильных, очень приятных духов. При всей целомудренности фигуры, напоминавшей, скорее, юношу, переодетого дамой, лицо З.Н. дышало каким-то грешным всепониманием. Держалась она как признанная красавица, к тому же - поэтесса. От людей, близко стоявших к Мережковским, не раз приходилось слышать, что заботами о семейном благоденствии ведала исключительно З.Н. и что в этой области ею достигались невероятные успехи".

Многие современники отмечали, как необычно слаженно действовал семейный дуэт Мережковских в литературных кругах: Д.С. "работал под юродивого", изрекая эпатирующие суждения, а Гиппиус - под "ведьму", прельщая и околдовывая. "О Мережковских ходило много странных разговоров, - читаем мы далее у Погореловой. - В особенности о Гиппиус. З.Н. действительно обладала какими-то и душевными и, главное, физическими свойствами, делавшими ее непохожей на своих современниц, и все поэты соглашались со строками Владимира Соловьева, который так написал о Гиппиус:

Я - молодая сатиресса,

Я вся живу для интереса

Таю под юбкою копыта

И хвост...

Посмотрит кто на них сердито

Прохвост!

Многих мужчин привлекала красота "Зинаиды прекрасной", как называл ее Брюсов. Критик и публицист Петр Перцов так живописал З.Н.: "Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки, в очень шедшем ей голубом платье, она бросалась в глаза своей наружностью. Эту наружность я назвал бы "боттичеллиевской"...

Лев Бакст изобразил на своем портрете Гиппиус полулежащей на стуле, в камзоле и панталонах; длинные скрещенные ноги вытянуты по диагонали холста, отчего вся фигура кажется еще более удлиненной. На бледном лице, окаймленном белым жабо, под узкими резко очерченными бровями - чуть насмешливо и презрительно смотрящие глаза, тонкие злые губы. "Твоя душа - без нежности, а сердце - как игла... " - эти слова Гиппиус могли бы служить подписью к собственному портрету.

А вот еще одно свидетельство, принадлежащее перу мемуаристки: "...От блестящей Зинаиды шли холодные сквознячки... Улыбка почти не сходила с ее лица, но это ее не красило. Казалось, вот-вот с этих ярко накрашенных тонких губ сорвется колючее, недоброе слово. Ей очень хотелось поражать, притягивать, очаровывать, покорять. В те времена, в конце XIX века, не было принято так мазаться. А Зинаида румянилась и белилась густо, откровенно, как делают это актрисы для сцены. Это придавало ее лицу вид маски, подчеркивало... ее искусственность. И движения у нее были странные... Она не дополняла свои слова жестами, но, когда двигалась, ее длинные руки и ноги вычерчивали геометрические фигуры, не связанные с тем, что она говорила. Высоко откинув острый локоть, она поминутно подносила к близоруким глазам золотой лорнет и, прищурясь, через него рассматривала людей, как букашек, не заботясь о том, приятно ли им это или не приятно. Одевалась она живописно. К Туганам пришла в длинной белой шелковой, перехваченной золотым шнурком тунике. Широкие, откинутые назад рукава шевелились за ее спиной, точно крылья..."

Эти воспоминания явно не преисполнены симпатией. Влюбленный же в Гиппиус критик-искусствовед Аким Волынский оставил нам такой ее портрет:

Предо мною была женщина-девушка, тонкая, выше среднего роста, гибкая и сухая, как хворостинка, с большим каскадом золотистых волос. Особенно осталась в памяти ее походка. Шажки мелкие, поступь уверенная, движение быстрое, переходящее в скользящий бег. Глаза серые, с бликами играющего света. Здороваясь и прощаясь, она вкладывала в вашу руку детски-мягкую, трепетную кисть, с сухими вытянутыми пальцами. Кокетливость достигала в ней высоких ступеней художественности... Странная вещь: в этом ребенке скрывался уже и тогда строгий мыслитель, умевший вкладывать предметы рассуждения в подходящие к ним словесные футляры, как редко кто. Она сама была поэтична насквозь. Одевалась она несколько вызывающе и иногда даже крикливо. Но была в ее туалете все-таки большая фантастическая прелесть. Культ красоты никогда не покидал ее ни в идеях, ни в жизни..."

В 1890-е годы в кругу общения Мережковских преобладали писатели старшего поколения: Полонский, Плещеев, Случевский, Суворин и другие. Гиппиус, по воспоминаниям Слонимского, когда начинала печататься в "Вестнике Европы", то "кокетничала со старичками и, так как была замечательно красива, с зелеными глазами, бойкая страшно, очаровывала их".

Литературный талант Мережковского и женское обаяние Гиппиус множили число их знакомых. 6 декабря 1901 года состоялась встреча с Андреем Белым. Первое впечатление от встречи с З.Н. Белый довольно язвительно описывает в мемуарах "Начало века": ".. .Тут зажмурил глаза; из качалки - сверкало; 3. Гиппиус, точно оса в человеческий рост... ком вспученных красных волос (коль распустит - до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану..."

Но впоследствии Белый несколько меняет свое мнение о Гиппиус: "С ней общенье, как вспьк сена в засуху: брос афоризмов в каминные угли; порою, рассыпавши великолепные золото-красные волосы, падающие до пят, она их расчесывала: в зубы - шпильки; бросалась в меня яркой фразой, огнем хризолитовых ярких глазищ; вместо щек, носа, лобика - волосы, криво-кровавые губы, да два колеса - не два глаза... В безответственных разговорах я с ней отдыхал: от тяжелой нагрузки взопреть с Мережковским; она, "ночной житель", утилизировала меня, зазвавши в гостиную по возвращении от Блоков (к 12 ночи); мы разбалтывались; она разбалтывала меня; и писала шутливые пируэты, перебирая знакомых своих и моих; держала при себе до трех-четырех часов ночи: под сапфировым дымком папироски мы бывало витийствуем о цветовых восприятиях: что есть "красное", что есть "пурпурное". Она, бывало, отдастся мистике чисел: что есть один, два, три, четыре? В чем грех плоти? В чем святость ее?.." В этот период у Белого бурно развивался роман с женой Александра Блока, и он все время обращался за советами к Гиппиус и Мережковскому. "Дорогая, милая, милая Зина..." - начинает очередное письмо Андрей Белый и пытается на его страницах распутать сложнейший клубок своих отношений с Любовью Менделеевой. В конце письма (вернее, одного из писем): "...улыбаюсь Вам, молюсь Вам, Люблю Вас всех - Диму, Дмитрия Сергеевича. Пишите..."

Дима - это Дмитрий Философов (1872-1940), литературный критик и публицист. Мережковский и Гиппиус усиленно разрабатывали идею "тройственного устройства мира", так называемого Царства Третьего Завета, которое должно прийти на смену христианству. На житейском же уровне они рассчитывали создать своего рода общину, интеллектуальную мини-коммуну, в которой бы сочетались интимная связь ее членов и близость их мировоззрения.

Такая коммуна была действительно создана и получила название "тройственного союза": Мережковский-Гиппиус-Философов. Самые радикальные позиции занимал в нем Философов, Мережковский был более консервативен, а Гиппиус словно стояла где-то посередине между двумя Дмитриями. Образование этой триады, или, как ее называли, "святой троицы", было явным вызовом обществу. Совместное проживание троих выглядело откровенным эпатажем. Так что впоследствии Лиля Брик ничего нового не придумала, просто перенесла в свою жизнь пример “старшей подруги”. Укрепление "тройственного союза" совпало с паломничеством в Париж. Отъезд состоялся 25 февраля 1906 года.

Так была ли в жизни Зинаиды Гиппиус настоящая женская любовь, с горячими признаниями, клятвами и слезами, а не "комедия любви", которую она частенько разыгрывала? Может быть, ответ на этот вопрос - ее роман с Акимом Волынским, ведущим автором журнала "Северный вестник". Их встречи и переписка продолжались в течение многих лет. Вот лишь несколько отрывков из писем Гиппиус Волынскому:

И без тебя я не умею жить... Мы отдали друг другу слишком много. И я прошу как милости у Бога, Чтоб научил он сердце не любить! 27 февраля 1895 года: "...Боже, как бы я хотела, чтобы вас все любили!.. Я смешала свою душу с вашей, и похвалы и хулы вам действуют на меня, как обращенные ко мне самой. Я не заметила, как все переменилось. Теперь хочу, чтобы все признали значительного человека, любящего меня...

4 марта 1895 года: "...я хочу соединить концы жизни, сделать полный круг, хочу любви не той, какой она бывает, а... какой она должна быть и какая одна достойна нас с вами. Это не удовольствие, не счастье - это большой труд, не всякий на него способен. Но вы способны - и грех, и стыдно было бы такой дар Бога превратить во что-то веселое и ненужное..."

15 октября 1895 года Гиппиус записывает в своем дневнике: "Он не способен испытать "чудеса любви"... Не в моем характере действовать как капля на камень... Он антиэстетичен, противостоит мне во всем, чужд всем проявлениям прекрасного и моему Богу!.. " Антиэстетичен - это уже окончательный приговор в устах Гиппиус.

Февральскую революцию 1917 года Гиппиус встретила если не с ликованием, то с большими надеждами. Октябрьские же события в своих "Черных тетрадях" она называла не иначе как "блудодейство", "неуважение к святыням", "разбой" . Никому не могла простить службу у большевиков, в том числе и Блоку. Мережковские эмигрировали из России. В Варшаве они развили бурную деятельность, организовали газету, строили планы по освобождению России от большевиков. Затем - Париж, где у них еще с дореволюционных времен сохранилась квартира. "Они отперли дверь своим ключом, - пишет Нина Берберова, - и нашли все на месте: книги, посуду, белье. У них не было чувства бездомности, которое так остро было у Бунина и других". Не было и безысходной ностальгии. Можно сказать, что Мережковские сравнительно плавно вошли в парижскую жизнь. С 1925 года возобновились, как и в Петербурге, литературные "воскресенья", а с 1927-го - регулярные писательски-религиозно-философские заседания общества под названием "Зеленая лампа". "Воскресенья" у Мережковских в течение предвоенных лет были одним из самых оживленных литературньх центров, - отмечает в своих воспоминаниях Юрий Терапиано, - они принесли большую пользу многим представителям "младшего поколения".

После смерти Мережковских в этом смысле осталась пустота, и новые попытки создать что-либо подобное "воскресеньям" окончились неудачей... " Первым умер Дмитрий Мережковский - 9 декабря 1941 года, в возрасте 76 лет. О вдове Юрий Терапиано написал: "З.Н. - окаменелая совсем". Последняя лирика Гиппиус - философская, уравновешенная и чуть горькая. Она шутливо называла себя "бабушкой русского декадентства":

Освещена последняя сосна.

Под нею темный кряж пушится.

Сейчас погаснет и она.

День конченый - не i ювторт ся.

День кончился. Что было в нем?

Не знаю, пролетел, как птица.

Он был обыкновенным днем,

А все-таки не повторится.

В последние годы она приятельствовала с Надеждой Тэффи, которая вспоминает: "Гиппиус была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щеки накрашены в ярко-розовый цвет. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. Одевалась она очень странно... На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль. Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, словно язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась".

Она еще собирала у себя общество, по воскресеньям - общий круг знакомых, по средам - узкий, почти "тайный". Последними ее поклонниками были старый дипломат Лорис-Меликов и поэт Мамченко. А самым последним другом З.Н. была кошка, безобразная, дикая и злая. "Мы называли ее просто "Кошшшка", с тремя "ш", - пишет Тэффи. - Она всегда сидела на коленях З.Н. и при виде гостей быстро шмыгала вон из комнаты. З.Н. привыкла к ней и, умирая, уже не открывала глаз, в полу сознании, все искала руками, тут ли ее Кошшшка".

З.Н. работала по ночам - писала книгу "Дмитрий Мережковский", и это очень ее утомляло. Отнялась правая рука. Последние дни она лежала молча, лицом к стене и никого не хотела видеть. Кошка лежала рядом с ней.

Дописать книгу она не успела. 9 сентября 1945 года Зинаида Николаевна Гиппиус умерла, пережив мужа всего на четыре года.

Дмитрий Сергеевич Мережковский (2 (14) августа 1865, Санкт-Петербург, Российская империя — 9 декабря 1941, Париж, Франция) — русский писатель, поэт, критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель. Муж поэтессы Зинаиды Гиппиус.
Д. С. Мережковский, яркий представитель Серебряного века, вошёл в историю как один из основателей русского символизма, основоположник нового для русской литературы жанра историософского романа, один из пионеров религиозно-философского подхода к анализу литературы, выдающийся эссеист и литературный критик. Мережковский (начиная с 1914 года, когда его кандидатуру выдвинул академик Н. А. Котляревский) неоднократно претендовал на соискание Нобелевской премии; был близок к ней и в 1933 году (когда лауреатом стал И. А. Бунин).
Спорные философские идеи и радикальные политические взгляды Д. С. Мережковского вызывали резко неоднозначные отклики; тем не менее, даже оппоненты признавали в нём выдающегося писателя, жанрового новатора и одного из самых оригинальных мыслителей XX века.

Личная жизнь. Союз с З. Гиппиус

Первым серьёзным романтическим увлечением Мережковского была Л. К. Давыдова, дочь издательницы «Северного Вестника» Л. К. Давыдовой. Летом 1885 года он совершил путешествие с семьей А. А. Давыдовой по Франции и Швейцарии, но этот любовный роман оказался неудачным:398. В январе 1889 года Мережковский вступил в брак с З. Н. Гиппиус, будущей поэтессой и писательницей, которая стала на всю жизнь его ближайшим другом, идейным спутником и «соучастницей духовных и творческих исканий». Союз Мережковского и Гиппиус — самый известный творческий тандем в истории русской культуры «серебряного века».
Современники отмечали, что Мережковский и Гиппиус составляли единое целое, были неотделимы друг от друга. Сами супруги признавались, что часто не улавливали, кому именно из них принадлежит начало той или иной идеи. «Она ведь не другой человек, а я в другом теле», — писал Мережковский в письме к В. В. Розанову от 14 октября 1899 года. Они прожили вместе, как писала Гиппиус в своих мемуарах, «52 года, не разлучившись ни на один день».
Необычным было уже начало этого союза. Едва только познакомившись, они стали встречаться ежедневно, в парке, причём втайне от окружающих. Каждый их разговор выливался в спор, но при этом стремительно способствовал осознанию полного единения. Грань между «собеседованием» и любовным свиданием была практически стёрта. «Его восприимчивость, его способность ассимилировать идеи граничит с чудом. Он „слушает порами“, как она говорит, и по сравнению с ним она — груба. Но у нее — идеи, вернее, некая, еще смутная, не нашедшая себе выражения реальность», — писал впоследствии об этих встречах В. А. Злобин.

Заранее предоставив друг другу полную романтическую свободу, супруги в какой-то мере принесли ей в жертву чувственную сторону союза;: до самого конца совместного жизненного, ощущая полное духовное и интеллектуальное единение, они уже не испытывали друг к другу сильных чувств; страдали с одной стороны — от невозможности жить друг без друга, с другой — от внутреннего взаимотторжения. Как следствие в отношениях Мережковских сложилась «странная искусственность», обращавшаяся в «болезненную и неприятную игру», где муж, как отмечали многие мемуаристы, играл «пассивную, а то и страдательную»

Из Бодлэра

Голубка моя,
Умчимся в края,
Где всё, как и ты, совершенство,
И будем мы там
Делить пополам
И жизнь, и любовь, и блаженство.
Из влажных завес
Туманных небес
Там солнце задумчиво блещет,
Как эти глаза,
Где жемчуг-слеза,
Слеза упоенья трепещет.

Это мир таинственной мечты,
Неги, ласк, любви и красоты.

Вся мебель кругом
В покое твоем
От времени ярко лоснится.
Дыханье цветов
Заморских садов
И веянье амбры струится.
Богат и высок
Лепной потолок,
И там зеркала так глубоки;
И сказочный вид
Душе говорит
О дальнем, о чудном Востоке.

Это мир таинственной мечты,
Неги, ласк, любви и красоты.

Взгляни на канал,
Где флот задремал:
Туда, как залетная стая,
Свой груз корабли
От края земли
Несут для тебя, дорогая.
Дома и залив
Вечерний отлив
Одел гиацинтами пышно,
И теплой волной,
Как дождь золотой,
Лучи он роняет неслышно.

Это мир таинственной мечты,
Неги, ласк, любви и красоты.
1885

DE PROFUNDIS *
(Из дневника)

В те дни будет такая скорбь,
какой не было от начала творения,
которое сотворил Бог, даже доныне,
и не будет. И если бы Господь не
сократил тех дней, то не спаслась
бы никакая плоть. (Ев. Марка,
гл. XIII, 19, 20).

УСТАЛОСТЬ

Мне самого себя не жаль.
Я принимаю все дары Твои, о, Боже.
Но кажется порой, что радость и печаль,
И жизнь, и смерть - одно и то же.

Спокойно жить, спокойно умереть -
Моя последняя отрада.
Не стоит ни о чем жалеть,
И ни на что надеяться не надо.

Ни мук, ни наслаждений нет.
Обман - свобода и любовь, и жалость.
В душе - бесцельной жизни след -
Одна тяжелая усталость.

Из преисподней вопию
Я, жалом смерти уязвленный:
Росу небесную Твою
Пошли в мой дух ожесточенный.

Люблю я смрад земных утех,
Когда в устах к Тебе моленья -
Люблю я зло, люблю я грех,
Люблю я дерзость преступленья.

Мой Враг глумится надо мной:
"Нет Бога: жар молитв бесплоден".
Паду ли ниц перед Тобой,
Он молвит: "Встань и будь свободен".

Бегу ли вновь к Твоей любви,-
Он искушает, горд и злобен:
"Дерзай, познанья плод сорви,
Ты будешь силой мне подобен".

Спаси, спаси меня! Я жду,
Я верю, видишь, верю чуду,
Не замолчу, не отойду
И в дверь Твою стучаться буду.

Во мне горит желаньем кровь,
Во мне таится семя тленья.
О, дай мне чистую любовь,
О, дай мне слезы умиленья.

И окаянного прости,
Очисти душу мне страданьем -
И разум темный просвети
Ты немерцающим сияньем!

* Из глубины [взываю к Тебе, Господи]
(лат.) - Псалом 129, 1.

И хочу, но не в силах любить я людей:
Я чужой среди них; сердцу ближе друзей -
Звезды, небо, холодная, синяя даль
И лесов, и пустыни немая печаль...
Не наскучит мне шуму деревьев внимать,
В сумрак ночи могу я смотреть до утра
И о чем-то так сладко, безумно рыдать,
Словно ветер мне брат, и волна мне сестра,
И сырая земля мне родимая мать...
А меж тем не с волной и не с ветром мне жить,
И мне страшно всю жизнь не любить никого.
Неужели навек мое сердце мертво?
Дай мне силы, Господь, моих братьев любить!

ОДИНОЧЕСТВО
Поверь мне:- люди не поймут
Твоей души до дна!..
Как полон влагою сосуд,-
Она тоской полна.

Когда ты с другом плачешь,- знай:
Сумеешь, может быть,
Лишь две-три капли через край
Той чаши перелить.

Но вечно дремлет в тишине
Вдали от всех друзей,-
Что там, на дне, на самом дне
Больной души твоей.

Чужое сердце - мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящей душой
Не можем мы войти.

И что-то есть, что глубоко
Горит в твоих глазах,
И от меня - так далеко,
Как звезды в небесах...

В своей тюрьме,- в себе самом,
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек!..

Сегодня ее назвали бы гей-иконой. И она, пожалуй, не стала бы возражать. В Серебряный век о ней говорили: «Декадентская мадонна», – раздраженно восхищенно добавляя: «Дьяволица!». В Зинаиде Гиппиус кипел дьявольски святой (или свято дьявольский) коктейль, благодаря которому в том числе она оказалась талантливейшим мистификатором и режиссером судьбы.

Брак 52-летней выдержки

– Ты еще спишь? А уж муж пришел. Вставай! – будила мама.
– Муж? Какое удивление!
Брак совершился незаметно, как бы походя. Девятнадцатилетняя Зинаида Гиппиус наутро даже не вспомнила, что вышла замуж. При этом семейный союз оказался сверхпрочным: 52 года ни на один день они не разлучались.
Знакомство с Мережковским было коротким – несколько последних дней июня, когда Гиппиус приехала в Боржоми, и первые десять дней июля. Одиннадцатого июля уже наступила перемена в их отношениях.
Танцевальный вечер, в зале темно, душно, а ночь удивительная, светлая, прохладная, деревья в парке – серебряные от луны. Зинаида с выпускником филологического факультета Дмитрием Мережковским все дальше уходили по парковой аллее от звуков музыки, страстно обсуждая скорбные стихи друга Мережковского Надсона, популярного тогда поэта, молодого офицера, умершего в двадцать с лишним лет от туберкулеза. О чем бы ни говорил Дмитрий, его суждения приводили девушку в восторг, образность речей покоряла. Серьезный молодой человек с энциклопедическими знаниями умел говорить «интересно об интересном».
Рассуждения о высоком плавно перетекли в разговор о том, как они поженятся. После, не единожды вспоминая этот вечер, особенно во время размолвок, которых случалось немало, Гиппиус спрашивала себя, уж не из кокетства ли она ему не возражала и действительно ли хотела замуж?
Ведь предложения руки и сердца ей поступали не раз, и не однажды она бывала влюблена. Впервые это случилось в 16 лет. Героем волнений оказался талантливый и красивый скрипач, активно проявлявший интерес к юной особе. Правда, тогда он еще не знал, что смертельно болен туберкулезом, в отличие от матери Зины, которая была против развития каких-либо отношений и стремительно увезла дочь из Тифлиса.
Летом в Боржоми, где отдыхала семья Гиппиус, молодежь сходила с ума от высокой, статной девушки с золотистыми волосами и изумрудными глазами. Зинаида любила танцевать, увлекалась музыкой, живописью, верховой ездой. И, конечно, сочинительством: вела дневник, писала стихи.
Последующие влюбленности вызывали отчаяние у начитанной барышни. В своем дневнике она писала: «Я в него влюблена, но я же вижу, что он дурак».
Мережковский был ни на кого не похож. Вернувшись в тот вечер с прогулки, Зинаида смотрелась растерянно, а потому без обиняков заявила: «Мережковский сделал мне предложение».
– Как, и он? – засмеялась ее тетя Вера, зная, сколько тогда было у Зины женихов.
– Что же ты ему ответила? – спросила мама.
– Я? Ничего, да он и не спрашивал ответа!
Следующий день – снова встреча с Мережковским и продолжение разговора как ни в чем не бывало. В пору ухаживаний 23-летний Мережковский был заразительно веселым с не злой, а больше детской насмешливостью. Рассказывал о Петербурге и своих путешествиях, о семье, о том, как отец проверял его на талант.
Родился Дмитрий Сергеевич в семье образованного чиновника, не чуждого литературе. И в юные годы, когда Мережковский стал писать стихи, отец, человек фундаментальный, решил проверить: есть ли на что делать ставку или это обыкновенное бумагомарание. Он отправился с юным Дмитрием к Федору Михайловичу Достоевскому. Незадолго до смерти писателя. Квартира оказалась завалена «Братьями Карамазовыми», бледный Достоевский, выслушав вирши юного рифмоплета, произнес: «Плохо, никуда не годно. Чтобы писать, страдать надо. Страдать!»
«Ну, Федор Михайлович, – заявил отец, – пусть тогда лучше не пишет, лишь бы не страдал. Зачем ему это?»
Но не послушался Дмитрий Сергеевич ни отца, ни Достоевского. В жизни ему выпало и писать много, и страдать.
Хотя он не единожды бывал в гостях у Гиппиус, но никакого официального объявления о будущей свадьбе не звучало. Зинаида с Дмитрием считали всякие свадьбы и пиры слишком буржуазными, все должно быть проще без белых платьев и вуалей.
Венчание назначили на 8 января 1889 года. В Тифлисе стояло солнечное и холодное утро. Зинаида отправились с мамой в ближайшую к дому Михайловскую церковь, как на прогулку. На невесте – костюм темно-стального цвета, такая же маленькая шляпа на розовой подкладке. Дорогой мама взволнованно говорила: «Ты родилась 8-го, в день Михаила Архангела, с первым ударом соборного колокола в Михайловском соборе. Вот теперь и венчаться идешь 8-го и в церкви Михаила Архангела». Новобрачная ни на что не реагировала: была не то спокойна, не то в отупении. Ей казалось, что происходящее не слишком серьезно. Жених тоже выглядел по-будничному: в сюртуке и так называемой «николаевской» шинели с пелериной и бобровым воротником. Венчаться в шинели было неприлично, и он ее снял. Церемония прошла быстро: ни певчих, ни народа, а торжественное «жена да убоится мужа своего» незаметно растворилось под сводами церкви.
Затем молодожены пешком отправились домой к Гиппиус. Там их ждал обыкновенный завтрак. Правда, то ли мама, то ли тетка решили все-таки отметить хоть и не пышную, но свадьбу, и появилось шампанское. Стало веселее, грустила только мама в предчувствии разлуки. Затем гости – тетка и шаферы – ушли домой, и день прошел вполне обыденно. Зинаида с Дмитрием продолжали читать вчерашнюю книгу, потом обедали. Вечером случайно зашла ее бывшая гувернантка-француженка и чуть со стула не упала от неожиданности, когда мама, разливая чай, заметила мельком: «А Зина сегодня замуж вышла».
Мережковский ушел к себе в гостиницу довольно рано, а новобрачная легла спать и забыла, что замужем. Да так забыла, что на другое утро едва вспомнила, когда мама через дверь ей крикнула: «Муж пришел!»

Би- или гомо-?

В 1889 году после свадьбы они переезжают с мужем в Петербург, где Зинаида начинает активную литературную деятельность.
Своей золотисто-красной гривой волос, окутывавших до пят ее хрупкую фигурку, Гиппиус вводила мужчин в оцепенение. Зная это, она прятала такую роскошь в «козетку». «Общенье с ней, как вспых сена в засуху», – вспоминал популярный в то время литератор Андрей Белый. «…Красива? О, несомненно», – писал о Гиппиус литературный критик Сергей Маковский.
И она знала, что очень красива. И умела нравиться мужчинам. Внешне была воплощением слабости, нежности, женственности. Прехорошенькая девочка, наивная и кокетничавшая молодостью. С мужем в ожидании гостей она ложилась на ковер в гостиной и увлекалась игрой в дурачка или являлась всем с куклой-уткой на руках. Утка, по ее замыслу, символизировала разделение супругов, считавших пошлостью половую связь.
Так была ли в жизни Зинаиды настоящая любовь с горячими признаниями, клятвами и слезами, а не «комедия», которую она частенько разыгрывала? Может быть, ответ на этот вопрос – ее бурный роман в начале 1890-х сразу с двумя – поэтом-символистом Николаем Минским и драматургом и прозаиком Федором Червинским, университетским знакомым Мережковского? Минский любил ее страстно, а Гиппиус, по ее словам, была влюблена «в себя через него».
В 1894 году у Зинаиды Николаевны начались романтические отношения с Акимом Флексером, известным критиком, идеологом журнала «Северный вестник». Именно он первым напечатал стихи Гиппиус, которые ни одно издание не желало брать. Долгое сотрудничество постепенно переросло в дружбу, затем – в страсть.
« И без тебя я не умею жить... Мы отдали друг другу слишком много. И я прошу как милости у Бога, Чтоб научил он сердце не любить!»
«...Боже, как бы я хотела, чтобы вас все любили!.. Я смешала свою душу с вашей, и похвалы и хулы вам действуют на меня, как обращенные ко мне самой. Я не заметила, как все переменилось. Теперь хочу, чтобы все признали значительного человека, любящего меня...»
«...я хочу соединить концы жизни, сделать полный круг, хочу любви не той, какой она бывает, а... какой она должна быть и какая одна достойна нас с вами. Это не удовольствие, не счастье – это большой труд, не всякий на него способен. Но вы способны – и грех, и стыдно было бы такой дар Бога превратить во что-то веселое и ненужное...»
Чтобы понять любовь во всех ее проявлениях, нужно искать, влюбляться и влюблять в себя многих и разных людей, считала Гиппиус. Чувственность ее была не утолена. Разговоры в гостеприимном доме Мережковских с высокой, стройной хозяйкой с изумрудными глазами, с каскадом волос, быстрыми движениями, мелкими шажками, переходящими в скользящий бег, затягивались на всю ночь.
Зинаида увлекалась не только мужчинами, но и женщинами. О ней ходили слухи, что она бисексуалка (любит и мужчин, и женщин) или даже лесбиянка (любит представительниц своего пола). В конце 1890-х Гиппиус состояла в близких отношениях с английской баронессой Елизаветой фон Овербек. Та как композитор сотрудничала с Мережковским – написала музыку к переведенным им трагедиям Еврипида и Софокла, которые поставили в Александринском театре. Гиппиус посвятила баронессе несколько стихотворений.
Сегодня имя твое я скрою
И вслух – другим – не назову.
Но ты услышишь, что я с тобою,
Опять тобой – одной – живу.
На влажном небе Звезда огромней,
Дрожат – струясь – ея края.
И в ночь смотрю я, и сердце помнит,
Что эта ночь – твоя, твоя!
Дай вновь увидеть родныя очи,
Взглянуть в их глубь – и ширь – и синь.
Земное сердце великой Ночью
В его тоске – о, не покинь!
И все жаднее, все неуклонней
Оно зовет – одну – тебя.
Возьми же сердце мое в ладони,
Согрей – утешь – утешь, любя...
«О, если б совсем потерять эту возможность сладострастной грязи, которая, знаю, таится во мне, которую я даже не понимаю, ибо я ведь и при сладострастии, при всей чувственности – не хочу определенной формы любви», – театрально восклицала Гиппиус.
На протяжении полутора десятилетий перед революцией 1905 года Зинаида предстает пропагандисткой сексуального раскрепощения, гордо несущей «крест чувственности».
В одном из рассказов «Ты – ты» Гиппиус изобразила неожиданную встречу своего героя со случайной, казалось бы, девушкой. В ней он узнает ту подругу, которая была ему послана свыше. В ресторане в Ницце, где он сидит за ужином, вдруг появляется группа ряженых в масках, среди которых Мартынов находит свою избранницу: «Засмотрелся на худенькие стройные руки, на глаза, сверкавшие из розового бархата. Они тоже глядели на меня, эти глаза. Но вот она медленно подняла маску… Только что это случилось – я понял, почему не мог от нее оторваться: потому что был влюблен, да, влюблен, именно влюблен, именно в нее, и ни в кого больше. Именно она и была тайной радостью, которой я все время ждал. Мне казалось, что я уже видел где-то ее лицо: должно быть, оно мне снилось». И она ему отвечает: «Я тебя давно знаю, давно… люблю». Предначертанная свыше встреча состоялась. Узнавание произошло.
Подобно незрелому подростку Гиппиус пыталась соединить два аспекта любви, но любая попытка остановиться на чистоте и невинности этого чувства натыкалась на его греховность. В поисках «огня и чистоты» она увлекалась не единожды.
Одним из неудачных экспериментов по обретению «плоти и красы мира» стал молодой профессор духовной Академии Антон Карташев. Умный, странноватый, говорливый.
У Гиппиус мелькнула мысль: а ведь этот чудаковатый, как будто жаждущий культуры – девственник! Он сохранил старое святое, не выбросил его на улицу. Девственность Карташева должна была, по мнению Гиппиус, примирить ее искания любви. И ее теория практически нашла подтверждение: Гиппиус поцеловала Карташева, тот попросил помолиться за него. Эта просьба доказывала чистоту его любви. Но счастье длилось недолго. Вскоре Гиппиус испытала горькое разочарование: чистота любви Карташева (в 1917 году он станет министром вероисповеданий Временного правительства) сменилась страстью. Прощаясь на темном пороге ее квартиры, он уже не попросил молиться, а стал жадно ее целовать. Очередной опыт оказался неудачным.
Ее поиски любви на стороне не означают, что она не любила своего мужа. С Дмитрием Мережковским отношения были платоническими, пропитанными метафизикой. Не раз говорили оба, что их встреча носила мистический характер и была предопределена свыше. Нерушимый союз Гиппиус с Мережковским не разбило ни одно из ее увлечений. Может, потому, что, быстро приобретая власть над влюбленными в нее, она никогда не могла до конца отдаться любви?
Мережковский на всю жизнь стал для нее спутником, другом, соратником, как и она для него. «Я люблю Д.С. – вы лучше других знаете, как – без него я не могла бы жить двух дней, он необходим мне как воздух».
Большинство из их окружения недоумевали: как этот маленький человек, хрупкий, ниже ростом, чем его жена, сильно грассировавший, – он не производил впечатления мощного творца или мыслителя, мог удерживать рядом с собой столь экстравагантную даму? Не знали эти актеры, писатели, поэты, какие ураганы бушевали в его душе. Он много писал о любви, но внешне производил впечатление человека бесстрастного.
Гиппиус же, не ощутившая эмоциональной стороны взаимоотношений, любила Любовь вообще. В своем дневнике она рассуждает: «Зачем же я вечно иду к Любви? Я не знаю; может быть, это все потому, что никто из них меня в сущности не любил? У Дмитрия Сергеевича тоже не такая, не «моя» любовь. Господи, как я люблю какую-то Любовь».
Зинаида считала Мережковского неравным себе: он в высшей степени духовен, она же телесна и чувственна. Как избавиться от «сладострастной грязи» в телесной любви? Зачем люди столько внимания обращают на тело?
Но Гиппиус была еще и философом. Для философа характерен взгляд со стороны: не только любить, но и размышлять над тем, что есть это чувство. Тема любви – главная в дневниках Гиппиус с 1893 по 1904 год. Да и о чем еще может писать молодая женщина? Разумеется, есть в них и обычное кокетство. Но многие рассуждения совершенно противоречат представлению о том, что должно быть в дневнике красивой, окруженной поклонниками дамы. Гиппиус много пишет о «нетрадиционной» любви. Она считает, что природа человека бисексуальна. Мужское и женское начала не разделены сообразно полу. То есть в одном – больше мужского, в другом – женского, поэтому интуитивно каждый чувствует в другом нечто себе близкое, хотя, может быть, и в иной степени. Личность при таком рассмотрении предстает андрогинной. Причем мужские типы писательница изображает чаще всего упрощенно, женские же, напротив, выписывает тонко и с любовью. Своим героиням по-женски сочувствует, идет ли речь о революционерке-народнице в «Роман-царевиче» или об актрисе с изломанной судьбой в «Победителях», о неприкаянной сиротине из «воспитательного дома» в «Простой жизни», или о юной японке, уступающей любовным притязаниям своего русского приемного отца в «Японочке».
При этом в реальной жизни Зинаида Николаевна проявляла себя так, словно презирала женские умственные и моральные качества. Она провоцировала знакомых женщин на зависть, вражду, сплетни – и преуспела в этом. Ее ироничные оценки, болезненные для впечатлительных творческих натур, ее знаменитую золотую лорнетку, которую она наводила на собеседника, будто прицеливаясь, не могли простить ей спустя многие годы, даже после ее смерти.
– Вечер поэтесс? Одни дамы? Нет, избавьте, меня уж когда-то в Петербурге на такой вечер приглашали, Мариэтта Шагинян, кажется. По телефону. Я ей и ответила: «Простите, по половому признаку я не объединяюсь».
Свое лицедейство она признает в знаменитых «змеиных» мотивах:
…Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно-жгучая
Ее коленчатая чешуя.
(…) И эта мертвая, и эта черная,
И эта страшная – моя душа!
Этот образ искусно строился и внедрялся в сознание современников. Гиппиус тщательно продумывала свое социальное и литературное поведение, сводившееся к смене разных ролей.

Гермафродит?

Многие современники считали ее гермафродитом. «В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе – я больше мужчина, в моем теле – я больше женщина. Но они так слиты, что я ничего не знаю», – писала она о себе. На протяжении жизни Гиппиус со свойственным ей аскетизмом пыталась отречься от женственности как от ненужной слабости. Природа действительно наделила ее аналитическим, мужским складом ума. По словам современников, Гиппиус поражала пронзительно острыми умозаключениями, сознанием и даже культом своей исключительности. Кстати, чаще всего стихи она писала от лица мужчины, а свои статьи подписывала многочисленными псевдонимами, как правило, мужскими (самый известный – Антон Крайний). С удовольствием Зинаида Николаевна шокировала публику, появляясь одетой по-мужски чрезвычайно экстравагантно. Она не боялась мужских нарядов – курточки, бантики, мальчик-паж, что по тем временам было неслыханной дерзостью.
В камзоле и панталонах, полулежащей на стуле, длинные скрещенные ноги вытянуты по диагонали холста, отчего вся фигура кажется более удлиненной, изображена она на знаменитом портрете Льва Бакста. На бледном лице, окаймленном белым жабо, под узкими резко очерченными бровями – чуть насмешливо и презрительно смотрящие глаза, тонкие губы, которые она всегда ярко красила. Ей хотелось поражать, притягивать, очаровывать, покорять. («Люблю я себя, как Бога», – писала она в раннем стихотворении «Посвящение»).
Кстати, в те времена, в конце XIX века, не был принят такой обильный макияж. А Зинаида румянилась и белилась густо, откровенно, как делают актрисы для сцены. Это придавало ее лицу вид маски, подчеркивая некую искусственность.
Она часто фотографировалась с сигаретой в руках. Курила много и охотно. Тем самым постоянно заявляя двуполость Любви. При этом о своих глубоко верующих сестрах – Анне, Татьяне и Наталье вполне по-женски замечала: «…очень красивые, однако аскетического типа. Ни одна не помышляла о замужестве».
О семейной паре Мережковских ходило много странных разговоров. Владимир Соловьев выразил мнение о Гиппиус большинства современников следующим образом:
Я – молодая сатиресса,
Я – бес.
Я вся живу для интереса
Телес.
Таю под юбкою копыта
И хвост...
Посмотрит кто на них сердито
– Прохвост!
В ночь под Чистый четверг 1901 года Дмитрий Мережковский, Дмитрий Философов и она в импровизированных «священнических» одеяниях приобщали друг друга хлебом и вином на «тайной вечере», знаменовавшей основание «церкви Трех», которая представлялась им началом нового вселенского единства, новой эры божественного откровения миру.
И я такая добрая,
Влюблюсь – так присосусь.
Как ласковая кобра я,
Ласкаясь, обовьюсь.
Трагизм однополой любви ясно проступает в отношениях Гиппиус с Философовым, который был гомосексуалистом. Это видно из его письма к ней: «…При страшном устремлении к тебе всем духом, всем существом своим, у меня выросла какая-то ненависть к твоей плоти, коренящаяся в чем-то физиологическом…». Гиппиус называла Философова Димой, а он звал ее Мережковской. Тем не менее этот человек остался знаковым в ее судьбе. По прошествии десятилетий одно из последних стихотворений она посвящает ему:
Когда-то было, меня любила
Его Психея, его Любовь.
Но он не ведал, что Дух поведал
Ему про это – не плоть и кровь.
Своим обманом он счел Психею,
Своею правдой лишь плоть и кровь.
Пошел за ними, а не за нею,
Надеясь с ними найти Любовь.
Но потерял он свою Психею,
И то, что было, – не будет вновь.
Ушла Психея, и вместе с нею
Я потеряла его любовь.
Но это не мешало им жить втроем: супруги Мережковские и литературный критик Философов. В знаменитом доме Мурузи, на углу Литейного и Пантелеймоновской, сложился особый ритуал такого существования. Наряду с «браком» Мережковских и Философова там же сложился и другой «троичный союз». Его «супругами» стали две младшие сестры Зинаиды Николаевны – Татьяна и Наталья и Карташев.
Увлекающийся Мережковский считал, что эти новые семейные образования станут являть собой зародыш «тройственного устройства мира», так называемого Царства Третьего Завета, которое должно прийти на смену христианству. На житейском же уровне они рассчитывали создать своего рода общину, интеллектуальную мини-коммуну, в которой сочетались бы интимная связь ее членов и близость их мировоззрений.
Образование триады, или, как ее называли, «святой троицы», было вызовом обществу. Совместное проживание троих выглядело откровенным эпатажем. Потом к ним присоединился их секретарь Злобин, который около тридцати лет прожил с ними, написав замечательную книгу о Гиппиус «Тяжелая душа», а также замечательные стихи памяти Мережковского и Гиппиус.
Вообще в России Серебряного века гомосексуализм находился на уровне идейного течения. В начале XX века однополая любовь среди художественной элиты считалась модной. Их современник, питерский художник Александр Бенуа удивлялся: «Особенно меня поражало, что те из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам «однополой любви», теперь совершенно этого не скрывали и даже говорили о том с оттенком какой-то пропаганды…»

Стакан наполовину пуст или полон?

Дмитрий Сергеевич Мережковский до старости не без удовольствия говаривал, что он, «благодарение Богу, никого не убил и никого не родил». Вяч. Иванов со свойственной ему парадоксальностью заявлял, что Гиппиус и в браке «на самом деле девушка, ибо никогда не могла отдаться мужчине, как бы ни любила его. (…) И в этом для нее – драма, ибо она женщина нежная и страстная. Мать по призванию».
Характерно, что Гиппиус, с первого дня принявшая установку супруга, никогда не обсуждала эту сторону их совместной жизни.
Необычность брака подчеркивается тем, что объединил он людей не просто разных, а противоположных по складу характера. Несмотря на то, что Зинаида Николаевна постоянно носила психологическую маску манерной, изломанной, «эстетной» светской дамы, хозяйки популярных салонов (в старости она, шутя, называла себя «бабушкой русского декадентства»), в ней было много земного, плотского. Именно материнское горе молодой горничной Мережковских – Паши побудило двадцатилетнюю Зинаиду написать первый рассказ – «Простая жизнь». А еще через двадцать лет описание юной матери над могилкой первенца пронзительной нотой завершит ее роман о революционерах.
« – Что ж это… Илюшечка… Кудрявенький. Черепочки теперь… Куда теперь?
А сторожиха все тянет за рукав.
– Пойдем, милая, пойдем… Христос с ним. Пойдем, чайку попьем, вспомянем. Пойдем-ка скорее.
Голубая круглая чаша над ними, над светлым кладбищем, над серой церковью бревенчатой, – голубая чаша такая чистая, такая ласковая. Обещание весны такое верное.
…Рядом со свежим сырым горбиком – другие горбики, большие и малые, тесно-тесно; желтая мертвая трава на них, а между, по местам, снежок белеется. И еще что-то белеется середь темных комков земли.
– Это что же такое, тетенька? – говорит Машка, приглядываясь. – Словно, кости…
– Черепочки это, милая, черепочки… Тоже, видно, младенчик был… Этого у нас много…»
Горе матерей становится одной из главных тем для Гиппиус в годы первой мировой войны. Материнское начало у нее находит не только трагическое выражение. Перед революцией большой успех имела ее пьеса «Зеленое кольцо», которая родилась из живого общения с петербургскими гимназистами. В 1914-1916 годах каждое воскресенье у Зинаиды собирался кружок подростков (до сорока человек за раз). «Люблю умных и настоящих и равнодушно забываю ненужных», – говорила она по этому поводу.
Список молодых литераторов, которые вышли в свет через ее квартиру, вмещает множество ярких и известных имен.
«Как друг, как товарищ, как соучастник в радости и горе Зинаида Николаевна была неповторима. Ее заботливость простиралась на состояние вашей обуви, на дефекты вашего белья… Живые конкретные детали в жизни ближнего всегда ее занимали… – вспоминал литературный и театральный критик Аким Волынский. – Из всех женщин, которых я встречал в жизни, самая необыкновенная была Зинаида Гиппиус».
Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Наедине с собеседником, с глазу на глаз она становилась человеком ко всему открытым, ни в чем, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему.
Зинаида происходила по отцу из немецких дворян, но те уже триста лет жили в России, по матери была внучкой Василия Степанова, полицмейстера Екатеринбурга. Родилась в 1869 году в городке Белове Тульской губернии, куда приехал ее отец после окончания юридического факультета Московского университета. Они постоянно переезжали с места на место, следуя за служебными перестановками отца. Девочка не смогла доучиться в гимназии Фишера в Москве, причиной стал внезапно открывшийся туберкулез, и родители увезли ее в Крым, а затем в Тифлис. Из-за болезни легких Гиппиус не получила систематического образования. Жила с матерью в Ялте и на Кавказе.
Она говорила: «Вы так не знаете Россию, как я знаю», «Я знаю, как пахнет в третьем классе…».

И Родины не стало

Властью тьмы, царством дьявола назвала Гиппиус Октябрьский переворот. «Расстрелянная Москва покорилась большевикам. Столицы взяты вражескими – и варварскими – войсками. Бежать некуда. Родины нет». Ненависть к революции заставила Зинаиду порвать с Блоком, Брюсовым, Андреем Белым.
Мережковские, в отличие от большинства отечественных деятелей культуры, отрицательно восприняли вступление России в Первую мировую. В этом она близко сходится со своим заклятым литературным и идейным врагом – Владимиром Маяковским. Со второй половины 1917 года и до конца 1919-го Мережковские жили в Петрограде, в центре развивавшихся событий. Дневники Гиппиус день за днем отражают трагическую картину происходившего: «собачину» продают на рынке спекулянты из-под полы. Стоит 50 рублей за фунт. Дохлая мышь стоит два рубля и т.д.
Мережковские надеялись на свержение большевистского режима, но после поражения генерала Юденича под Петроградом решили бежать в Европу. «…Как бы узнать, что нет надежды…», – напишет она.
Вместе с ближайшим другом Философовым и секретарем В. А. Злобиным Мережковские покинули Петроград якобы для чтения лекций в красноармейских частях Гомеля. В феврале 1920-го перебрались в Варшаву. Там они развили бурную деятельность, организовали газету, строили планы по освобождению России от большевиков. Понадобилось два года для понимания тщетности задуманного. В 1922 году Мережковские обосновались в Париже. Философов, проживший с ними около 15 лет, до конца жизни оставался в Варшаве.
С 1925 года парижская квартира Гиппиус стала одним из самых притягательных мест русской культурной жизни. Там возобновились литературные воскресенья, а с 1927-го – регулярные писательско-религиозно-философские заседания «Зеленая лампа». Там они восстановили знакомство с К. Бальмонтом, И. Буниным, А. Куприным, Н. Бердяевым, Вячеславом Ивановым. На Бунина при первой же встрече она произвела неизгладимое впечатление: «Удивительной худобы, ангел в белоснежном одеянии и с золотистыми распущенными волосами, вдоль обнаженных рук которого падало до самого полу что-то вроде не то рукавов, не то крыльев».
Несмотря на то, что в эмиграции они не могли себе позволить жить на широкую ногу, как в Питере, но покупка духов и перчаток всегда была на первом месте. В Париже она уже не могла называться законодательницей моды. Но интереса к красивой экстравагантной одежде не теряла. Даже в 50 лет она отличалась смелостью в выборе платьев: очень любила прозрачные. Эпатировала публику появлением то в белом с ног до головы, то в черном. Ее последними были старый дипломат Лорис-Меликов и поэт Мамченко.
Она верна своей манере высказываться наперекор общепринятым суждениям, сражать противника злыми репликами, проявлять участие к человеческим судьбам. До последнего Гиппиус поддерживала благотворительные вечера, например для того, чтобы помочь деньгами Бальмонту, чья мама была тяжело больна. Старшая сестра Гиппиус, Анна, также активно участвует в жизни русской православной общины в Париже. Сын двоюродной сестры Зинаиды Николаевны, священник Димитрий Клепинин во время немецкой оккупации вместе с матерью Марией (Скобцовой) спас от гибели десятки еврейских семей. За это в феврале 1944 года он принял мученическую смерть в концлагере.
Вообще 40-е годы были горькими не только в мировой истории, но и в судьбе Зинаиды Николаевны. В 1940 году она потеряла Философова, а 9 декабря 1941-го в оккупированной немцами Франции – своего супруга. Дмитрий Мережковский прожил 76 лет.
Она очень тяжело пережила его кончину. Даже пыталась покончить с собой. «Я умерла, осталось умереть только телу», – повторяла Гиппиус. История литературы, пожалуй, не знает второго подобного случая, когда два человека составляли в такой степени одно. Они оба признавались, что не знают, где начинаются его мысли, а где заканчиваются ее. Мережковский оставил 24 тома своих произведений. Любовь? Творческий союз? Духовная общность? В книге «Дмитрий Мережковский» она написала: «Связанность наших жизней».
До сих пор не утихают споры, кто в этой паре был главным? Внешне они поразительно не подходили друг к другу. Он – маленького роста, с узкой впалой грудью, в допотопном сюртуке. Черные, глубоко посаженные глаза горели тревожным огнем, полуседая, вольно растущая борода и легкое взвизгивание, когда раздражался. Держался с неоспоримым чувством превосходства и сыпал цитатами то из Библии, то из языческиx философов. А рядом с ним – соблазнительная, нарядная особа с выразительной внешностью.
Зинаида Николаевна была душой союза. Очень многие идеи мужу подсказывала именно она, а он их развивал и обнародовал.
Четкий, продуманный уклад семьи, дома тоже был на ней. Мережковский всегда утром работал, гулял, потом опять работал. Она говорила, что в его характере удивляло полное отсутствие лени. Он даже не понимал, что это такое. Сама она ценила время не меньше.
Оставшись одна, Гиппиус написала книгу «Дмитрий Мережковский», что далось ей непросто. У нее отнялась правая рука. Последняя запись в дневнике: «Как Бог мудр и справедлив».
Самым последним ее другом стала кошка. Она всегда сидела на коленях Зинаиды Николаевны. Та привыкла к ней и, умирая, уже не открывая глаз, все искала ее руками.
Вечером 1 сентября 1945 года отец Василий Зеньковский причастил Гиппиус. Она мало что понимала, но причастие проглотила.
9 сентября Зинаида Николаевна сидела в кровати, ей было трудно дышать. Вдруг в ее невидящих глазах вспыхнул свет. Она посмотрела, как в былые годы, во взгляде бесконечные нежность и благодарность. Две слезы стекли по щекам. На пороге старости поэтесса признавалась:
…Лишь одного мне жаль: игры…
Ее и мудрость не заменит.
Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда – ни для чего,
Как ни над чем смеются дети…
Своим эпатажем, придумыванием сенсаций она добилась того, чтобы о ней до сих пор говорили как о тайне. Она прекрасно понимала, что все кривотолки – порой самого скандального свойства продолжатся и после ее смерти. Даже официальный запрет советской цензуры на изучение творческого наследия Гиппиус до начала 90-х годов, кажется, состоялся тоже благодаря ее плану.

Лариса Синенко

Главная » Времена в английском языке » Дмитрий сергеевич и зинаида николаевна гиппиус. Александр Мень: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус