Мария кузьмина-караваева. Биография елизаветы юрьевны кузьминой-караваевой

Жизнь Елизаветы Юрьевной началась как сказка

Трудно и больно писать об этой удивительной женщине, духовной дочери Сергия Булгакова, так сильно любившую жизнь, своих родных, друзей и товарищей. Жизнь этой очаровательной девушки начиналась как сказка. Елизаве́та Ю́рьевна Пиленко, по первому мужу - Кузьмина́-Карава́ева, по второму - Скобцова, родилась 8 декабря 1891 в Риге в семье юриста Юрия Дмитриевича Пиленко и Софии Борисовны (урожденной Делоне). Ее дом № 21 по улице Элизабетес в г. Риге (архитектор Э. Тромповский) сохранился до наших дней. По распоряжению общественности в 2011 году на нём установили мемориальную доску с надписью: «Здесь родилась святая Мать Мария, урожденная Елизавета Пиленко (1891-1945)».

В 1895 году Юрий Пиленко вышел в отставку и переехал с семьей в Анапу. Там, в шести верстах от города, находилось имение Джемете - дом с виноградниками, доставшийся ему после смерти отца, отставного генерала и известного винодела Д. В. Пиленко. В мае 1905 года за успехи в виноградарстве Юрия Дмитриевича назначили директором Императорского Никитского ботанического сада и одновременно - директором училища садоводства и виноделия, в результате чего его семья переехала в Ялту. В южном городе Лиза Пиленко окончила 4-й класс ялтинской женской гимназии с наградным листом 2-й степени.

Весной 1906 года за успехи в работе и верность его Императорскому величеству Ю.Д Пиленко был перевели на службу в Петербург. Но случилось непоправимое. Выехать к месту назначения он не успел: 17 июля 1906 года он скоропостижно скончался в Анапе. Смерть отца потрясла Лизу. В связи с такой трагедией, как позже признавалась, она потеряла веру в Бога.

В августе 1906 года, овдовевшая С. Б. Пиленко с двумя детьми - Лизой и Дмитрием, переехала в Петербург. Сначала Лиза училась два года в частной гимназии Л. С. Таганцевой, затем перешла в гимназию М. Н. Стоюниной, которую закончила с серебряной медалью весной 1909 года. По рекомендации матери, Лиза поступила на высшие Бестужевские курсы, на философское отделение историко-филологического факультета. В феврале 1908 года Лиза Пиленко познакомилась с Александром Блоком, с которым у неё впоследствии завязались сложные отношения и длительная переписка.

19 февраля 1910 года Елизавета Пиленко вышла замуж за помощника присяжного поверенного Дмитрия Кузьмина-Караваева, бывшего большевика и близкого знакомого многих столичных литераторов. Вместе с ним посещала собрания «на башне» Вячеслава Иванова, заседания «Цеха поэтов», знаменитые религиозно-философские собрания, общалась с Николаем Гумилёвым, Анной Ахматовой, Осипом Мандельштамом, Михаилом Лозинским и Алексеем Толстым.

Бестужевские курсы Лиза не окончила. Весной 1912 года, с помощью друзей поэтов, она издала первый сборник стихов под названием - «Скифские черепки», который положительно встретили критики. Атмосфера столичной элиты стала тяготить Елизавету Юрьевну и она, по совету друзей, уехала сначала на курорт Бад-Наухайм, затем перебралась в Крым. Там она общалась с Алексеем Толстым, приехавшим погостить у Максимилиана Волошина и Аристархом Лентуловым.

Весной 1913 года Елизавета Юрьевна оставила своего мужа Дмитрия Кузьмина - Караваева, хотя официальный развод был получен лишь в конце 1916 года.

18 октября 1913 года у Кузьминой-Караваевой родилась дочь, которой она дала имя Гаяна (греческое - «земная»). В начале 1914 года Елизавета Юрьевна послала Блоку рукопись своей новой книги стихов «Дорога». Поэт вернул ее для переработки и исправления многих стихов. Данный сборник так и не был издан. В этот период в жизни Елизаветы Кузьминой-Караваевой происходит душевный разлад. По ее словам, у нее - «перепутья». Ее все больше тянет к религиозным вопросам, особенно занимало ее христианство, русская православная вера и монашество. Появились у нее размышления о цели и смысле жизни, которая не совсем ладилась. В апреле 1915 года Елизавета Юрьевна опубликовала философскую повесть «Юрали», написанную под впечатлением чтений Евангелия. А через год вышел сборник ее стихов «Руфь», в который вошло много стихов из неопубликованного сборника «Дороги».

Февральскую революцию Кузьмина-Караваева встретила с энтузиазмом. В марте 1917 года она вступает в партию эсеров, программа которой ей была по душе. Почти весь 1917 год Елизавета Юрьевна провела в Анапе, занимаясь общественно-политической работой. В феврале 1918 года ее избирают городским головой Анапы. А после изгнания белогвардейцев, когда большевики взяли власть в городе, Кузьмина-Караваева, хотя и не разделяла коммунистических взглядов, заняла должность комиссара по здравоохранению и народному образованию. Она встала на защиту населения от грабежа и террора. Когда Анапу захватили войска Деникина, Елену Юрьевну арестовали, ей грозила смертная казнь за «комиссарство» и участие в национализации частной собственности. 15 марта 1919 года дело Кузьминой-Караваевой рассматривал краевой военно-окружной суд в Екатеринодаре, и только благодаря квалифицированным адвокатам, она получила всего две недели ареста.

Летом 1919 года Кузьмина-Караваева вышла замуж за Д. Е. Скобцова, кубанского казачьего старшину, бывшего председателя Кубанской Краевой Рады. После разгрома Белого движения на Кубани, весной 1920 года, Елизавета Скобцова с матерью и дочерью Гаяной эвакуировались в Грузию, Там же у Елизаветы Юрьевны родился сын Юрий. Затем вся семья Скобцовых эмигрировала в Константинополь, оттуда в Сербию, где 4 декабря 1922 родилась дочь Анастасия. По рекомендации отца Сергия Булгакова семья Скобцовых уезжает в Париж. Это произошло 6 января 1924 года.

За два года, 1924-1925, Елизавета Скобцова опубликовала в эмигрантских журналах повести «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин», в которых описывается трагедия Гражданской войны в Крыму, а также автобиографические очерки - «Как я была городским головой» и «Друг моего детства». Особое место в ее прозе занимает мемуарно-философское эссе «Последние римляне».

7 марта 1926 года умерла от менингита её младшая дочь Анастасия. Потрясенная горем, Елизавета Скобцова почувствовала духовное перерождение и открыла для себя новый смысл жизни в служении людям во имя Бога. С 1927 года она стала активным деятелем Русского студенческого христианского движения (РСХД), в качестве разъездного секретаря путешествовала по Франции, посещая русские эмигрантские общины, выступала с лекциями, публиковала заметки о тяжёлой жизни эмигрантов. Заочно окончила Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже.

16 марта 1932 года в церкви Свято-Сергиевского православного богословского института Елизавета Юрьевна приняла от митрополита Евлогия (Георгиевского) монашеский постриг. Ей было присвоено имя Мария в честь святой Марии Египетской. По благословению духовного отца протоиерея Сергия Булгакова мать Мария начала своё нетрадиционное монашеское служение в миру, посвятив себя благотворительной и проповеднической деятельности. Она организовала в Париже общежитие для одиноких женщин, создала отделение для туберкулезных больных в Нуази-ле-Гран под Парижем. Она была в нем и сестрой хозяйкой, и лекарем, и заведующей отделением: ходила на рынок, готовила пищу, делала уборку помещений, расписывала домовые церкви, вышивала для них иконы и плащаницы.

Мать Мария сама ходила по ночлежкам, трущобам и притонам, чтобы протянуть руку помощи своим измученным соотечественникам. Русских во Франции было более миллиона, и большинство из них жило в нужде. Созданное ею общежитие для бедных на ул. Лурмель, 77, часто критиковали за "богемную евангельскую атмосферу", и некоторые монашки со священниками не выдерживал этой атмосферы и преждевременно покидали своих несчастных больных.

При общежитии была устроена церковь Покрова Пресвятой Богородицы, курсы псаломщиков и миссионерские курсы. В 1935 году, по инициативе монахини Марии, было создано благотворительное и культурно-просветительское общество «Православное дело». В него вошли такие известные философы как Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Георгий Федотов и многие другие.

В июне 1935 года в Париже произошла встреча матери Марии с советским писателем Алексеем Толстым. А в июле он навсегда забрал с собой в Россию старшую ее дочь - 22-х летнюю Гаяну.

Елизавета Кузьмина - Караваева и Алексей Толстой

Среди представителей русской творческой интеллигенции, с которыми общалась в Петербурге Е. Ю. Кузьмина-Караваева, имя Алексея Толстого (1882-1945) занимает значительное место. Их частые встречи скорее носили характер философско-богословского и литературного направления. И хотя они были разными людьми, как по темпераменту, так и политическим, и религиозным вопросам, они чувствовали взаимную симпатию друг к другу. Объединяла их поэзия, литература, интеллектуальность, жизненные проблемы и взаимная дружба. Общение оставило заметный след в жизни каждого из них, хотя для Елены Юрьевной след этот оказался трагическим.

Весной 1911 года Алексей Толстой со своей гражданской женой С. И. Дымшиц и новорождённой дочерью Марьяной приехал из Парижа в Петербург. Там он сразу окунулся в мир столичной «богемы»: посещал разные кружки, редакции журналов и газет. По-видимому, в конце этого года Елизавета Кузьмина-Караваева, которой было всего 20 лет, познакомилась с этим интересным литератором и собеседником. Она была начинающей поэтессой, а граф Толстой, которому исполнилось тридцать, известным писателем и автором нескольких увлекательных книг. Встречи их, в основном, происходили в редакции журнала «Аполлон» и в поэтическом объединении Николая Гумилёва «Цех поэтов».

И хотя Толстой очень быстро охладел к «Цеху» и отошёл от него, Елизавета Кузьмина-Караваева стала его активной участницей. Благодаря поддержке друзей-поэтов в марте 1912 года она выпустила свой первый сборник стихов под названием - «Скифские черепки»». К удивлению и радости автора, скромная книжечка вызвала большое количество откликов, преимущественно благожелательных. Книжку заметили, оценили, и молодая поэтесса Елизавета Юрьевна приобрела известность и заняла свое место в литературном мире Серебряного Века. Чтобы понять причину трагедии судьбы матери Марии, нам надо перенестись в детство ее дочери Гаяны, проходившее в годы гражданской войны. Гаяна училась школьным предметам дома. Её бабушка С. Б. Пиленко обладала очень высокой дворянской культурой, которую щедро передавала своей внучке. Мать Гаяны, как мы знаем, была поэтессой, художником, философом, что положительно отразилась на ребенке. Отчим девочки Дмитрий Скобцов, в прошлом учитель, терпеливо передавал ей свои знания разных предметов.

Завершилось образование Гаяны уже за рубежом, в Париже, куда переехала семья Пиленко. Отношения в их семье были теплыми: мать и дочь любили друг друга. Елизавета Юрьевна частенько брала с собой Гаяну, когда по делам службы ездила по местам «русской Франции», где жили и трудились русские эмигранты. Вдвоем они были и на съездах Русского Христианского Студенческого Движения (РХСД). Когда мать Мария основала Дом для бедных, Гаяна помогала матери по хозяйству. Она даже помогала куховарить в столовой общежития на улице Лурмель 77 в Париже. Гаяна была очень общительной девушкой, дружила со своими сверстниками, юношами и девушками, разделявшими ее взгляды на жизнь и общество. Вполне закономерно, что о жизни в Советском Союзе у Гаяны не было никаких представлений. Это была другая страна, враждебная капиталистической Франции, другой мир, который для нее был наглухо закрытым.

В июне 1935 года в Париже открылся 1-ый Конгресс Европейских Писателей в защиту Культуры и искусства. Для участия в нем в составе группы советских писателей приехал давний знакомый Елизаветы Юрьевны писатель Алексей Толстой. Его выступление на Съезде о развитии демократии, гуманизма и построения социализма в Советском Союзе, вызвало бурные аплодисменты. А. Толстой был большой мастер «пускать пыль» в глаза, отличался красноречием и энциклопедичностью знаний. Его авторитет, прекрасное ораторское искусство использовалось новой властью в качестве «наглядной агитации» для заманивания в нашу страну эмигрантов: писателей, деятелей культуры, философов, других известных лиц. На Призыв Алексея Толстого откликнулись многие писатели и культурные деятели, в том числе Максим Горький и Александр Куприн.

В дни работы Конгресса Алексей Толстой встречался с матерью Марией и имел с ней продолжительные беседы. Религиозную позицию - стать монахиней и отдать все свои силы на служение Богу, он не одобрил.

А. Толстой познакомился с дочерью Елизаветы Юрьевны Гаяной, которая, наслушавшись «сладких песен» писателя о жизни в Советском Союзе, захотела в нем побывать и притом срочно. После закрытия Конгресса Алексей Толстой, как и обещал, забрал с собой юную особу для продолжения учебы и воспитания в родной для них стране. Ехали они отдельно от остальных членов делегации, через Лондон. Так решил маститый писатель. С дороги он писал своей жене Н. Крандиевской: «Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью — в прежней комнате Марьяны Дымшиц. Всю историю про Лизу /она монахиня/ и про Гаяну расскажу подробно». (1) Конечно, по стилю письма легко заметить, что написано он не столько писателем, сколько работником советских следственных органов, отвечающих за безопасность писателей в чуждой для советов стране.

Елена Юрьевна тоже рвалась уехать на свою родину, но ее религиозные убеждения не позволили это сделать. Ее время еще не пришло. Мать благословила свою дочь на добрые дела в Советской стране. Она напутствовала Гаяну стихами, представляя её библейской голубкой, вылетающей на волю в поисках суши, после Великого Потопа. Но Отъезд Гаяны вызвал негативную реакцию среди близких друзей сестры Марии. Её не раз упрекали в любви к России, коммунистическому строю и родным соотечественникам.

Эта поездка закончилась страшно. В конце августа 1936 года Гаяна скончалась в Москве. Весть об этом дошла до Парижа только через месяц. Мать Мария была убита горем. Многие опасались за ее здоровье, ожидая худшего. Критик и друг Елизаветы Юрьевной К. В. Мочульский, передает её слова после смерти Гаяны: «Бессонными ночами я её видела и с ней говорила… всё было темно вокруг и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть». (2).

Мать Мария тяжело выдержала этот удар судьбы. Встречи её с А. Толстым в Париже летом 1935 года были последними, больше они никогда не встретятся, и она никогда не узнает правду о смерти своей любимой дочери. Тайна этой смерти была такой же жестокой, как сама жизнь матери Марии.

Судьба дочери Гаяны в Москве

Пасынок А. Толстого Ф. Ф. Волькенштейн в своих воспоминаниях пишет: «Однажды мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима (1935 г.). Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным чёрными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв её за руку, отчим сказал: «Вот я вам привёз подарок. Ты помнишь, Туся (жена, Н. Крандиевская) - Лизу Кузьмину-Караваеву? Это её дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас» (3).

У Алексея Толстого был роскошный барский дом в Царском Селе, подаренный ему революционной властью. Новые хозяева его отличались открытостью и хлебосольством. Но кроме большой семьи писателя, в нём всегда кто-нибудь гостил или ночевал. В доме было много прислуги, был и лакей, как в старину. Волькенштейн рассказывает: «Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод (ошибка, фабрика Волькенштейна), чтобы получить, как говорил отчим, «рабочую закалку», а затем поступить в ВУЗ. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она, подолгу молча, сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до неё было дело». (4)

В Париже Гаяна отличалась молодым задором, всегда была активной, веселой и необыкновенно доброй. Она напоминала свою мать в её молодые годы. Сама сестра Мария очень образно сказала о дочери, что это не девушка, а «пир огня и света». Подтверждает такую версию и Доминик Десанти (1919-2011), автор книги «Встречи с матерью Марией. Неверующая о святой». (Перевод Т. Викторовой, Санкт-Петербург, 2011). Она вспоминает: «А с Гаяной мы подружились. Вместе бродили по городу, сидели в кондитерской, много говорили. Гаяна хотела вернуться в Россию, считала, что только там действительно сможет найти себя. Она познакомилась с молодым человеком, переводчиком при советском посольстве. Он предложил выйти за него замуж и уехать в Россию. В это же время группа советских писателей - среди них были Пастернак, Бабель, Алексей Толстой - приехали в Париж на антифашистский конгресс. Гаяна познакомилась с Алексеем Толстым, и он сказал: «Выходи замуж, а я тебя привезу как свою секретаршу». Он уговорил мать Марию отпустить Гаяну, и она уехала». Переводчиком в советском посольстве и был Георгий Мелия.

В Ленинграде Гаяна была другим человеком. «Огня в крови у неё уже не было» - как скажет сын писателя Никита Алексеевич Толстой. У нее появилась молчаливость и замкнутость, а еще печаль и задумчивость. Гаяна была больше грустной, чем веселой. Наверное, это объяснялась тем, что она оказалась в совершенно чуждой ей обстановке, среди недружественных и даже враждебно к ней настроенных людей.

Хотя другой сын Толстого, Дмитрий, наоборот, вспоминал Гаяну как милую, чистосердечную, открытую, живую, приветливую, доброжелательную и весёлую девушку, и в то же время, очень простую и наивную. Он говорит, что в их доме всевозможные розыгрыши и хитрости были частью их быта. «Её можно было легко ловить на любой крючок». (5)

Но был такой тревожный случай, сильно настороживший девушку. После приезда в Детское Село, Гаяну вызвали вечером на улицу. Неизвестный человек сказал ей «по секрету», что местные подпольные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе, для этого им понадобится ее помощь. Возвратившись домой, Гаяна рассказала обо всём этом Алексею Толстому, который посоветовал ей обратился к сотруднику НКВД, жившему в их же доме. Гаяна сходила к нему. Но на этом все и закончилось. Больше ее не вызывали и не предлагали «дела». Скорее это была проверка или сознательная провокация, организованная самой же службой НКВД. (6).

В Ленинграде Гаяна попыталась разыскивать своих родственников. Известный математик Б. Н. Делоне, к которому она обратилась, сразу же отрёкся от племянницы, опасаясь, что она, как французская поданная, его скомпрометирует. Это был 1935 год. Но Гаяна не унывала, она была уверена, что нашла своё место в жизни, и новая власть не даст ей пропасть. После возвращения из Чехословакии, в октябре 1935 года, Алексей Толстой оформил развод с Н. Крандиевской и женился на Л. Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием уехала из Детского Села, и Гаяна осталась в доме одна. Когда в декабре 1935 года, после двухмесячного отдыха в Кисловодске, новобрачные Толстые вернулись в Детское Село, Гаяны в их доме уже не было. Она уехала в Москву, оставив им записку. Вскоре и Толстые перебрались в столицу. С Гаяной они больше не встречались. «Долгое время нам о ней ничего не было известно, а ещё много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали её мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю». Так написал об этом младший сын Алексея Толстого - Леонид Толстой. (7)

Гаяна тем временем в Москве поступила на работу в проектную контору и вышла замуж за Григория Мелия, с которым была знакома ещё по Парижу. В Париже он находился то ли в качестве советского студента, то ли - сотрудника посольства. Гаяна писала из Москвы своим родным оптимистические письма, даже в апреле 1936 года поздравила по телефону мать с Пасхой.

Но случилось непредвиденное: Гаяна скоропостижно скончалась 30 августа 1936 года в Москве и 1 сентября была похоронена на Преображенском кладбище. В свидетельстве о смерти было написано, что причиной ее смерти был тиф. Такому дикому диагнозу никто не поверил. Анна Ахматова сразу заявила, что от тифа так быстро не умирают. Тем более никаких вспышек этого заболевания в Москве тогда не наблюдалось. В гибели Гаяны, Ахматова подозревала НКВД, и свои подозрения основывала на собственном опыте и опыте своего сына, которого гноили в тюрьмах. Проводили аналогию смерти Гаяны со смертью дочери Марины Цветаевой. Но странное дело, такие версии не проверялись, поэтому о них скоро забыли.

Были и другие версии. Исследователи предложили искать разгадку смерти Гаяны не только в последних ее письмах, но и в письме её мужа в Париж. Действительно, муж сообщал матери Марии, что он сам похоронил жену и поставил на ее могиле крест. Но в документальном романе Н. Н. Берберовой «Железная женщина» (М.1981), есть правдоподобная версия о ее гибели. Писательница сама подсказала, что Гаяна умерла от неудачного аборта. И скорее всего от «подпольного», поскольку с 27 июня 1936 года аборты в СССР были запрещены. Она пишет:

«Он [А.Н. Толстой - С.Ц.] увозил крестницу с собой на теплоходе, из эмигрантского болота в счастливую страну Советов. В Париже девочка (ей было тогда лет восемнадцать), [ошибка - 22], погибает, она - коммунистка и хочет вернуться на родину, откуда ее вывезли ребенком. Ее мать теперь православная монахиня, а отец, давно разошедшийся с ее матерью, известный реакционер Кузьмин-Караваев, перешел в католичество и делает карьеру в Ватикане. «Давайте поможем Дочери монахини и кардинала, -сказал Толстой, смеясь. В Париже она не знает, что с собой делать, и хочет домой». (8).

Но из слов Берберовой невозможно установить, действительно ли был сделан аборт, кем и в каких условиях он проводился, и почему никаких сведений об этом событии ни у кого нет? И почему нужно было вырывать деревянный крест из ее могилы?

Мы не верим, что смерть Гаяны в Москве была ошибкой подпольных лекарей. Почему же тогда Георг Мелия совершенно ничего не писал об аборте, и вообще, почему ни единым словом не обмолвился о болезни своей супруги, и почему он полностью исчез из русской истории?

У читателей к нему имеется очень много вопросов. Что это за человек, чем занимался, и был ли он, в самом деле, мужем Гайны, или это было подставное лицо секретных органов?

Из материалов известно, что Гаяна вышла замуж в Москве в 1936 году за ревнивого советского студента, с которым познакомилась ещё в Париже. Известно его имя и фамилия - это Георгий Мелия, называемый Гаяной — Жоржем. И все-таки, нам интересно знать об этом человеке, какие его паспортные данные: дата рождения и смерти, его профессии, дата и место заключение брака, и почему после женитьбы Гаяна оставила для себя свою фамилию Кузьмина - Караваева? Гжегож Войцевич допускает, что Георгий Мелия мог быть тайным сотрудником НКВД, подставленным сталинской полицией для наблюдения за русскими эмигрантами, прежде всего — за самой Матерью Марией и её ближайшим окружением. Он говорит, что его отношения с Гаяной, опирающиеся на настоящую или притворную любовь, могли создавать идеальную легенду для ведения спецопераций. Вот потому о нем совершенно невозможно найти каких-либо сведений.

Однако по стихотворению матери Марии под номером 17 «Не слепи мня, Боже, светом» можно легко установить, что мать Мария знала о смерти дочери значительно раньше. Свое стихотворение она посвятила умершей Гаяне и дату под ним стоит она поставила -23 августа 1936 года.

Мы приведем это стихотворение полностью для того, чтобы читатель смог убедиться, какие горестные чувства владели матерью, когда она узнала о смерти любимой дочери:

«Не слепи меня, Боже, светом,
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом,
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест,
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Принимаю Твоей же силой
И кричу через силу: «Осанна!»
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом принимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирить,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять». (9)

Нет никакой тайны, что в 1935 -1937 годах политическая полиция - НКВД, занималась уничтожением детей репрессированных лиц и ликвидацией потомков эмигрантов. Гаяна, как дочь Матери Марии-эмигрантки, полностью вписывалась в их сценарий.

Ф. Ф. Волькенштейна до конца жизни мучила судьба Гаяны, он не мог успокоится от такой трагической ошибки лекаря или бабки повитухи. Приемный сын Алексея Толстого обвиняет в гибели молодой женщины своего отчима, который бросил ее на произвол судьбы, проявив черствость и безразличие к близкому ему человеку. Он пишет: «…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привёз Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил её на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из её, какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моём сердце». (10) В этой истории, весь А. Толстой, замечает исследователь.

Какой была жизнь Гаяны в Ленинграде, не только не разглядели сыновья Толстого, но и сам писатель А. Толстой. В своем письме матери Марии, Гаяна много говорит о новых увлечениях, о люби к литературе, о редких книгах, о желании создать библиотеку, о строительстве новой страны. Она живет духом этого города, родной страны, любит ее и хочет, чтобы все люди были ей близкими и родными. Гаяна совершенно не жалуется на свою жизнь, она сообщает матери множество фактов и имён, которые ей интересны, близки и принесут радость. Она пишет о книге Сталина, триумфе Г. Улановой, о театрах, музеях, даже рисунках матери, которые встретила у букинистов и о многом другом, что стало для нее родным. Из приводимого письма мы делаем вывод, что Гаяне не был чужд писательский стиль, она тонкий лирик и поэтесса, это очень образованная девушка, для которой родная страна стала светлым будущим.

«Дорогие мои! Вообще я больше ничего не понимаю, всё мутно и как-то странно, чтобы не сказать, что забавно выше всякой меры. Всю жизнь, кажется, я была математиком и кроме этого меня мало, что интересовало. Теперь я уже перестала понимать и себя. Я вам писала, что ради шутки начала писать какую-то белиберду, но оказалось что эта белиберда уже не настолько белиберда; и даже до такой степени, что я теперь печатаюсь в одном из самых серьёзных литературных журналов, не говоря уже о газетных подвалах.

Вам это покажется странным, как я с моей орфографией, с моим знанием языка на это пошла. Но не забывайте, что у меня есть друг, совершенно очаровательная личность, он мне помогает, редактирует, а после этого обыкновенно мы с ним долго-долго беседуем на литературные темы. (Имеется в виду писатель и литер. критик А. О. Старчаков, близкий друг, соратник, помощник и соавтор Алексея Толстого. После ареста его в 1937 г. Алексей Толстой отрёкся от него А. Ш.).

Гаяна Кузьмина-Караваева (1913-1936 )

Вот уже несколько раз мы говорили только о Льве Толстом: теперь скоро будет его юбилей, - и готовятся работы о нём. Одну из них взял мой друг Старчаков, и мы с ним выясняли, откуда симпатичный Лев Николаевич брал своё учение, кто был его учителем и т. д. У нас остался с ним только один невыясненный вопрос, который при всём желании не смогли открыть: это зачем старик ездил в Оптину пустынь. Конечно, мне было странно, что на него влиял Энри Жорж, если принять во внимание, как этого экономиста характеризовал Маркс. Я страшно довольна нашей дружбой с ним, так как это мне даёт не только очень ясные понятия о литературе, но также и общеобразовательные. При этом он старый коммунист, и я в сопровождении с ним расту партийно многим больше, чем на заводе или же даже при чтении книг. Перед праздниками у нас будут раздавать награды и как ударнице-стахановке мне, кажется, будет преподнесено полное собрание сочинений Сталина. Я так довольна, что мне трудно описать.

Сейчас вот уже две недели как я сижу дома, хожу в театры, концерты и вообще ничего не делаю, кроме писания, так как я поранилась на заводе, разрезала довольно сильно палец. Наталья Васильевна /Крандиевская 1888-1963, третья жена А. Толстого, русская поэтесса/ страшно испугалась, и поэтому были подняты все знаменитости города, чтобы смотреть мой палец и лечить его, когда ничего в общем нету. Одним словом, прописали «аква дистилата». Самый печальный факт в моей биографии, если это можно назвать моей — это то, что Алёша разошёлся с Натальей Васильевной, и это были совершенно феноменальные драмы, в которых я себя очень глупо чувствовала. Алёша ещё не вернулся из Чехии, а когда вернётся, ходят слухи, что мы с ним переедем в Москву. А там не знаю.

Вообще во всеобщем представлении /кажется/, что приехала дочь поэтессы Кузьминой-Караваевой, развела Алёшу, и они поженятся в ближайшем будущем и уедут в Москву. Это совершенно достоверно говорят все до такой степени, что я не знаю, как мне отбояриваться от всяких обедов, вечеров и т. д.

…Мама, кажется, Алёша тебе не соврал, когда говорил обо мне!!! Пока сижу в Детском Селе, но может, поеду с Алёшей на юг в Крым, Кавказ. Как я этого хочу. Сначала получала изредка письма от Жоржа, теперь он, кажется, совсем рассердился на меня за то, что запереть на ключ не может и даже не знает, к кому ревновать. (Жорж-Георгий Мелия, в последующем муж Гаяны, с которым познакомились в Париже).

…Какие у меня книги. Мне жаль, мама, что ты их не можешь почитать и поучить, а это тебе было бы интересно; поэтому, чтоб не пропадало /время/, я занялась этим делом.

Мама, у тебя есть моих 100 франков. Не могла ли бы ты спросить у Константина Вас. Мочульского, какие за последние месяцы вышли хорошие книги, и прислать их мне. Ты знаешь мой вкус. Если вышел Жид или что-нибудь в этом роде, пусть К. В. постарается для меня.

В мою же очередь я могу тебе послать кое-что, если это тебя интересует. О, если бы у меня были деньги, какая бы у меня была Библиотека. Тут такие букинисты, что Париж им в подмётки не годится. Чрезвычайно весело находить то тут, то там рисунки небезызвестной вам личности. (Очевидно старые рисунки самой м. Марии, подаренные ранее А. Толстому).

Конечно, мама, ты наверно их не помнишь, а мне приятно их видеть, даже и на чужих стенах. Ну вот, кажется, и все мои новости. Кроме всего прочего, жива и здорова; хорошо, очень хорошо себя чувствую и довольна жизнью. Мне хочется перед тем как кончить письмо, пуститься в лирику или просто развести романтизм.

Сейчас уже глубокая осень и наверно на днях пойдёт снег. Я его жду с таким нетерпением. Уже 2 градуса только, и по вечерам я сижу часами у камина и смотрю, как горят дрова. На улице воздух такой прозрачный, такой вкусный; немного пощипывает в носу и так хорошо пахнет. Листья все опали, и в парке как-то совершенно волшебно. Через голые деревья виднеются старые постройки, ещё времен Екатерины Второй. Озеро такое чудное, что кажется таким оно может быть только на картинке. Последние цветы доцветают, воздух особый, и звуки уже совсем какие-то своеобразные. Теперь только я поняла, почему мама любила бродить по Ленинграду. Я это так хорошо понимаю, что сама брожу часами, и когда уже от усталости ноги не идут, мне всё же ещё хочется ходить и ходить. Я совершенно влюбилась в этот город и мне кажется, что на свете ничего не может быть лучше.

Была на премьере в Мариинском театре; мне очень понравился балет «Бахчисарайский фонтан», и Галя Уланова была бесподобна. Была и в Филармонии и в Александринке — всё мне тут нравится и всем я довольна, но поверьте, что я от этого не забываю вас и часто думаю о вас, и крепко люблю. Крепко целую вас всех и очень-очень люблю. Гаяна» (11).

Фашистский лагерь смерти Равенсбрюк

После оккупации Франции Елизавета Юрьевна наладила контакты с членами французского Сопротивления. Она спасала евреев, передавала посылки заключенным, укрывала бежавших из лагерей советских военнопленных и французских патриотов. Летом 1942 года, во время массовых арестов евреев в Париже, мать Мария проникла на зимний велодром, где их держали в изоляции, и провела там три дня. Ей удалось спасти четверых еврейских детей в мусорных корзинах. В годы войны в одном из ее общежитий провел свои последние дни поэт К. Бальмонт. В другом пансионате ей удалось спасти от уничтожения архив И. Бунина.

В феврале 1943 года, по доносу недоброжелательных монахинь, мать Мария была арестована. Вместе с ней в гестапо попал и сын Юрий, его фашисты отправили в концлагерь Бухенвальд, а затем перевели в лагерь Дора на строительство подземных ракетных заводов, где он и погиб в феврале 1944 года.

В нацистском лагере смерти Равенсбрюк, мать Мария провела в качестве узницы последние два года жизни. Она была моральной и духовной опорой для заключенных. Среди ее близких и знакомых людей в лагере были французские коммунистки и участницы Сопротивления. Мать Мария читала им свои стихи, рассказывала о России, о Блоке, перевела на французский язык «Катюшу», которую невольницы, невзирая на запрет, пели. Своей верой, теплыми словами и личным примером она поддерживала множество, утративших веру в справедливость, женщин.

Сохранилось воспоминание узницы лагеря смерти С.В. Носович, записанное Н.А. Кривошеиной, в котором повествуется о жизни матери Марии в фашистском концентрационном лагере Равенсбрюк. Узница рассказывает, как познакомилась с матерю Марией, как несмотря на разность бараков и большие расстояния между ними, она ходила к матери Марии на духовные беседы. Номер барака Елизаветы Юрьевны был 15, она запомнила его на всю жизнь.

«Беседы наши,- пишет Носович, - всегда происходили во дворе лагеря. Матушка, в легком летнем пальто, вся ежилась от холода, и физически, как и все, была измучена ужасными условиями жизни в Равенсбрюке. На это она, впрочем, мало жаловалась, а больше ее угнетала тяжкая моральная атмосфера, царившая в лагере, исполненная ненависти и звериной злобы. У матушки самой злобы не было — был гнев души: она пошла на борьбу против немцев, как христианка и за самую сущность христианского учения, и не раз повторяла: «Вот это у них и есть тот грех, который, по словам Христа, никогда не простится — отрицание Духа Святого». (12)

Реконструкция иконы, над которой мать

Мария работала в лагере Равенсбрюк

Мать Мария близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере. Она всегда подчеркивала, что ее заветная мечта - поехать на Родину, в Россию, чтобы работать там не словом, а делом, и чтобы на родной земле слиться с родной церковью.

Носович пришла к ней в тяжелую минуту жизни, потому что чувствовала, что теряет почву пол ногами, чувствовала, что не выдерживает сердце и не хватает душевных сил бороться с самой собой в этом беспроглядном мраке лагеря. Она искала у Марии поддержки, и с радостью говорит, что такую поддержку она от нее получила. На слова Носович, что у нее вся жизнь уже остановилась и кончена, мать Мария ответила, что надо не падать духом, нужно взять себя в руки и думать не узко лишь о себе, а шире, глубже, в том числе и о других своих товарищах. А еще сказала, что надо думать выше земных рамок и условностей. В других религиях, говорила она, тоже частица истины, в каждой из них она есть. Только в христианстве, она вся целиком.

Другой раз, зашел у них разговор о надзирательнице, жестокой польке, выходце из хорошей семьи. Ничто так не удаляет от Христа, как буржуазность, говорила Е.Ю., этих и ад здешний не прошибет. Бойтесь этой женщины - это аристократическая чернь. Ее покарает суд Божий, и она будет мучиться в Аду.

Платок, вышитый матерью Марией

в лагере Равенсбрюк в 1944 г .

Часто у них был разговор о русской молодежи, ищущей знаний, любящих труд, полной жертвенности для блага будущих поколений. Речь у них шла о советской девушке, попавшей в руки немецких палачей, и они не заметили, как к ним подошла польская эсесовка. Она грубо окликнула мать Марию и стеганула ее со всей силы ремнем по лицу. Мать Мария молча сдержала слезы и, как будто не замечая этого зверства, хотела докончить беседу. Взбешенная фашистка набросилась на нее и дважды ударила ремнем по лицу. Мать Мария отошла в сторону, вытерла кровь и пожелала ей такой же участи, причем безо всякой злобы.

В феврале больную Носович эвакуировали в Маутхаузен, а мать Марию, более сильно больную, оставили в лагере Равенсбрюк, где она трагически погибла. До конца своих дней, говорит спасенная узница, она осталась свободной духом, и не поддалась рабской ненависти. Все, кто ее знал или соприкасался с ней в тюрьме или лагере, надолго запомнят яркий, незабываемый, столь редкий образ русской интеллигентной женщины, ставшей по-настоящему деятельной христианкой. «В самые горькие минуты нашей жизни, она оказывала нам духовную помощь и поддержку, причем всем, кто только к ней приходил». (13)

В фашистском лагере смерти Равенсбрюк, где уничтожали все святое, ставили человека ниже животного, мать Мария, перенося нечеловеческие муки и унижения, показывала пример доброты, человеческого сочувствия и стойкости. Она учила подруг по несчастью, изменить свое отношение к происходящему, находить утешение и спасение даже в самые страшные минуты своей жизни. Глядя на непрерывно дымящие трубы крематория, создающие чувство обреченности и смерти, даже в этих жутких картинах смрада, темноты и обреченности, она поддерживала дух своих сокамерниц. Говорила им, что этот густой тяжелый дым, такой страшный вначале, когда клубится около земли, а дальше, выше он делается прозрачнее и чище, и сливается с небом и вечностью.

Мать Мария погибла 31 марта 1945 года в концлагере Равенсбрюк. По одной из версий, она пошла в газовую камеру вместо другой русской женщины, совсем юной, надев на себя ее одежду. Через неделю, фашистский лагерь смерти Равенсбрюк был освобожден Красной Армией.

О жизни и творчестве матери Марии написано много книг и многими известными людьми, и еще больше статей. Отозвался о ней и Алексей Толстой, который в своем романе «Хождение по мукам», петербургский период её жизни передал в образе «Елизаветы Киевной».

Её судьбе посвящён фильм, вышедший на экраны страны в 1982 году. Главную роль - мать Марию, сыграла заслуженная артистка Советского Союза Людмила Касаткина.

В 1985 г. мемориальным центром «Яд Вашем» матери Марии посмертно присвоено звание «Праведник мира».

Мать Мария Канонизирована Константинопольским патриархатом, как преподобномученица 16 января 2004 года.

В Риге, в доме, в котором родилась мать Мария, (Елизавета Пиленко), в ее честь установлена мемориальная доска, и улица названа ее именем. - «Улица Элизабетес».

7 мая 1985 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Мать Мария (Кузьмина-Караваева) награждена Орденом Отечественной войны II степени (посмертно).

Письма Елизаветы Кузьминой-Караваевой из концентрационных лагерей

Когда мы говорим о лагерных письмах матери Марии (1891-1945), то имеем в виду четыре небольших по объёму письма, которые в период с февраля 1943 по апрель 1944, она отправила своей матери — Софии Пиленко (1863-1962), проживающей в то время в Париже. Два письма были написаны в гитлеровском лагере в Форт Роменвиль под Парижем, в местности Лиляс, а два в фашистском концентрационном лагере Равенсбрюк. Об этом мы узнали из статьи Гжегожа Войцевича, талантливого исследователя загадочных страниц истории русской жизни. Но, прежде всего, необходимо несколько слов сказать о самой Софии Борисовне Пиленко, родившейся в аристократической французской семье Делоне, родственнице последнего коменданта Бастилии.

София Пиленко - мать Елизаветы Юрьевны, очень добрая, глубоко порядочная женщина, которая на всем жизненном пути своей дочери оберегала ее, оказывала ей помощь в самые трудные минуты ее жизни. Так было, когда Елизавета выхода замуж 19 февраля 1910 года за Дмитрия Кузьмина-Караваева (1886-1959). Она не оставляла свою дочь и после развода с ним. Была неотлучна с ней и после второго брака, когда ее дочь создала новую семью с Даниилом Скобцовым (1884-1968). София Пиленко была надежной опорой на всем жизненном пути матери Марии. Переживши трагедии своих детей и внуков, преждевременно ушедших из жизни, она скончалась в тишине и забытьи. (14).

Лагерные письма матери Марии - это не только документ эпохи, но и важное биографическое звено будущей святой со своим веком и будущим. Она пишет о буднях концентрационного лагеря, высказывает опасения матери за судьбы своих родных и близких, передает свои страдания о сыне Юре Скобцове и больной, одинокой матери Софии, которая в силу пожилого возраста остро переживала арест и разлуку. Она понимала, что этот разрыв - навсегда.

Первое письмо написано 27 февраля 1943 по-французски из Форта Роменвиль. Подписано инициалами: М.М. Перевод на русский выполнен Еленой Клепининой-Аржаковской. Елена Юрьевна пишет, что в лагере не очень жесткая дисциплина. Она часто видит сына Юру. Он хорошо себя держит. Пишет, что они не голодают, хотя от продуктов питания не откажется. Просит присылать поочередно посылки: макароны, картофель, фасоль, в лагере есть возможность куховарить. Просит прислать тетрадь и ручку и что-нибудь для вышивки, а также белых ниток. Писать ей разрешено раз в месяц, ее поместили в большой зал с 34 женщинами. Разрешают прогулку - 2 часа в день. Очень надеется, что сидеть будет недолго. Отец Дмитрий Клепинин бодр и занимается. Юра увлечен новыми знакомствами, для него это познавательно. Она очень рада, что вместе с ней находятся друзья. Всех их четверо - это она, сын Юрий Скобцов, священник Дмитрий Клепинин (1904-1944) и Фёдор Пьянов (1889-1969). Елизавета Юрьевна успокаивает свою мать и надеется на скорое освобождение.

Читатель прекрасно понимает, что письмо матери Марии написано эзоповским языком и там, где говорится о хорошем, радостном, обязательно надо понимать в обратном. Прекрасной маркизы в концлагерях не бывает. Немецкая цензура фашистского лагеря работала четко и без осечки. И все же мать Мария сказала о главном, что в лагере будет пребывать не долго, скоро их всех отправят в другие места, более суровые и страшные.

Второе письмо матери Софии - это открытка, отправленная 3 марта 1943 года. Написано оно по-французски в Форте Роменвиле, следовательно, там, где много писать не дают. Она пишет о том, что её сильно взволновал отъезд 26 февраля 1943 года сына Юрия и его друзей из Роменвиля, в пересыльный лагерь Компень. Мария узнала, что в этот же пересыльной лагерь переведут всю их четверку. В Роменвиле мать Мария последний раз увидела из кузова машины Даниила Скобцова, который 26 апреля 1943 г. приехал в лагерь, чтобы передать посылку. В Компьене ей удалось в последний раз встретиться с Юрием. На следующий день, 27 апреля 1943 года, из Компьеня в Равенсбрюк ушел новый транспорт, а с ним и узница с фиолетовым треугольником на лагерной робе под № 19263.

Из Роменвиля она просит свою мать, чтобы та не беспокоилась о посылках, потому что их друзья, Игорь и София, знают, как и что с ними делать. Игорь — это, скорее, Игорь Кривошеин (1897-1987), сотрудник матери Марии, а София — это София Медведева. До ареста матери Марии они занимались отправлением посылок для заключённых в Компьень. «Я хотела бы как можно скорее воссоединиться с ними», - пишет она в надежде, что скоро увидит сына и друзей. Свое письмо она заканчивает коротко: «Здесь все хорошо», что надо читать - плохо.

Письмо третье от декабря 1943 года написано по-немецки из Равенсбрюка, страшного фашистского лагеря смерти. Мать Мария пишет, что уже третий раз пишет своей матери, но ответа, к сожалению, нет никакого: ни посылки, ни письма. Она очень беспокоится о судьбе сына Юрия и чувствует, что это рок. О себе она говорит, что здоровье ее до конца заключения останется хорошим. Она чувствует себя сильной и крепкой, и имеет огромное желание всех их увидеть и знать, что они живы и счастливы. А в конце есть такие слова: «Не беспокойтесь обо мне, все хорошо. Я стала совсем старой». (15)

Но мы знаем, что желания ее никогда не сбудутся. Она больше никогда не увидит своего сына Юрия, не увидит и своих друзей. Сын Юрий 6 февраля 1944 умрёт от изнурения и болезни, а тремя днями позже, 9 февраля, скончается отец Дмитрий Клепинин. Очень огорчает ее выражение, что она стала совсем старой. Это слова 53-летней женщины, которая раньше уверяла всех, что находится в хорошем настроении и здравии, значит, в лагере происходят страшные дела, о которых она не может говорить.

И вот через четыре месяца мать Мария напишет свое последнее лагерное письмо матери - Софии Борисовне. Это будет прощальное письмо, но обе женщины пока об этом ничего не знают. Оно было написано 4 апреля 1944 года на французском языке из Равенсбрюка. Перевела его Елена Клепинина-Аржаковская. Мать Мария пишет:

«Дорогая моя мама. Получила от тебя 3 посылки, деньги и письмо. Не посылай мне сигарет и ничего, что нужно варить. Масло, яйца и печенье прибыли совершенно свежими. Я так рада была получить от вас всех вести. Если б я могла только знать адрес Юры. Не посылай мне больше денег, у меня вполне достаточно. Я здорова и жду с нетерпением, когда увижу всех моих любимых. Скажи моим друзьям из церкви и другим, чтобы они мне что-нибудь прислали к Пасхе. Это будет для меня большой радостью. Что будет с православным Западом? Я благодарю тебя. Я много думаю о том, как все будет дальше, где каждый будет оставаться, что будет с Юрой. Пиши мне». (16) Даже не верится, что это письмо написано из страшного лагеря смерти - Равенсбрюка, в котором в газовых камерах соженно 90 тысяч людей разных национальностей.

Равенсбрю́к - концентрационный лагерь Третьего рейха, расположенный на северо-востоке Германии в 90 км к северу от Берлина около одноимённой деревни. Сейчас он стал частью города Фюрстенберг. Лагерь существовал с мая 1939 до конца апреля 1945 года. Был определён как «охраняемый лагерь заключения для женщин». Считается крупнейшим женским концентрационным лагерем нацистов. Количество заключённых за всё время его существования составило более 130 тысяч человек. В лагере все делалось для того, чтобы умерщвлять узников разных национальностей.

У нас создается впечатление, что письмо матери Марии написано не из фашистского концлагеря, а из немецкого курорта Баден-Баден, где уровень жизни отдыхающих, значительно выше простых тружеников. Но так писать диктовала фашистская цензура, прекрасно зная, что они станут достоянием гласности. Иначе письмо не дойдет. Мы допускаем, что мать Мария предчувствовала, что обречена, и что свою жизнь закончит в газовой камере.

Словами «Пиши мне», обрывается лагерная корреспонденция матери Марии с Софией Борисовной Пиленко. В июне 1944 года монахиня ещё будет восторгаться открытием второго фронта в Европе, который поможет разгромить фашизм. Она ждала этого, торопила, молилась, даже вышивала на тюремной косынке сюжет о высадке союзных войск в Нормандии. Но с каждым днем она слабеет, и от голода и болезней силы покидают ее. 10 января 1945 года, крайне истощенная от дизентерии, она попадает в Югендлагерь, расположенный за 1 километр от Равенсбрюка. Это уже было началом конца, а 31 марта 1945 года, в Страстную Субботу, мать Марию, вместо ее подруги, увели в газовую камеру. Так закончила свой земной путь монахиня Мария, чтобы навсегда соединится с Теми, которые были ее родными, близкими и которых любила до своего конца.

Елизавета Кузьмина-Караваева

Странная монахиня

Она прошла в общем-то обычный для многих, ее современниц путь: неразделенная любовь, увлечение стихами, революция, эмиграция, немецкий концлагерь… (Но как необычно шла она по этому пути! Се дорога вела от крымских виноградников к салонам петербургской богемы, от анапской тюрьмы до парижского монастыря – и к мученической смерти. За свою деятельность мать Мария была причислена к лику святых: день ее памяти отмечается 31 марта – тогда, когда мать Мария, по легенде, роняла чужое место в очереди в газовую камеру…

Будущая мать Мария, урожденная Елизавета Юрьевна Пилен ко, родилась в Риге, где ее отец служил товарищем прокурора окружного суда. Он происходил из старинного дворянского рода, где в традиции были образованность, талант и служение Родине. Дед Елизаветы Юрьевны, генерал-майор Дмитрий Васильевич Пиленко, происходивший из запорожских казаков, – по легенде, его предок сбежал из турецкого плена, отпилив себе руку, откуда и пошла фамилия Пиленко, – командовал Черноморским округом. Он много сделал для заселения и развития Черноморского региона: именно он создал первые планы Новороссийска и Анапы, основал школы и гимназии, организовал несколько знаменитых имений – в том числе прославленные Абрау и Дюрсо, в которых первым в регионе стал выращивать виноград и табак. За отличную службу он получил два поместья, одно из которых – знаменитое Джемете – и поныне славится своими виноградниками.

В 1890 году его сын Юрий женился на Софии Борисовне Делоне, в чьих жилах текла кровь многих благороднейших семей – например, ее мать принадлежала к роду Дмитриевых-Мамоновых, возводящих свою генеалогию через князя Константина Смоленского к самому Рюрику. Восьмого декабря 1891 года у них родилась дочь, названная Елизаветой, а еще через два года – сын Дмитрий.

В 1895 году произошло несчастье: скончалась супруга генерала, Надежда Борисовна Пиленко, а через две недели, не выдержав горя, умер сам Дмитрий Васильевич. Унаследовав имения отца, Юрий Дмитриевич вышел в отставку и вместе с семьей переехал в Анапу, где по примеру отца увлекся виноградарством. Имения Пиленко – бескрайние ряды виноградников среди древних холмов – были тем волшебным фоном, на котором оживали первые фантазии маленькой Лизы. Не по годам развитая, впечатлительная девочка, сочетавшая недетскую серьезность с восторженностью и трогательной заботой о всем живом, Лиза уже тогда начала писать стихи – рифмованные строчки казались ей наиболее естественным выражением восторга перед миром. Она часами наблюдала за раскопками, которые проводились на окрестных холмах, – извлеченные из небытия скифские сокровища и следы античных городов производили на нее неизгладимое впечатление.

Лиза Пиленко в 11 лет

Летние месяцы дети проводили в Петербурге у тетки Софии Борисовны, Елизаветы Александровны Ефимович, бывшей фрейлины великой княжны Елены Павловны. Елизавета Александровна – свое имя Лиза Пиленко получила в ее честь – была женщиной весьма примечательной: образованной, очень либеральной, дружившей, как вспоминала Лиза, со всеми: «У неё в гостиной можно было увидеть Принцессу Елену, внучку Вел. Кн. Елены Павловны и бабушкину крестницу (дочь её швеи) или нашего детского приятеля-репетитора, косматого студента Борчхадце, а рядом члена Государственного Совета барона М.А.Таубе – и нельзя было заметить и тени разницы в обращении хозяйки со своими гостями». Одним из ближайших друзей Елизаветы Александровны был знаменитый обер-прокурор Синода Константин Петрович Победоносцев – этот необыкновенно образованный человек, страстный проповедник православной веры, железной рукой держащий бразды правления нравственностью и образованием России, по воспоминаниям Лизы был очень мягким, добрым человеком, который больше всего любил детей – «знатных и незнатных, любых национальностей, мальчиков и девочек, – вне всяких отношений к их родителям. А дети, всегда чувствительные к настоящей любви, платили ему настоящим обожанием». Сама Лиза считала его своим другом, и нередко проводила в его кабинете за беседами целые часы. Между ними – всесильным обер-прокурором и маленькой девочкой – завязалась переписка, сначала простые поздравления с праздниками, потом – все более серьезные вещи. Как вспоминала она много лет спустя, «Помню одну фразу точно: «Слыхал я, что ты хорошо учишься, но друг мой, не это главное, а главное – сохранить душу высокую и чистую, способную понять всё прекрасное».

Весной 1905 года семья переехала в Крым, в Ялту, где Юрий Дмитриевич был назначен директором Никитского ботанического сада – его деятельность на этом посту была столь успешной, что всего через год его вызвали в Петербург, в Главное управление землеустройства и земледелия. Пиленко перевез в столицу семью, устроил детей в гимназии, а затем вернулся в Анапу, чтобы закончить дела. Обратно он не вернулся: 17 июля 1906 года Юрий Дмитриевич скоропостижно скончался.

Смерть обожаемого отца стала тяжелейшим ударом для впечатлительной Лизы. В отчаянии она даже отказалась от веры: «Эта смерть никому не нужна. Она – несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то значит и вообще Бога нет», – так вспоминала она позже свои мысли…

Мать, продав часть имений, осенью увезла детей в Петербург. Лиза училась в гимназии, но ее мысли были заняты не учебой, а размышлениями о своей судьбе и прочитанными стихами. Целыми днями бродила она по сумрачному городу, который начинала тихо ненавидеть за рыжий туман вокруг фонарей, отсутствие солнца и постоянное ощущение скованности. Однажды на поэтическом вечере пятнадцатилетняя Лиза услышала выступление Александра Блока – его полные скрытого смысла стихи, романтическая внешность и вдохновенная манера читать произвели на Лизу необыкновенное впечатление: она немедленно решила, что он один способен понять ее душевные метания. Разузнав его адрес, Лиза явилась с визитом на Галерную, 41 – однако ни в первый, ни во второй раз поэта дома не застала. На третий раз она решилась дождаться: он пришел – «в черной широкой блузе, с отложным воротником… очень тихий, очень застенчивый», – и они до ночи говорили о ее тоске, его стихах, бессмысленности жизни и тайнах бытия. Потом она вспоминала: «Он внимателен, почтителен и серьёзен, он всё понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая… Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне большого человека ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя». И добавила: «Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там».

Д. В. Кузьмин-Караваев

Через несколько дней она получила от Блока письмо: в конверт из синей бумаги было вложено стихотворение, написанное о той встрече:

Когда вы стоите на моем пути.

Такая живая, такая красивая.

Но такая измученная,

Говорите всё о печальном,

Думаете о смерти.

Никого не любите

и презираете свою красоту -

Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю.

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я – сочинитель,

Человек, называющий всё по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах.

Всё же я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы.

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как – только влюбленный

Имеет право на звание человека.

К стихам прилагалось письмо, где Блок говорил «об умерших, что ему кажется, что я ещё не с ними, что я могу найти какой-то выход, может быть с природой, в соприкосновении с народом… «Если не поздно, то бегите от нас умирающих». Менторский тон и неожиданные для влюбленной девушки советы влюбиться в другого так оскорбили Лизу, что она поклялась себе никогда больше не встречаться с Блоком.

Однако поэтическая, декадентская среда тогдашнего Петербурга уже захватила ее. Менее чем через год после той встречи с Блоком у Лизы был короткий роман с Николаем Гумилевым: он, «повеса из повес», не смог пройти мимо хорошенькой гимназистки с горящими глазами, восторженно внимающей его стихам, однако сама Лиза признавалась, что этим романом – как и другими – она лишь пыталась излечиться от любви к Блоку. «Иногда любовь к другим, большая, настоящая любовь, заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что – вот Вы есть», – писала она ему несколько лет спустя. А 19 февраля 1910 года Лиза, совершенно неожиданно для всех – в том числе и для себя самой – вышла замуж за юриста Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, друга и родственника Гумилева. С мужем ее связывал в основном интерес к поэтам, декадентам и богемному образу жизни: Дмитрий Владимирович без устали водил свою юную супругу по поэтическим вечерам, чтениям и собраниям. Они бывали в Башне у Вячеслава Иванова, на квартире Сергея Городецкого и в Цехе поэтов Гумилева, ездили в Коктебель к Максимилиану Волошину и в Москву к Андрею Белому. Однажды на вечере в Тенишевском училище выступал Блок: Дмитрий предложил жене познакомить ее с Блоком и его женой, однако та, к его удивлению, наотрез отказалась. Дмитрий пожал плечами, отошел – и вскоре вернулся с Блоком и «высокой, полной и, как мне показалось, насмешливой дамой» – Любовью Дмитриевной, женой поэта. Блок узнал Лизу – и она от волнения пропустила всю беседу мимо ушей…

В центре – Анна Ахматова, слева от нее Мария Кузьмина-Караваева, справа – Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева и художник Дмитрий Дмитриевич Бушен, двоюродный брат Д.В. Кузьмина-Караваева. Слепнево, 1912 г,

Потом Блоки пригласили их на обед; с тех пор несколько лет Лиза постоянно встречала Блока – всегда на людях, не имея возможности поговорить о наболевшем. В 1912 году Лиза выпустила свой первый сборник стихов «Скифские черепки», вдохновленный ее детскими воспоминаниями о раскопках под Анапой, но и Блок, и Гумилев раскритиковали его в пух и прах. Брак с Дмитрием не задался – Лиза снова чувствовала себя потерянной, она словно снова блуждала в тумане по незнакомым улицам своей жизни… И она, по-тихому оформив развод с мужем, сбежала в свое любимое анапское имение. Как ей советовал когда-то Блок, она решила быть ближе к земле – занималась виноградниками и садами, а возвышенную любовь пыталась излечить земной: от своего возлюбленного, сельского учителя, которого она называла в воспоминаниях «лейтенантом Планом» – как героя Кнута Гамсуна, – она родила в октябре 1913 года дочь. Девочку она назвала Гаяна – по-гречески «земная», как и та любовь, что дала ей жизнь.

Вернувшись в Петербург, Лиза продолжала встречаться с Блоком – но теперь уже у него дома, наедине. О чем они говорили, о чем думали? Первая мировая война начинала полыхать на западных границах, а Лиза все беседовала о стихах, вере и скорой гибели России. Однажды она, не застав его дома, получила записку: «Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушёл бродить. На время надо все кончить. А.Б.»

Она продолжала писать ему письма: «Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино, и все к Вам направлено. Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли, всю свою жизнь в Вас перелить легко. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня. Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее».

Лиза снова уехала в Анапу. Ушел на фронт ее брат, погиб на войне ее «лейтенант План», воевал Блок. Пламя далекой войны все сильнее застилал разгорающийся пожар революции: устав от пустых слов, Лиза решила прейти к действиям и вступила в партию эсеров: как сама она говорила, ее подкупила платформа этой партии, которая выражалась в словах: «Пусть вчерашний господин и вчерашний раб будут сегодня равными» – ей так хотелось счастья для всех… Активную молодую женщину даже избрали заместителем городского головы Анапы – а после того, как сам голова через месяц сбежал, Лиза стала главой города. Как вспоминают, она старалась быть достойной своего деда – заботилась о жителях, не давала бесчинствующим бандам разграбить город, иногда лично усмиряя зарвавшихся главарей. Когда Анапу захватили красные, они автоматически переименовали городскую Думу в Совет депутатов, а Лизу, даже не спросив, записали туда комиссаром по народному образованию и здравоохранению. Она тут же сбежала в Москву, где вместе с соратниками по партии социалистов-революционеров боролась с большевиками – а когда вернулась в занятую Добровольческой армией Анапу, ее немедленно арестовали как «красного комиссара». В защиту Лизы выступили в газетах Волошин, Тэффи, Алексей Толстой и Вера Инбер, но ее все же судили и приговорили к двум неделям гауптвахты – хотя вполне могли и расстрелять. Говорят, таким мягким приговором Лиза была обязана влиянию Даниила Ермолаевича Скобцова, председателя военно-окружного суда, видного деятеля Кубанской Краевой Рады (а одно время ее председателя). Уже скоро Лиза вышла за него замуж: вряд ли это была любовь – ее сердце, по ее собственным словам, навсегда было отдано Блоку, но она нашла в Скобцове надежное плечо, на которое можно опереться, заботливого человека и решительного мужчину, указавшего ей путь из большевистского кошмара. Вслед за Скобцевым Лиза с дочерью и матерью отправились в эмиграцию.

Д.Е. Скобцов, 1945 г.

Из Новороссийска на переполненном теплоходе они отплыли в Тифлис – больше всего Лиза боялась, что ее ребенок, которого она ждала от Скобцова, родится прямо в душном и темном трюме. Ей повезло: сын появился на свет на грузинском берегу. Вместе с новорожденным Юрой Елизавета добралась до Константинополя, где наконец встретилась со Скобцовым – он эвакуировался через Румынию вместе с кубанским правительством. Но это был еще не конец пути – через Югославию, где на свет появилась дочь Анастасия, Скобцовы добрались до Парижа.

Жизнь в самом веселом городе мира для семьи с тремя детьми и без каких бы то ни было средств была невероятно тяжелой. Пытаясь хоть что-то заработать, Елизавета шила и делала кукол – чем совершенно испортила и без того близорукие глаза. Наконец Скобцов нашел работу таксиста – это была редкая удача и к тому же постоянный доход. Получив возможность отвлечься от постоянных трудов, Елизавета Скобцова вернулась к литературе – под именем Юрия Данилова (в честь отца и мужа) она опубликовала автобиографический роман «Равнина русская» и повесть «Клим Семенович Барынькин», под своим именем – стихи, сборник житий святых «Жатва духа» и несколько книг о русских писателях.

Она была близка с религиозными философами – Николаем Онуфриевичем Лосским, Николаем Александровичем Бердяевым, Сергеем Николаевичем Булгаковым, и вместе с ними принимала участие в создании Православного богословского института в Париже. Ее духовные искания, казалось, нашли выход в беседах о религии и служении ближним: недаром «Жатва духа» посвящена в основном духовным подвигам во имя любви к людям. «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет…», – говорила она.

Но светлая полоса продолжалась недолго: зимой 1926 года, после перенесенного гриппа, скончалась маленькая Настя: врачи пропустили начавшийся менингит, и девочка два месяца угасала на руках у матери. Переживая смерть дочери, Елизавета винила во всем себя: решив когда-то отдать свое сердце далекому поэту, она недодала любви детям, а отказавшись однажды от Бога, она лишилась его милости и благодати. Как писала сама Елизавета Юрьевна: «Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собой новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно».

Елизавета Юрьевна стала миссионеркой Русского студенческого христианского движения (РСХД), много разъезжала по Европе, всюду встречая «нужду и тьму незнания». Избрав себе путь монашеского служения, она, получив церковный развод с мужем, в марте 1932 года приняла монашеский постриг, получив имя Марии в память святой Марии Египетской – та, бывшая блудница, раскаялась и долгим покаянием в пустыне достигла святости. Проводивший обряд епископ Евлогий благословил ее пророческими словами: «Как Мария Египетская ушла в пустыню к диким зверям, так тебя я посылаю, и ты идешь в мир – к людям, терпеть от них всю злобу, и может быть, хуже, чем дикие звери».

Елизавета Скобцова с детьми, Сербия, 1923 г.

В отличие от многих поколений монахинь, мать Мария не собиралась уединяться в монастырских стенах, посвятив жизнь аскезе и молитвам: она была убеждена, что должна была оставаться в миру, чтобы служить людям. «Сейчас для монаха есть один монастырь – мир весь», – говорила она. Она и внешне была совершенно не похожа на французских монахинь: одетая в мужскую рясу, доставшуюся ей от беглого расстриги, постоянно курящая, обутая в мужские ботинки, с тяжелой порывистой походкой и заливистым смехом. Одна из ее подруг описывала ее: «Очень живая, жизнерадостная, с быстрыми порывистыми движениями, открытая, общительная… Она показалась мне несколько диковинной монахиней… Внешне Елизавета Юрьевна напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Елизавета Юрьевна казалась такой русской, такой, до улыбки, русской! Можно было только удивляться, как она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик русской эмансипированной женщины, и лицо у нее было тоже совсем русское: круглое, румяное, с необыкновенно живыми, «смеющимися» глазами под темными круглыми бровями и с широкой улыбкой, но улыбкой не наивно-добродушной, а с той русской хитринкой, с той умной насмешливостью, которая отлично знает относительную ценность слов, людей, вещей».

Как разъездной секретарь РСХД, мать Мария ездила по стране, ведя беседы, проповедуя, выслушивая и помогая. Однажды, в шахтерском поселке, ее встретили насмешками: «Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!» Мать Мария лишь спросила, где у них тряпки, и принялась за работу. «Работала усердно, да только все платье водой окатила, – вспоминала она. – А они сидят, смотрят… а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами – «Наденьте… Вы ведь вся вымокли». И тут лед растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед и завязался разговор». Так мать Мария готовилась к своему служению: «Сначала дела, а только потом – слова», – говорила она.

С помощью митрополита Евлогия и друзей – Бердяева, Лосского, отца Димитрия Клепинина, Скобцова, который оставался ее верным соратником до самого конца, – мать Мария организовала движение «Православное дело»: сначала она открыла на улице Лурмель женское общежитие со столовой, где давала приют для бездомных, обиженных или нуждавшихся в помощи, а при общежитии – домовую церковь, в устройстве которой мать Мария принимала самое деятельное участие. Еще в Петербурге она брала уроки живописи, а теперь освоила технику витража и вышивку золотыми нитями. Мать Мария писала иконы и расписывала стены, вышивала покровы и к тому же работала как архитектор, плотник и столяр. Немного позже она организовала общежитие для мужчин и приют для семей, туберкулезный санаторий под Парижем, мастерские и больницу. Сын Юрий во всем помогал матери, а вот дочь Гаяна, ставшая убежденной коммунисткой, рвалась на родину. Алексей Николаевич Толстой, сам вернувшийся из эмиграции, помог ей в 1935 году уехать в Советский Союз. Через полтора года она скончалась – то ли от тифа, то ли от дизентерии…

Елизавета Скобцова с детьми вскоре после прибытия во Францию.

Когда началась Вторая мировая война и немцы оккупировали Францию, общежитие на улице Лурмель стало центром скрытой борьбы, а затем одним из штабов движения Сопротивления: там скрывались дезертиры и беженцы, коммунисты и евреи, с помощью работавших там и их друзей, разбросанных по всей стране, организовывались побеги и нелегальные посылки, доставка продовольствия и медикаментов партизанским отрядам. Чтобы спасти приговоренных немецкими властями евреев от отправки в лагеря, мать Мария выдавала фальшивые справки о работе, метрики и свидетельства о крещении – гражданские городские власти догадывались о подлогах, но из уважения к матери Марии и сочувствия к ее делам закрывали на все глаза. Когда парижских евреев зимой 1942 года согнали на закрытый велодром, она смогла пронести туда еду – и вынести обратно четверых детей, использовав для этого мусорные корзины. Говорят, мать Мария была в списке лиц, которых безоговорочно готовы были принять в США, но она предпочла остаться во Франции, там, где в ней нуждались. Хотя ее предупреждали, что она ведет себя слишком вызывающе – мать Мария не собиралась делать вид, что терпит нацистов и при случае не стеснялась сказать им о своей ненависти – она продолжала делать все, что считала нужным. По ее убеждению, если она, хотя бы внешне, склонится перед оккупантами – это убьет веру в победу у ее прихожан. Сама она была безоговорочно уверена в том, что Германия будет разгромлена, и сделает это Советский Союз: «Я не боюсь за Россию, – писала она. – Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет «русский период» истории. Все возможности открыты. России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!»

В феврале 1943 года, когда мать Мария была в отъезде, в общежитие на улице Лурмель пришли гестаповцы: Юрий Скобцов и ближайшие соратники матери Марии были арестованы за укрывательство евреев – как говорили, их выдали провокаторы. Софья Борисовна вспоминала то утро: «Утром ко мне в комнату пришел мой внук Юра Скобцов, относившийся ко всем старикам с особенной внимательностью, а ко мне и с сильной любовью. Затопил мне печь, пошел вниз за углем – и пропал. Я пошла посмотреть, отчего он не идет, и первый встречный сказал мне, что приехали немцы, арестовали Юру и держат его в канцелярии. Я побежала туда. Юра сидел в двух шагах от меня, но раздался окрик: «Куда вы? Не смейте входить! Кто вы такая?» Я сказала, что я мать хозяйки столовой и хочу быть с моим внуком. Гестаповец Гофман (он хорошо говорил по-русски, потому что был выходцем из Прибалтики) закричал: «Вон! Где ваш поп? Давайте его сюда». Потом, когда пришел отец Димитрий Клепинин, Гофман объявил, что они сейчас увезут Юру заложником и выпустят его, когда явятся мать Мария и Ф.Т. Пьянов. Я сейчас же послала за матерью Марией. Она и Пьянов, узнав, что Юру отпустят, когда они явятся, сейчас же приехали. Когда Юру увозили, мне позволили подойти к нему. Обняла я его и благословила. Он был общий любимец, удивительной доброты, готовый всякому помочь, сдержанный и кроткий. Если бы Юра не задержался, а поехал бы с матерью в деревню, может быть, они избежали бы ареста. На другой день увезли отца Димитрия, замечательного священника и человека, допрашивали его без конца и посадили вместе с Юрой в лагерь».

Сначала арестованных поместили в лагерь Компьень под Парижем, а затем мать Марию перевезли в немецкий Равенсбрюк, а мужчин в Дору, где они должны были работать на строительстве подземных ракетных заводов: условия там были настолько тяжелые, что редко кто выживал больше месяца. И отец Димитрий, и Юрий Скобцов не протянули и двух недель…

С. Б. Пиленко, Юра Скобцов, А. Бабаджан, мать Мария, Г. П. Федотов, о. Дмитрий Клепинин, К, В, Мочульский. Париж, осень 1939 г.

Мать Мария жила в лагере Равенсбрюк около двух лет. Те, кто был рядом с ней в те годы, вспоминали ее с необыкновенной теплотой и признательностью: она никогда не унывала, всегда была доброжелательна и радостна, поддерживала и ободряла других, помогала им выжить. Даже дым из труб крематория не казался ей мрачным предзнаменованием: «Только здесь, над самой трубой, клубы дыма мрачны, – говорила мать Мария, – а поднявшись ввысь, они превращаются в легкое облако, чтобы затем совсем развеяться в беспредельном пространстве. Так и души наши, оторвавшись от грешной земли, в легком неземном полете уходят в вечность для новой радостной жизни на очарованном берегу». Одна из узниц вспоминала, как однажды на мать Марию набросилась надзирательница – за то, что монахиня осмелилась заговорить с другой заключенной. «Матушка, будто не замечая, спокойно закончила начатую фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та даже взглядом не удостоила». Даже в лагере мать Мария продолжала рукодельничать – она вышила, например, икону «Пресвятая Дева с распятым младенцем» и картину «Высадка союзных войск в Нормандии», созданную надерганными из одежды нитками на косынке одной из ее соседок по бараку.

Мать Мария погибла накануне Пасхи, 31 марта 1945 года. По одной из легенд, она долго болела дизентерией, и любившие ее узницы прятали ее от надзирателей, пока те случайно не наткнулись на нее, беседовавшую с заключенными. Мать Мария была так слаба, что еле держалась на ногах – а таких немедленно отправляли в газовую камеру. По другой версии, в газовую камеру мать Мария пошла, обменявшись куртками с другой узницей, объясняя, что ей самой осталось жить недолго. Через два дня лагерь освободили – но прах матери Марии уже был развеян над бараками Равенсбрюка.

Память же о ней не исчезнет. Решением Константинопольского патриархата от 16 января 2004 года мать Мария, Юрий Скобцов и Дмитрий Клепинин были канонизированы как преподобномученики.

Глава тридцатая Клип Кузьмина О том, почему клипмейкеру дали по голове и почему мы с Кузьминым замерзлиСамое первое знакомство с Владимиром Кузьминым было, как уже упоминалось, заочным - он пел мне «Две звезды» с Пугачевой из допотопного магнитофона на геологической