Солнечный удар примеры любви. Солнечный удар
Сочинение
В своем прозаическом творчестве И. А. Бунин часто обращается к вечным темам. Тема любви - одна из главнейших в его произведениях. В истинной любви, по И. А. Бунину, есть что-то общее с вечной природой. Прекрасно только то чувство любви, которое естественно, не выдумано. Такому чувству писатель сложил подлинный поэтический гимн. Уже в самом названии рассказа «Солнечный удар» выражена непреодолимая сила любовного чувства, его преобразующее воздействие на человека.
Обыденная обстановка, обыденная ситуация - однодневная вспышка страсти безымянных героев - выбрана автором рассказа специально, чтобы оттенить эту мысль. Лишь воспоминания поручика - спонтанные, все захватывающие - проясняют истинный смысл промелькнувших мгновений прошлого. Герой вспоминает о случайном знакомстве на пароходе, о любовном приключении и разлуке навсегда. Возлюбленная сошла с парохода в маленьком уездном городке поздним вечером. А утром, после пьянящей ночи, - «солнечное, жаркое, счастливое, со звоном церквей» - завершение столь же жарких, пылких переживаний и начало разлуки.
С отъездом возлюбленной у поручика появилось болезненное ощущение утраты: «странное, непонятное чувство, которого совсем не было, когда они были вместе». Страдания нарастают: «Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено… этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем!»
Ощущение утраты резко изменяет восприятие героем окружающего мира. Жизнь городка становится «глупой, нелепой», красота природы кажется ненужной, а слепящий свет, «пламенный и радостный», исходит от «как будто бесцельного солнца». С потерей любимой бессмысленной становится вся красота мира. Мастер пейзажной живописи, И. А. Бунин воссоздает яркое природное цветение, но лишь для того, чтобы передать рожденные им страдания одинокого человека. Весь мир, объективно прекрасный, субъективно воспринят как мучительное испытание, все в нем усиливает несчастье. Немудрено, что рассказ (после поэтической зарисовки вечерней заря) кончается кратким сообщением: «Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет».
В пределах кратчайшего временного отрезка произошла психологическая метаморфоза. Этот композиционный прием убеждает нас: все переживания поручика - тоска по уехавшей возлюбленной, внутренняя сосредоточенность на чувстве к ней, боль одиночества - столь же естественно свойственны его душе, как первый порыв страсти.
Неожиданно, но закономерно пробуждается присущая любому человеку и до поры дремлющая способность к всепоглощающей любви. Осмысление любви в рассказах И. А. Бунина выражает общее представление писателя о жизни: мир катастрофичен, и любовь лишь призрак подлинного счастья земного бытия и, может быть, самый короткий путь познания его неосуществимости. Искусство для И. А. Бунина становится возможностью увековечения мига, в котором проявляется и красота, и трагедия, и вечная тайна мира.
Другие сочинения по этому произведению
Любовь в рассказе И. А. Бунина «Солнечный удар»: легкое увлечение или трагедия всей жизни? Мотив любви «как солнечного удара» в прозе И. А. Бунина Смысл названия и проблематика рассказа И. А. Бунина «Солнечный удар» Тема любви в прозе И.А.Бунина (на примере рассказа "Солнечный удар"). Рецензия на рассказ И.Бунина «Солнечный удар» История создания и анализ рассказов о любви ("Солнечный удар", "Чистый понедельник")«Как все это случилось?». Это слоган нового фильма Никиты Михалкова «Солнечный удар». По словам режиссера, он пытался соединить в единое целое два произведения писателя Ивана Бунина — одноименный рассказ и дневниковые записи 1918-1919 годов, известные под названием «Окаянные дни». Что же у мастера в итоге вышло?
Литературная канва
Рассказ «Солнечный удар» — небольшой, но очень глубокий текст. У его героев нет имен, они — просто поручик и прекрасная незнакомка. Случайное знакомство на волжском пароходе. Остановка и ночевка в захолустном городке. Отношения, которым безымянные герои не могут найти объяснения — могут лишь подвести итог. «Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…» — произносит незнакомка. Оставшись наедине с собой, поручик видит лишь номер гостиницы, так неожиданно опустевший. Пустота, заполнившая номер, с неумолимой беспощадностью заполняет сердце поручика и ставит безжалостный вопрос: как он «проведет теперь, без нее, целый день в этом захолустье?».
«Окаянные дни» — записи о сменяющих друг друга днях в новом революционном мире. Это попытка описать перелом эпох, попытка очевидца: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали,— всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…» (запись от 12 апреля 1919 года).
Проклятый вопрос
В одном из интервью Никита Михалков признается: «Я прошел огромный путь. На протяжении 30 лет я так или иначе возвращался к идее снять фильм по мотивам “Солнечного удара”. “Солнечный удар” — это не просто обыденная любовная история. “Солнечный удар” — это провидение, магия, нечто неосязаемое и неуловимое, понятное лишь двоим… Но приблизиться к таинству этого небольшого рассказа, понять его атмосферу можно, лишь пытаясь понять самого Бунина. Поэтому я вновь и вновь стал перечитывать произведения Ивана Алексеевича. И в какой-то момент понял, что хочу показать в фильме разного Бунина, контрастного, узнаваемого и абсолютно незнакомого. Так появилась идея соединить “Солнечный удар” и “Окаянные дни”, где судьба главных героев красной нитью вплетается в жизнь и гибель великой России, русского мира».
Этим обусловлено появление двух сюжетных линий фильма, которые показаны по контрасту — одна в светлых, а другая в темных тонах, и становятся словно двумя сторонами одной медали. Безымянный офицер армии барона Врангеля, поверивший обещанию большевиков выпустить всех сдавшихся врагов за границу и потому оказавшийся в конце 1920 года на юге России в одном из фильтрационных лагерей, задается вопросом: «Как это все случилось? Когда все началось?». Все — это революция, Гражданская война, отступление и… мрачный, холодный лагерь, еще недавно представлявший собою боевые укрепления. Поиски ответа неожиданно уносят героя в лето 1907 года, на волжский пароход «Летучий», где он пережил тот самый «солнечный удар». Так мрачная, подернутая серой туманной дымкой поздней осени реальность чередуется с солнечными днями воспоминаний.
Вопрос, мучающий главного героя в его настоящем, вполне уместно может звучать и в его воспоминаниях: «Как это все случилось?». Как случилось это знакомство помолвленного офицера, с нежностью думающего о невесте, с прекрасной, но замужней незнакомкой? Что привело их на этот корабль и что заставило вместе же провести ночь, чтобы затем навсегда расстаться?
Надежда и ожидание
Логично ли именно такое соединение двух разных линий в одном фильме? Ответ на этот вопрос зависит от того, насколько фильм соответствует произведениям, по мотивам которых он снят.
Собственно, «Окаянных дней» в фильме нет. Дневниковые записи обрываются 20 июня 1919 года, и сам Бунин объясняет это так: «Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их». Действие же фильма происходит в ноябре 1920‑го.
В фильме есть Розалия Землячка, Бела Кун и некто Георгий Сергеевич (явный намек на реального сподвижника Землячки и Куна по «чрезвычайной тройке по Крыму» Георгия Пятакова). Эта тройка была ответственна за организацию «красного террора в Крыму», то есть за массовые казни жителей и пленных офицеров. В «Окаянных днях» о Землячке, Куне и Пятакове ничего не сказано.
Единственное, что объединяет дневник Ивана Бунина и фильм Никиты Михалкова,— это ожидание. Практически каждый день в записях Бунина отмечен всеобщим ожиданием, что вот-вот Петроград, Москва, Одесса или какой-нибудь другой город будет взят немцами, силами Антанты или одним из генералов бывшей царской армии. Символом надежды в Одессе становится французский миноносец; вот как пишет об этом Бунин: «Все бегают на Николаевский бульвар смотреть на французский миноносец, сереющий вдали на совершенно пустом море, и дрожат: как бы не ушел, избавь Бог! Все кажется, что есть хоть какая-то защита, что в случае каких-нибудь уж слишком чрезмерных зверств над нами миноносец может начать стрелять… что если он уйдет, уж всему конец, полный ужас, полная пустота мира…». Ожиданием переполнены и герои фильма — ожиданием решения своей участи. Надежда на эвакуацию еще теплится.
В фильме повествование «Солнечного удара», краткое и лаконичное, дополнено различными сценами — удачными и неудачными. Полет страсти поручика к прекрасной незнакомке иллюстрируется комедийными отступлениями: погоней за шарфиком, фокусами иллюзиониста, знакомством с эксцентричной супругой иностранца, путешествующего на том же пароходе, а также философскими разговорами, которые проходят мимо сознания поручика, опьяненного нахлынувшим чувством. Итог этого полета в ленте показан — в рассказе Бунина отсутствует, ибо произошедшее понятно и без слов. Думаю, что и фильм бы не пострадал от некоей недоговоренности и тайны.
Смыслы
Автор фильма скорбит о потерянной России и, возможно, поэтому ее в некотором смысле идеализирует. Она показана в светлых тонах, в ней все прекрасно. Даже «солнечный удар», произошедший с главными героями. Но идеализировать для Михалкова — не значит одобрить всего, поэтому ответ на главный вопрос: «Когда все это началось?» — кроется где-то в истории на пароходе во время путешествия по Волге.
Ответ содержится в монологе одного из офицеров в финале фильма: «Все сами сделали, все своими руками сделали. Мы что, не видели? Не понимали что-то? Я все видел, все понимал, только ручками своими ни к чему прикасаться не хотел. А зачем? Пусть это кто-то другой, пусть это как-то само… И успокоились. Страна большая. Здесь загадим — туда перейдем, там усядемся. Места много. Обойдется… А не обошлось… Какую страну загубили! Вот этими руками какую страну загубили. Целый мир загубили, человека русского, государство русское загубили. Ну и как, как теперь с этим жить?».
Почему-то эти слова ждешь, когда начинаешь смотреть фильм. Ведь проблема всегда — не где-то вовне, она всегда — внутри. В этом смысле фильм не говорит чего-то нового и не открывает неизвестного. Получается, что главный посыл «Солнечного удара» таков: за беспечность и опьянение страстью можно очень дорого заплатить.
Фильм производит двойственное впечатление. Это попытка объяснить, что где-то в уже далекой, но идеальной и светлой России произошла ошибка, роковой «солнечный» удар, изменивший ход истории. Но от нагромождения подробностей словно теряется легкость и бунинская краткость…
Фото из открытых интернет-источников
Газета «Православная вера» № 23 (523)
Русская литература отличалась необыкновенной целомудренностью. Любовь в представлении русского человека и русского писателя - чувство в первую очередь духовное.
Бунин в «Солнечном ударе* принципиально переосмысливает эту традицию. Для него чувство внезапно возникающее между случайными попутчиками на пароходе, оказывается столь же бесценным, как и любовь. Причем именно любовь и есть это пьянящее, самозабвенное, внезапно возникающее чувство, вызывающее ассоциацию с солнечным ударом.
Трактовка Буниным темы любви связана с его представлением об Эросе как могучей стихийной силе - основной форме проявления космической жизни. Она трагедийна в своей основе. Так как переворачивает человека, резко меняет течение его жизни. Многое в этом отношении сближает Бунина с Тютчевым.
В любви герои Бунина подняты над временем, обстановкой, обстоятельствами. Что мы знаем о героях «Солнечного удара»? Ни имени, ни возраста. Только то, что он поручик, что у него «Обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз». А она отдыхала в Анапе и теперь едет к мужу и трехлетней дочери, у нее прелестный смех и одета она в легкое холстинковое платье.
Можно сказать, что весь рассказ «Солнечный удар» посвящен описанию переживания поручика, потерявшего свою случайную возлюбленную. Это погружение во мрак, почти «умопомрачение», происходит на фоне нестерпимо душного солнечного дня. Обжигающими ощущениями буквально пропитаны все описания. Эта солнечность должна напоминать читателям о постигшем героев рассказа «солнечном ударе». Это одновременно и безмерное счастье, но это все же и удар, потеря рассудка. Поэтому вначале эпитет «солнечный» соседствует с эпитетом «счастливый», то потом в рассказе появляется «бесцельное солнце».
Писатель рисует то страшное чувство одиночества, отторжения от других людей, какое испытал поручик, пронзенный любовью.
Рассказ имеет кольцевую композицию. В самом его начале слышен удар о причал приставшего парохода, и в конце слышны те самые звуки. Между ними пролегли сутки. Но они в представлении героя и автора отдалены друг от друга по меньшей мере десятью годами (эта цифра дважды повторяется в рассказе), а на самом деле вечностью. Теперь едет на пароходе уже другой человек, постигнувший какие-то самые важные вещи на земле, приобщившийся к ее тайнам.
В творчестве И. А. Бунина, пожалуй, ведущее место занимает тема любви. Бунинская любовь – это всегда трагическое чувство, которое не имеет надежды на счастливый конец, это тяжёлое испытание для влюблённых. Именно таким оно предстаёт перед читателями в рассказе «Солнечный удар».
Наравне со сборником рассказов о любви «Тёмные аллеи», созданный Иваном Алексеевичем в середине 1920-х г. «Солнечный удар» является одной из жемчужин его творчества. Трагизм и сложность того времени, в течение которого жил и писал И. Бунин, в полной мере были воплощены писателем в образах главных героев этого произведения.
Произведение было опубликовано в «Современных записках» в 1926 году. Критики приняли работу настороженно, скептически подмечая акцент на физиологической стороне любви. Однако не все рецензенты были столь ханжески настроены, среди них нашлись и те, кто горячо приветствовал литературный эксперимент Бунина. В контексте поэтики символистов его образ Незнакомки воспринимался, как мистическое таинство чувства, облаченное в плоть и кровь. Известно, что автор, создавая свой рассказ, находился под впечатлением от творчества Чехова, поэтому вычеркнул вступление и начал свою историю со случайного предложения.
О чём?
С самого начала рассказ интригует тем, что повествование начинается с безличного предложения: «После обеда вышли…на палубу…». Поручик встречает на корабле прекрасную незнакомку, имя которой, как и его имя, остаётся неизвестным для читателя. Их обоих словно поражает солнечным ударом; между ними разгораются страстные, пылкие чувства. Путешественник и его спутница сходят с корабля в город, а на следующий день она уезжает на пароходе к своей семье. Молодой офицер остаётся совсем один и через некоторое время осознаёт, что больше не может жить без той женщины. Заканчивается рассказ тем, что он, сидя под навесом на палубе, чувствует себя постаревшим на десять лет.
Главные герои и их характеристика
- Она. Из рассказа можно узнать о том, что у этой женщины была семья – муж и трёхлетняя дочка, к которым она возвращалась на пароходе из Анапы (вероятно с отдыха или лечения). Встреча с поручиком стала для неё «солнечным ударом» – мимолётным приключением, «помутнением рассудка». Она не называет ему своего имени и просит не писать ей в её город, так как понимает, что то, что было между ними – лишь минутная слабость, и её настоящая жизнь заключается совсем в другом. Она красива и обаятельна, ее шарм заключается в загадочности.
- Поручик — пылкий и впечатлительный мужчина. Для него встреча с незнакомкой стала роковой. По-настоящему осознать то, что с ним произошло, ему удалось лишь после отъезда своей возлюбленной. Он хочет отыскать ее, вернуть, ведь всерьез увлекся ею, но уже слишком поздно. Тем несчастьем, что может случиться с человеком от переизбытка солнца, для него стало внезапное чувство, настоящая любовь, которая заставила его мучиться от осознания потери возлюбленной. Эта утрата сильно отразилась на нем.
Проблематика
- Одной из основных проблем в рассказе «Солнечный удар» этого рассказа является проблема сущности любви. В понимании И. Бунина любовь приносит человеку не только радость, но и страдания, заставляя его чувствовать себя несчастным. Счастье недолгих мгновений в дальнейшем выливается в горечь разлуки и мучительное расставание.
- Отсюда же вытекает и другая проблема рассказа – проблема кратковременности, зыбкости счастья. И для таинственной незнакомки, и для поручика эта эйфория была недолгой, но в будущем они оба «много лет вспоминали эту минуту». Короткие мгновения восторга сопровождаются долгими годами тоски и одиночества, но И. Бунин уверен, что именно благодаря им жизнь обретает смысл.
Тема
Тема любви в рассказе «Солнечный удар» — это чувство, полное трагизма, душевных терзаний, но в то же время оно наполнено страстью и горячностью. Это великое, всепоглощающее ощущение становится одновременно и счастьем, и горем. Бунинская любовь подобна спичке, которая стремительно вспыхивает и затухает, и в то же время она внезапно поражает, словно солнечный удар, и уже не может не оставить своего отпечатка на человеческой душе.
Смысл
Смысл «Солнечного удара» заключён в том, чтобы показать читателям все грани любви. Она возникает внезапно, длится немного, проходит тяжело, как болезнь. Она одновременно прекрасна и мучительна. Это чувство может, как возвысить человека, так и окончательно уничтожить его, но именно оно способно подарить ему те яркие мгновения счастья, которые раскрашивают его безликие будни и наполняют его жизнь смыслом.
Иван Александрович Бунин в рассказе «Солнечный удар» стремится донести до читателей свою главную мысль о том, что пылкие и сильные эмоции не всегда имеют будущее: любовная лихорадка скоротечна и подобна мощному потрясению, но именно это и делает ее самым прекрасным чувством на свете.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!
После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала: — Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем? Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани. Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал: — Сойдем... — Куда? — спросила она удивленно. — На этой пристани. — Зачем? Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке. — Сумасшествие... — Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас... — Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь. Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами. Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой. В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна. — Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара... И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад. Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. — Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала... Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» — И город этот показался ему каким-то особенным, заповедный городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние. «Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?» Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!» Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару. Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни. — Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки. Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила: — А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут? На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы. — Куда идти? Что делать? Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад. Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, — только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, — обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, — имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, — и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад. Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей. — А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! — весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода. — В аккурат доставил! — сказал извозчик заискивающе. Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней. Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром. Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг. Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет. Приморские альпы, 1925.
