Пастернак под открытым небом анализ. Анализ лирики Пастернака Б.Л
Если правда, что художник творит затем, чтобы люди полюбили его самого, а на это намекает строка, ставящая перед поэтом задачу «привлечь к себе любовь пространства», то Пастернак не только в литературе, но и в жизни весь был таким творчеством.
Есть что-то общее между творчеством его отца - замечательного русского живописца Леонида Пастернака - и его собственным. Художник Леонид Пастернак запечатлевал мгновение, он рисовал повсюду: в концертах, в гостях, дома, на улице, делая мгновенные зарисовки. Его рисунки как бы останавливали время. Его знаменитые портреты живы до необычайности. И ведь, в сущности, его старший сын Борис Леонидович Пастернак делал то же самое в поэзии: он создавал цепочку метафор, как бы останавливая и обозревая явление в его многообразии. Но многое передалось и от матери: ее полная самоотдача, способность жить только искусством.
В самом начале поэтического пути, в 1912 году, Пастернак нашел для выражения своей поэзии очень емкие слова:
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу.
Где труд как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
(«Как бронзовой золой жаровень»)
Чтобы включиться в поэтическую жизнь Москвы, Пастернак вошел в группу поэтов, которую возглавлял Юлиан Анисимов. Группа эта называлась «Лирика». И первыми напечатанными стихами оказались те, что вошли в сборник «Лирика», изданный в 1913 году. Стихи эти не включались автором ни в одну из его книг и не перепечатывались при его жизни.
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло, и старилось, и глохло,
И паволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.
В 1914 году выходит его уже самостоятельный сборник, названный им «Близнец в тучах». Сборник не привлек к себе особого внимания. Лишь Валерий Брюсов одобрительно отозвался о нем. Сам Пастернак говорил: «Я старался избегать романтического наигрыша, посторонней интересности. Мне не требовалось громыхать их с эстрады. Я не добивался отчетливой ритмики, плясовой и песенной, от действия которой почти без участия слов сами собой начинают двигаться ноги и руки. Моя постоянная забота обращена была на содержание. Моей постоянной мечтою было, чтобы само стихотворение нечто содержало, чтобы оно содержало «новую мысль или новую картину».
Стихи, написанные в те годы, частично были включены затем Пастернаком в цикл «Начальная пора» - цикл, которым обычно стали открываться его сборники стихотворений.
Я рос. Меня, как Ганимера,
Несли ненастья, сны несли.
Как крылья, отрастали беды
И отделяли от земли.
Я рос. И повечерий тканых
Меня фата обволокла.
Напутствуем вином в стаканах,
Игрой печального стекла…
(«Я рос. Меня, как Ганимера…»)
В 1917 году, еще до Октябрьской революции, вышла с цензурными изъятиями вторая книга стихов «Поверх барьеров». Эти книги составили первый период творчества Пастернака, период поиска своего поэтического лица.
Ранний Пастернак стремился к «материальной выразительности» в рамках «объективного тематизма», и это прежде всего осуществлялось в структуре образа. Поэтический образ соответствует действительности, но соответствие это - особого свойства. Образ строится на ассоциативном сближении предметов, явлений, состояний. Он конкретен в локальных пределах темы и одновременно передает внутреннюю целостность, нерасчленимость жизни. Завершается ранний период стихотворением «Марбург».
…одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как чашки, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на ковш. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке…
Можно сказать, не принижая ряда других, может быть, даже более совершенных по тому времени стихотворений, что именно в «Марбурге» Пастернак увидел жизнь «по-новому и как бы впервые», то есть достиг зрелой оригинальности поэтической мысли.
В 1922 году вышел сборник стихов «Сестра моя - жизнь». А написан он был главным образом в 1917 г., в начале революционной поры. «Лето 1917 года» - таков его подзаголовок. Эта книга принесла Пастернаку широкую известность и выдвинула его в число знаменитых русских поэтов послереволюционной поры. Самим Пастернаком сборник воспринимался как утверждение своей собственной творческой поэзии. Он так писал об этом сборнике своих стихотворений: «…мне было совершенно безразлично, как называется сила, давшая книгу, потому что она была безмерно больше меня и поэтических концепций, которые меня окружали».
Летом 1917 года Пастернак по личному поводу ездил и воочию наблюдал бурлящую Россию. Позже, в 1956 году, в рукописи под названием «Сестра моя - жизнь», предназначавшейся для очерка «Люди и положения», он вспоминал: «Прошло сорок лет. Из такой дали и давности уже не доносятся голоса из толп, днем и ночью совещавшихся на летних площадках под открытым небом, как на дневном вече. Но я и на таком расстоянии продолжаю видеть эти собрания, как беззвучные зрелища или как замершие живые картины.
Множества встрепенувшихся и насторожившихся душ останавливали друг друга, стекались, толпились, думали вслух. Люди из народа отводили душу и беседовали о самом важном, о том, как и для чего жить и какими способами устроить единственное мыслимое и достойное существование.
Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между двумя революционными сроками, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным».
Поэзия была для него внутренней, душевной потребностью. Но нужны были деньги. Зарабатывать переводами он стал уже в 1918 – 1921 годах. В этот период им было переведено пять стихотворных драм Клейста и Бена Джонсона, интеркомедии Ганса Сакса, лирика Гете, Ш. ван Лербарга и немецких импрессионистов.
Уже в 20-х годах Пастернак ощущает тяготение к эпическим формам - точнее, к эпическим формам с лирическим, очень субъективным содержанием. История и собственная жизнь в прошлом становится для него главными темами его больших произведений.
В 1925 году Пастернак стал писать стихотворных роман - поэму «Спекторский», - в значительной мере автобиографический. Создается стихотворный цикл «Высокая болезнь», поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В 1937 роковом году издательство «Советский писатель» выпустило революционные поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт» и «1905». Обращает на себя внимание оформление книжки: форменная красная звезда на серой, словно шинель сотрудника НКВД, обложке. Очевидно, эта книжка должна была служить «охранной грамотой поэта, чем-то вроде документа, удостоверяющего его «революционную сознательность», гражданскую лояльность». В 1928 году возникает замысел его прозаической книги «Охранная грамота», законченная им только два года спустя. По определению самого Пастернака - «это автобиографические отрывки о том, как складывались мои представления об искусстве и в чем они коренятся».
В 1931 году Пастернак отправляется на Кавказ и пишет стихи, вошедшие в цикл «Волны», в которых нашли отражения его впечатления от Кавказа и Грузии.
Здесь будет все: пережитое
И то, чем я еще живу,
Мои стремленья и устои,
И виденное наяву.
Передо мною волны моря.
Их много. Им немыслим счет
Их тьма. Они шумят в миноре.
Прибой, как вафли, их печет.
(«Волны»)
Перерождение Пастернака связано с впечатлениями от поездки на Урал летом 1932 года. Много позднее Пастернак вспоминал: «В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей - стали ездить по колхозам, собирать материалы для книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу. То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно… не укладывалось в границы сознания. Я заболел, целый год не мог спать».
Когда поэт вновь обрел дар творческой речи, его стиль изменился неузнаваемо. Изменилось мировидение, ощущение жизни. Преобразился он сам.
Новая книга называлась «На ранних поездах» - по стихотворению, написанному в январе 1941 года. Вот как и вот о чем писал теперь Пастернак:
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врожденной
И всосанному с молоком.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя,
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся слесаря.
Поразительные стихи! Начисто свободные от всего «хаотического и нагроможденного», что шло от эстетики модернизма. И не только неслыханной простотой отмечены эти строки. Они проникнуты живым теплом, любовью к утренним попутчикам поэта. Куда девалась отстраненность ранних поэм!
Но не просто горячим чувством к «слесарям» вдохновлены стихи. Поэту, еще совсем недавно заворожено вглядывавшемуся в «траву под ногами» в поисках поэзии, открылись «России неповторимые черты». И он увидел то, что под силу прозреть лишь «вещим зеницам». Лица людей как бы высвечены отблеском будущих сражений, очищены от повседневной шелухи, вписаны в историю.
Рубеж сороковых годов разделяет два периода творческого пути Пастернака. Позднему Пастернаку присуща классическая простота и ясность. Его стихи одухотворены присутствием открывшегося поэту «огромного образа России».
В 1943 году Пастернак совершил в бригаде писателей поездку на фронт, в армию, освободившую Орел. Результатом поездки явились очерки «Освобожденный город» и «Поездка в армию», а так же стихи, рисующие эпизоды битвы: «Смерть сапера», «Преследование», «Разведчики».
В неистовстве как бы молитвенном
От трупа бедного ребенка
Летели мы по рвам и рытвинам
За душегубами вдогонку.
Тянулись тучи с промежутками,
И сами, грозные, как туча,
Мы с чертовой и прибаутками
Давили гнезда их гадючьи.
(«Преследование»)
Поэзия Пастернака периода войны - незавершенная, несущая вопросы и не выявленные до конца возможности.
Большое внимание Пастернак уделял любовной лирике. По словам Евтушенко, после Пушкина, пожалуй, никто так не чувствовал женщину, как Пастернак:
И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей.
И след поэта только след
Ее путей – не боле…
И оттого двоится вся эта ночь в снегу,
И провести границы меж нас я не могу…
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я - поле твоего сраженья.
Коль есть такие прекрасные стихи, есть и женщины, которым эти стихи посвящены. И они были.
Любовь иных - тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.
Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца выпрясть
И жить, не засоряясь впредь.
Все это - не большая хитрость.
(«Любить иных - тяжелый крест»)
Так писал Борис Пастернак о своей жене Зинаиде Николаевне. С большой любовью, нежностью, восхищением.
Свои лирические стихи Пастернак писал и о своем большом друге О. В. Ивинской. Она была очень дорога и близка ему. Он боялся ее потерять.
Ты также сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.
Ты – благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.
(«Осень»)
Шел 1946 год. Знаменитый роман «Доктор Живаго», который расценивался его автором почти как итоговый, начинался задолго до того, как он обрел свою романную форму. Форму опережали идеи.
Кончилась война, и появились новые надежды. Пастернаку захотелось сделать что-то большое, значительное - тогда и возникла мысль о романе. Он начал его очерком о старом поместье. Там явно представилась большая усадьба, которую разные поколения перепланировали по своим вкусам, а земля хранит еле видимые следы цветников, дорожек.
«Доктор Живаго» вовсе не роман, а род автобиографии самого Пастернака - автобиографии, в которой удивительным образом нет внешних фактов, совпадающих с реальной жизнью автора. Тем не менее, Пастернак как бы пишет за другого о самом себе. Это духовная автобиография Пастернака, сбивающая неопытного читателя с толку своим тяготением к лирической поэзии.
Главный герой - Юрий Живаго - врач, мыслящий, с поисками, творчеством, умирает в 1929 году. После него остаются записки и среди других бумаг - написанные в молодые годы отдельные стихи, которые во всей совокупности составляют последнюю, заключительную главу романа.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.
Этими строками заканчивается стихотворение «Август», написанное Пастернаком в 1953 году и вошедшее в текст «Доктора Живаго». Строки - прощание с романом, работа над которым завершена. Она продолжалась долго, семь лет.
Действительно, «Доктор Живаго» - выдающееся произведение, ни «правое», ни «левое», а просто роман из революционной эпохи, написанный поэтом - прямодушным, чистым и правдивым, полным христианского гуманизма, с возвышенным представлением о человеке, не таким лубочным, конечно, как у Горького: «Человек - это звучит гордо!» - безвкусицы в Пастернаке нет, как нет позы и дешевой ходульности. Роман, очень верно изображающий эпоху революции, но не пропагандный. И никогда настоящее искусство не было пропагандной листовкой.
Анна Ахматова и Борис Пастернак — яркие представители петербургской и московской школ в русской поэзии. У нее — строгость и гармония классической формы, у него — внешнее нагромождение образов в попытках «в пределах стихотворения воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия»:
Как не в своем рассудке,
Как дети ослушанья,
Облизываясь, сутки
Шутя мы осушали.
<...>
И день вставал, оплеснясь,
В помойной жаркой яме
В кругах помойных лестниц,
Ушибленный дровами.
Это ранний Пастернак (1919 г.). После 1940 г. его стиль решительно изменится в сторону простоты и в формальном отношении станет близок стихам Ахматовой: та же внешняя простота и «прозрачность» в соединении со смысловой глубиной. Техника стиха у позднего Пастернака обретает такое качество, что уже перестает восприниматься как техника:
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
<...>
(«Снег идет», 1956).
Но при всей разнице между «ранним» (до 1940 г.) и «поздним» (после 1940 г.) Пастернаком общность, цельность его поэтического мира несомненна. Уже сами названия сборников «Поверх барьеров» (1916) и «Сестра моя — жизнь» показательны, потому что характеризуют поэтическую манеру Пастернака. В чем же особенности мировосприятия и поэтического стиля Бориса Пастернака? Вот фрагмент его стихотворения 1918 г.:
Я понял жизни цель и чту
Ту цель, как цель, и эта цель —
Признать, что мне невмоготу
Мириться с тем, что есть апрель,
<...>
Что в берковец церковный зык,
Что взят звонарь в весовщики,
Что от капели, от слезы
И от поста болят виски.
Сквозь это почти косноязычное бормотание раннего Пастернака (одна только строчка «Ту цель, как цель, и эта цель...» чего стоит!) все же пробиваются его главная мысль и чувство — изумление поэта перед миром {«Мне невмоготу / Мириться с тем, что есть апрель...»). Берковец — старинная русская мера веса, равная десяти пудам; низкий звук колокола «ощутим на вес». Восхищение чудом жизни — вот то новое, что принес в поэзию Пастернак.
«Родство со всем, что есть», желание остановить, задержать, запечатлеть в слове каждый миг уходящего бытия — вот главное чувство, владеющее лирическим героем Пастернака.
Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
(«Сестра моя — жизнь...»)
В этих стихах все рядом и все перепуталось: в отсветах молний бушующей грозы глаза и газоны — одного, лилового, цвета; а горизонт не дальний, не темный и даже не зловещий (как молено было бы предположить), а — сырой и пахнет резедой, сорной травой, у которой особенно терпкий запах после дождя. Резон, газоны,резедой, горизонт — в этих словах «полно озона». Может быть, поэтому современник Пастернака О.Э.Мандельштам сказал о его поэзии: «Стихи Пастернака почитать — горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза».
Название сборника «Сестра моя — жизнь» —лучший эпиграф ко всему творчеству поэта. В этом обращении одновременно и нежность, и благоговение, и дерзость («Поэзия вечной мужественности», — говорила М.И.Цветаева о Пастернаке), а в общем — крайняя интимность. Пастернак «на ты» с миром: «Казалось, альфой и омегой мы с жизнью на один покрой. Она жила, как альтер эго, и я назвал ее сестрой».
Итак, отличительная черта поэтического стиля Пастернака — сила и интенсивность контакта лирического героя с миром. Существует — и справедливо — мнение о сложности, затрудненности восприятия стихов раннего Пастернака. Во-первых, в словаре поэта — масса непонятных слов из самых разных пластов лексики: фольварки, брыжи и фижмы, центифолии, дебаркадер, гривны... ; во-вторых, восприятию мешает непоследовательный, затрудненный синтаксис (как найти конец предложения, подлежащее и сказуемое?) и, наконец, густая метафоричность, ассоциативные ряды образов. Такая сложность сама по себе не является ни достоинством, ни недостатком. Это своеобразие стиля, художественной манеры. Стиль же — не просто совокупность художественных приемов, он есть нечто объективное — выражение, отпечаток личности художника.
В замечательной рецензии на книгу «Сестра моя — жизнь» Марина Цветаева так формулирует основную причину непонимания Пастернака: она — «в нас... Между нами и вещью — наше (вернее, чужое) представление о ней, наша застилающая вещь привычка... все общие места литературы и опыта. Между нами и вещью наша слепость, наш порочный глаз. Между Пастернаком и предметом — ничего...»
У капель — тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Забрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.
(«Ты в ветре, веткой пробующем...»)
Лирическое повествование Пастернак ведет «поверх барьеров» обычного (привычного, шаблонного) восприятия жизни. В его поэтической вселенной — «люди и вещи на равной ноге». Стерты границы: высокое — низкое, поэтическое — прозаическое, общее — частное. Нет ничего мелкого, незначительного, все сплетено в « существованья ткань сквозную ». Вещи сдвигаются со своих «насиженных мест» (тех, где мы привыкли их видеть) и приходят в бурное, порой хаотическое движение, призванное запечатлеть действительность в ее естественном беспорядке. Отсюда — импрессионизм поэтического письма Пастернака:
Нет времени у вдохновенья. Болота,
Земля ли иль море, иль лужа, —
Мне здесь сновиденье явилось, и счеты
Сведу с ним сейчас же и тут же.
Это строки о Петре I, замыслившем новую северную столицу. Но любая лирика — прежде всего о себе: «...счеты сведу... сейчас же и тут же». Та же мысль — в другом стихотворении: «И чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд».
«Мой сорт», кефир, менадо.
Чтоб разрыдаться, мне
Не так уж много надо, —
Довольно мух в окне.
(« Как усыпительна жизнь!..»)
Речь «взахлеб» и «навзрыд», переполненная громоздящимися и лезущими друг на друга словами; способность мыслить и говорить не отдельными строками, а целыми строфами, периодами, оборотами — характерные черты стиля Пастернака.
Разрывая кусты на себе, как силок,
Маргаритиных стиснутых губ лиловей,
Горячей, чем глазной маргаритин белок,
Бился, щелкал, царил и сиял соловей.
(«Маргарита»)
Это не описание соловьиного пения. Это его запись — запись эмоционального удара, нанесенного соловьиным пением. Вся последняя строка «бился, щелкал, царил и сиял соловей» — это словесный рисунок четырехколенчатой соловьиной рулады. Соловей аукается со словами силок — лиловей — белок, а белок — с бился и сиял. Звуковая ассоциативность накладывается на ассоциативность смысловую и образную. Сам Пастернак об этом сказал так: «Поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря».
Поздний Пастернак это же соловьиное пение передаст одним глаголом:
И на пожарище заката
В далекой прочерни ветвей,
Как гулкий колокол набата,
Неистовствовал соловей.
Глагол неистовствовал захватывает огромное звуковое пространство. Музыка наступающей весны передана единственной строчкой: «С капелью говорит апрель...»
Такая особенность стихов Пастернака позволила исследователям говорить о звуковом колорите (колорит — соотношение красок по тону и интенсивности в живописном полотне) его поэзии. «Мир наполнил новым звоном / В пространстве новом отраженных строф», — с присущей ей меткостью определений сказала Ахматова о своем собрате по перу.
Часто образ Пастернака — образ не статичный, а движущийся, показанный в развитии. «Поэт стремится выразить свою мысль, свое впечатление, описывая предмет со всех концов разом. Будто торопясь зафиксировать, охватить быстрым очерком поток явлений... пропускает несущественное, прерывая, нарушая логические взаимосвязи, и заботится прежде всего о передаче атмосферы, настроения или состояния в их подлинности...» — пишет исследователь творчества Б.Пастернака Н.Банников.
Попытаемся прочесть с этой точки зрения стихотворение «Девочка» из «Сестры моей — жизни»:
Из сада, с качелей, с бухты-барахты
Вбегает ветка в трюмо!
Огромная, близкая, с каплей смарагда
На кончике кисти прямой.
Сад застлан, пропал за ее беспорядком,
За бьющей в лицо кутерьмой.
Родная, громадная, с сад, а характером —
Сестра! Второе трюмо!
Но вот эту ветку вносят в рюмке
И ставят к раме трюмо.
Тюремной людской дремой?
Пространственное положение лирического героя — внутри дома, в комнате, где в зеркале трюмо отражается сад за окном. Вдруг неожиданно («с бухты-барахты») одна-единственная ветка, «вбежавшая в трюмо» (порыв ветра?), заслонила собой целый сад:
Громадная, с сад, а характером —
Сестра! Второе трюмо!
Внимание останавливает последняя строка. Сестра — кому? саду? Но определение «второе трюмо», в котором одна ветка приравнена к целому саду (сад — это «первое трюмо») отсылает к названию сборника — «Сестра моя — жизнь». «Огромная, близкая, родная, громадная» ветка-девочка в этом стихотворении — образ жизни.
В третьей строфе в комнате оказывается уже не отражение ветки, а она сама — ее «вносят в рюмке и ставят к раме трюмо». Теперь уже будто не лирический герой, а ветка, неожиданно оказавшаяся в «тюрьме комнаты», удивленно глядит на то, что предстало ее взору:
Кто это, — гадает, — глаза мне рюмит
Тюремной людской дремой?
Слово трюмо, фонетически повторенное в последовательности в рюмке — к раме трюмо — рюмит тюремной дремой, — звуковой портрет ветки, отразившейся в зеркале трюмо. Образ «лепится» при помощи звука. В целом же стихотворение рождает у читателя ощущение яркого весеннего утра с бьющим в глаза солнцем и горячим шелестом листвы за окном (несмотря на отсутствие «прямых» деталей, указывающих на «солнечность» и «утро»).
О подобной манере художественного письма, когда важно передать не только увиденное, но и впечатление от него, сам Пастернак писал: «Исскуство есть запись смещения действительности, производимого чувствами».
Свои образы Пастернак выстраивает по ассоциативному принципу.
И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье — лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.
Сады — пруды — ограды. — мирозданье — страсти образуют цепь ассоциаций, из которых только первые три звена обычно сопоставимы в нашем сознании; добавленные к ним мирозданье — страсти нарушают автоматизм восприятия текста, заставляют работать мысль читателя. Сближение отдаленного делает образ необычным, побуждает нас — вслед за поэтом — открывать новые связи в мире. Вот пастернаковские «Ландыши », на которые набредаешь в прохладной тени березняка жарким майским полднем:
Но ты уже предупрежден:
Вас кто-то наблюдает снизу:
Сырой овраг сухим дождем
Росистых ландышей унизан.
Шурша, неслышно, как парча,
Льнут лайкою его початки,
Весь сумрак рощи сообща
Их разбирает на перчатки.
Разберемся в прилагательных: «Сырой овраг сухим дождем / Росистых ландышей унизан». По сравнению с настоящим дождем дождь ландышей, хотя и не успевших еще обсохнуть от росы, конечно, сухой. Определения как бы отрицают друг друга: сырой — сухим -- росистых. Но через это отрицание утверждается единство, рождается образ. Зрительный образ обогащен звуковым («шурша, неслышно, как парча» — ш- с- пч: шум молодой весенней листвы) и осязательным («льнут лайкою его початки»): нежные, глянцевитые листья молодых ландышей напоминают прикосновение кожи перчаток к рукам. Как руки прячутся в перчатки, так с наступлением темноты закрываются широкие ладони-листья ландышей («весь сумрак рощи сообща / их разбирает на перчатки). Это стихотворение — пример того, как далекие ряды образов сдвигаются, освещая друг друга, входя в новые, непривычные сочетания.
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, — подробна.
(«Давай ронять слова...»)
Осеняя прозрачность и тишина — особенные: видно и слышно далеко — «во все концы света» (словом хрустальный передал Ф.И.Тютчев такое состояние природы: «Весь день стоит как бы хрустальный...»). Сравнение жизни и тишины у Пастернака идет по неожиданному ассоциативному признаку — подробности. В нашей жизни значительно не только главное, подчас мелочи важнее — это хорошо знал поэт, чей покровитель — «всесильный бог деталей». У Пастернака особое, жадное, неистовое пристрастие к деталям. Их тончайшее, точнейшее воспроизведение — его специальность. («Искусство — дерзость глазомера, влеченье, сила и захват».) Пастернак — художник, которому «ничто не мелко», ибо только в подробностях, частностях оживает панорама бытия.
Ахматова, по воспоминаниям современников, очень возмущалась строкой Пастернака: «вошла со стулом». Безусловно, для ее поэтической системы, где все строго и классично, как летящие линии петербургских зданий, такая строка невозможна. Но не для Пастернака, москвича по рождению и мироощущению. В его мире сказать так — естественно:
О неженка, во имя прежних
И в этот раз твой
Наряд щебечет, как подснежник
Апрелю: «Здравствуй!»
Грех думать — ты не из весталок:
Вошла со стулом,
Как с полки жизнь мою достала
И пыль обдула.
(«Из суеверья»).
Литературовед Лев Озеров так поясняет ассоциативную образность поэта: «Пастернак сам вовлекается и увлекает за собой читателя в лабиринты образов и мыслей, выражая сложность человеческой психики, ее многоплановость, в известной мере ее нерасчлененность, бесконтурность. Между предметами и явлениями внешнего и внутреннего мира нет перегородок...» Мысль Л. Озерова продолжает А.Д.Синявский: «Пастернак склонен на самые высокие темы объясняться без обиняков, по-домашнему, в тоне фамильярной бытовой беседы. Его своеобразие в том и состоит, что он поэтизирует мир с помощью прозаизмов*. Вот какой увидел поздний Пастернак весну:
Это она, это она,
Это ее чародейство и диво.
Это ее телогрейка за ивой,
Плечи, косынка, стан и спина.
Это Снегурка у края обрыва.
Это о ней из оврага со дна
Льется без умолку бред торопливый
Полубезумного болтуна.
(«Опять весна»)
Чародейство и диво аукаются с телогрейкой за ивой — в этом весь Пастернак. Итак, еще раз коротко суммируем основные черты поэтического стиля Бориса Пастернака:
— эмоциональный, экстатический подход к жизни и к миру: поэзия — это « общение восторга с обиходом », отсюда — импрессионизм стиля;
— лирический «напор»: стремительное и бурное движение стиха, захватывающего в свой поток все, что попадается на пути;
— сгущенная метафоричность, ассоциативные ряды образов;
— смещение привычных значений предметов и понятий (экспрессионизм стиля).
Талант Бориса Пастернака органически соединил, синтезировал в себе те дары, которые поэт получил от своих родителей: отца — художника, «гения мгновения», как его называли современники, и матери — виртуозной пианистки. Живопись и музыка слились в поэтическом слове. Об этом сокровенном единстве сказал Пастернак в стихотворении «Зима приближается»:
Октябрь серебристо-ореховый,
Блеск заморозков оловянный.
Осенние сумерки Чехова,
Чайковского и Левитана.
В одной строфе — и русская «негромкая» осень с ее щемящей грустью, и вечерняя заря русской классической культуры.
В тематическом плане в лирике Пастернака можно выделить стихи о природе, о творчестве и о любви, хотя, разумеется, всякая классификация поэзии условна. «Природа всю жизнь была его единственной полноправной Музой, его тайной собеседницей, его невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой — она была ему тем же, чем была Россия Блоку. Он остался ей верен до конца, и она по-царски награждала его». «Природа» в процитированных словах Ахматовой о Пастернаке — синоним все той же «сестры моей — жизни». Человек и мироздание у Пастернака даны в одном измерении и масштабе; и человек, и природа одинаково одушевлены и одухотворены. В этом плане его поэзия является гармоническим развитием драматически-напряженной тютчевской линии в русской литературе.
Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы...
Такую особенность Пастернака хорошо объяснила М.И.Цветаева в уже цитированной статье «Световой ливень»: «... его дождь — слишком близок, больше бьет нас, чем тот из тучи, к которому привыкли. Мы дождя со страницы не ждали, мы ждали стихов о дожде. [До Пастернака] как изумительно ни писали природу, но все о, никто ее: самое: в упор... Он дает пронзить себя листу, лучу, что уже не он, а: лист, луч». Разумеется, от читателя подобная манера письма требует работы ума и сердца, труда души. Пастернак весь — на читательском творчестве.
Поэзия! Греческой губкой в присосках
Будь ты, и меж зелени клейкой
Тебя б положил я на мокрую доску
Зеленой садовой скамейки.
Расти себе пышные брыжи и фижмы,
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.
(«Что почек, что клейких заплывших огарков...»)
Поэзия — часть самой жизни, природы, чьей живительной влагой и питается душа поэта — «греческая губка в присосках». Мотив единства жизни и творчества — один из ведущих в лирике Пастернака. В его зрелых стихах восхищение красотой « общей лепки мира» соединяется с осознанием ответственности художника перед жизнью и временем. Именно творчество (в том числе и творчество собственной жизни, о чем — роман «Доктор Живаго») оправдывает существование человека на этой земле:
Зачем же плачет даль в тумане
И горько пахнет перегной?
На то ведь и мое призванье,
Чтоб не скучали расстоянья,
Чтобы за городскою гранью
Земле не тосковать одной.
Для этого весною ранней
Со мною сходятся друзья,
И наши вечера — прощанья,
Пирушки наши — завещанья,
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.
Художник — уполномоченный вечности, глашатай высших начал, и его деятельность — это непрерывно, неустанно творимый подвиг:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену.
Творчество для Пастернака — это способ выйти за грань земного бытия; вырвавшись из оков пространства и времени, приблизиться к высшему, божественному началу в себе.
Искусство истолковывается в поэзии Пастернака как подвиг, любовь — тоже подвиг: « Быть женщиной — великий шаг, сводить с ума — геройство». Преклонение перед женщиной для лирического героя Пастернака сродни преклонению перед жизнью:
Мирами правит жалость,
Любовью внушена
Вселенной небывалоеть
И жизни новизна.
У женщины в ладони,
У девушки в горсти
Рождений и агоний
Начала и пути.
(«Под открытым небом»).
Ведущий мотив любовной лирики Пастернака — благодарность и восхищение, даже в ситуации «разрыва» и прощания любящих. Смысл искусства Борис Пастернак видел в том, чтобы «выразить величие жизни и неизмеримую ценность человеческого существования».
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
<...>
Я б разбивал стихи, как сад,
Всей дрожью жилок,
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом в затылок...
Мы никогда не должны забывать, что каждый успех нашего познания ставит больше проблем, чем решает, и что в этой области каждая новая открытая земля позволяет предположить о существовании еще неизвестных нам необъятных континентов.
Зимой 1890 года в семье известного московского художника, Леонида Осиповича Пастернак, родился мальчик, которого окрестили Борисом. С детства Бориса Леонидовича Пастернака окружала творческая атмосфера, так как частыми гостями родителей становятся музыканты, художники и писатели. Первым пристрастием Пастернака стала музыка. Попав под творческое влияние Скрябина А.Н., он с 13-ти лет, занимается музыкой, пробуя себя в роли композитора, но после 6-ти лет занятий музыкальное творчество было оставлено навсегда. Пастернак под открытым небом анализ Делом жизни Пастернака становится поэзия.
В 1922 году выходит его 1-я книга «Сестра моя жизнь». С этой книги Пастернак становится заметной фигурой в кругу поэтов. Опубликовав в 1923 году сборник "Темы и вариации", Борис Леонидович начинает работу над новым автобиографическим романом в стихах «Спекторский», опубликованном в 1925 году. В 20-е годы поэт пишет поэмы «Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт», а также создает цикл стихотворений «Высокая болезнь».
В 1928 году у Пастернака появляется идея создания книги «Охранная грамота», которую он заканчивает два года спустя. В 1930-е занимается в основном переводами, оставив собственное творчество из-за отсутствия вдохновения. Хотя, посетив Кавказ в 1931 году, свой восторг от южного края писатель выражает в цикле стихов "Волны", отрывки из которого впоследствии войдут в книгу «Второе рождение». В начале 1941 года Борис Леонидович окончательно преодолевает творческий кризис, результатом чего становится произведение "Переделкино".
"Доктор Живаго" Борис Леонидович пишет долгие годы, завершив роман только в конце 1950-х. Пастернак сам оценивал это произведение как вершину своего творчества. Во время написания «Доктора Живаго» Пастернак несколько раз менял название, рассматривая другие варианты: «Свеча горела», «Мальчики и девочки», «Смерти нет», «Опыт русского Фауста». За границей Пастернака удостоили Нобелевской премии за достижение в области литературы (1958г.), но на родине "Доктор Живаго" вызвал бурную критику со стороны советской власти. Автора упрекали не только в «мировоззрении, не соответствующем эпохе», но и требовали перестройки самой идеи произведения. Пастернак под открытым небом анализ Это приводит к отчуждению Пастернака от официальной литературы, отчего стихи писателя становятся еще более личными и трагичными. Позже его исключают из Союза писателей.
В 1952 году Пастернак переживает первый инфаркт, который он описал в стихотворении «В больнице», а спустя 8 лет он умер от рака легких в Переделкино.
Пастернак под открытым небом анализ
Ничто так не размягчает сердца, как сознание своей вины, и ничто так не окаменяет его, как сознание своей правоты.
