Командировка в Туркестан по настоянию Семашко В Москве шесть лет дед проработал в 1-й детской туберкулезной больнице (до 1923 года – детская больница Святой Ольги) вместе с выдающимся русским педиатром А. А. Киселем. После образования в сентябре 1928 года в Москве первого в

Сегодня пришло сообщение, что генерал Черняев взял Ташкент. Никто не знает почему и зачем. Есть все-таки что-то эротическое в происходящем на границах нашей империи…(А. А. Половцов. Дневник, 1865 г.)

А что ни говори, много услуг оказывает Россия цивилизации, двигаясь далее и далее вглубь Азии. Беспристрастный историк даст настоящую цену когда-нибудь великому историческому назначению России, которое она выполняет лучше и умнее, чем управляется сама внутри. Там, где утвердилась железная нога России, невозможны эти баранты на большой масштаб, которые в Азии называются войнами, как невозможны переселения целых племен, бросающих все, чтобы вынести и спасти только жизнь свою и своих детей! (А. К. Гейнс.)

Русский человек — удивительно скромный человек. Он держит себя здесь, в стране, завоеванной его кровью, как случайный прохожий, не суется вперед, не заявляет ничем своих особенных прав, никого и ничего не трогает, никому и ничему не мешает. Я видел англичан в Каире и вынес о них совсем другое впечатление, хотя они, кажется, не покоряли никогда Египта своим оружием.

(Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. 1901)

— Край, во всяком случае, особенный, — заговорил он [офицер-топограф] снова, после долгого молчания. — Рассказывают, что после суровой зимы, бывшей лет двенадцать тому назад, во время которой погибло много туземного населения, покойный Император Александр III, выслушав весною и летом целый ряд докладов о бывших в это время размывах линии [Закаспийской] железной дороги и огромных наводнениях, невольно удивлялся то суровой зиме, то огромному количеству воды. А в это время, вероятно, помните, поручик Тарновский с полусотней самовольно забрался в Афганистан и донес Его Величеству телеграммою: «Город такой-то у ног Вашего Величества». Говорят, Государь на этой телеграмме сделал следующую характерную надпись: «Зимы нет — люди мерзнут… Воды нет — люди тонут… Войны нет — поручики города берут… Какая странная сторонушка».

(Д. Н. Логофет. На границах Средней Азии. Путевые очерки в 3-х книгах. 1909)

А что ни говори, много услуг оказывает Россия цивилизации, двигаясь далее и далее вглубь Азии. Беспристрастный историк даст настоящую цену когда-нибудь великому историческому назначению России, которое она выполняет лучше и умнее, чем управляется сама внутри. Там, где утвердилась железная нога России, невозможны эти баранты на большой масштаб, которые в Азии называются войнами, как невозможны переселения целых племен, бросающих все, чтобы вынести и спасти только жизнь свою и своих детей!

(А. К. Гейнс. Дневник 1865 года. Путешествие по Киргизским степям)

Слыша из тысячей уст русских мусульман, ежегодно приходящих в апреле месяце в Мазар-и- Шериф на поклонение могиле Али, о русской правде и русских порядках, о человечном отношении к покоренным народам, узбеки не питают к нам никакого страха, но желают нас. Я видел это в приеме, который мне оказывали узбеки; я слышал это из множества уст людей, ухитрявшихся пробраться ко мне сквозь стражу. Меня спрашивали: «Скоро ли придут русские? Когда бы поскорее Бог избавил нас от этих афганов! Неужели не теперь, не сейчас придут русские? Неужели за вами не идут войска?»

(Н. И. Гродеков. Поездка ген. шт. полковника Гродекова из Самарканда через Герат в Афганистан /в 1878 году/)

Англичане, французы, которые не особенно лестно отзываются о русских и у которых слово казак — чуть ли не синоним варварства, постоянно заняты усмирениями разных восстаний, то в Азии, то в Африке, а за нашими казаками уходит из Кульджи целое население, и нашим казакам отдаются добровольно воинственные жители Мерва. Всякий, кто пожил в Средней Азии, не мог не убедиться, что влияние России на эти края громадно; Россия держит азиатцев больше силою моральною, нежели силою оружия.

(И. И. Поклевский-Козелл. Новый торговый путь от Иртыша в Верный и Кульджу и исследование реки Или на пароходе «Колпаковский». 1885)

В детстве я не раз слышал о том, как казахи смеялись над сартами: «Ах вы, широкополые, с непонятной трескотней вместо человеческой речи! Вы тащите охапку камыша издалека, чтобы покрыть крышу, ночью принимаете куст за врага, на глазах лебезите, а за глаза поносите людей. Трещите без умолку, потому и имя вам «сарт», что означает перестук или треск».

Смеялись казахи и над ногаями: «Эй, ногаи, боитесь вы верблюда, верхом на коне устаете, отдыхаете, когда идете пешком. Все у вас валится из рук, и не ногаи вам имя, а нокаи — несуразные. Поэтому, наверное, только и видишь вокруг: солдат — ногай, беглец — ногай, бакалейщик — ногай».

Смеялись и над русскими: «Рыжеголовые делают все, что им взбредет на ум. Увидев в бескрайней степи юрты, спешат к ним сломя голову и верят всему, что им скажут. Просили даже показать «узун-кулак», а попробуй увидеть глазами, как о тебе узнали на другом конце степи…»

Я радостно и гордо смеялся, слушая эти рассказы. «О Аллах, — думал я в восторге, — все другие народы, оказывается, плохи, просто прокляты судьбой, и ни один из них не сравнится с моим народом».

Теперь я вижу: нет плода, которого бы сарт не получал, выращивая его умело, не найти страны, где бы сарт не побывал, торгуя, просто нет вещи, которую бы он не смог смастерить. За полезными хлопотами им недосуг выслеживать друг друга, поэтому они и дружнее нас. Раньше ведь сарты и одевали казахов, даже саваны для покойников брали у них, щедро расплачиваясь скотом, которым иной отец жалел делиться с родным сыном. Когда же пришли русские, сарты опять же опередили нас, переняв у русских их ремесла. И несметное богатство, и истинная набожность, и сноровка, и учтивость — все можно найти у сартов.

Смотрю на ногаев: они и солдатчину переносят, и бедность выдерживают, и горе терпят, и веру почитают. Умеют трудиться в поте лица, знают, как нажить богатство и как жить в роскоши. Мы гнем спины на их богачей, чтобы прокормить себя, а наших самых избранных баев они выгоняют из дома: «Наш пол сверкает не для того, чтобы ты, казах, наследил на нем грязными сапогами!». Они возвысились потому, что подчинили все свое время полезному труду и овладению ремеслами, а не тратили его на унизительные распри.

О русских же и говорить нечего. Мы не то что стоять рядом со знатными, не можем сравниться даже с их прислугой.

Куда исчезли наше хвастовство, наша радость, чувство превосходства над другими? Где наш радостный смех?

(Абай Кунанбаев. Книга слов. Слово второе. 1890)

Благотворные последствия покорения Туркестана были неисчислимы. Смуты, междоусобия, нашествия кочевников и кровавые войны, обездоливавшие Среднюю Азию в течение длинного ряда веков, прекратились, а гром оружия, непрерывно раздававшийся в стране с первых времен ее истории, замолк навсегда. Непрекращавшиеся разбои, грабежи и набеги, разорявшие целые области, с уничтожением разбойничьих гнезд, служивших приютом степным хищникам и грабителям, отошли к области преданий. Личная и имущественная безопасность сделались всеобщим достоянием. Закон и порядок были водворены там, где царствовала вечная анархия, необузданный произвол и право сильного, а смута была нормальным явлением. Увод людей в рабство, от которого в течение столетий страдали окрестные страны и в особенности Персия, прекратился, и десятки тысяч рабов, томившихся в цепях и погибавших от непосильных трудов, получили свободу. В одной только Хиве было освобождено 15.000 рабов-персов. Мир и спокойствие водворились в Средней Азии, дав ей возможность широкого культурного и экономического развития. Орошение и земледелие получили сильное развитие, а некоторые отрасли сельского хозяйства, как, например, культура американских сортов хлопчатника и сахарной свеклы, возникли вновь, обещая в будущем огромные успехи. Возникло горное дело и другие отрасли промышленности, а волна русских переселенцев уже докатилась до недр Тянь-Шаня и подступов к Памиру. Железные дороги прорезали степи и пустыни, а пароходы бороздят мутные волны Амударьи. Страны, совершенно недоступные еще 25 лет тому назад или посещаемые с огромными трудностями и риском, стали вполне безопасными не только для смелых путешественников, но и для обыкновенных туристов. Путешествие по Средней Азии превратилось в недорогую и приятную прогулку, в течение которой турист из окон вагона-столовой может любоваться страшными среднеазиатскими пустынями и могучим историческим Оксом, через который перекинут один из величайших мостов в мире. В орошенных оазисах из жалких селений возникли благоустроенные города, в которых стали развиваться просвещение, духовная жизнь и европейская культура. Словом, покорив Среднюю Азию, мы приобщили эту страну к культурному миру и обеспечили возможность экономического и духовного ее развития. Вместе с тем мы приобрели обширную страну, крупное, постоянно возрастающее значение которой для всей империи не может ныне подлежать никакому сомнению.

(В. И. Масальский. Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга. Том XIX. Туркестанский край. 1913)

Покоренный с чрезвычайной жестокостью, он [Туркестан] восставал в годы первой войны, восставал и при большевиках. … Но на Востоке, при всей грубости русского управления, культурная миссия России бесспорна. … В России никого не сажали на кол, как сажали в Хиве и Бухаре. В самих приемах русской власти, в ее патриархальном деспотизме, было нечто родственное государственной школе Востока, но смягченное, гуманизированное. И у русских не было того высокомерного сознания высшей расы, которое губило плоды просвещенной и гуманной английской администрации в Индии. Русские не только легко общались, но и сливались кровью со своими подданными, открывая их аристократии доступ к военной и административной карьере.

(Г. П. Федотов. Судьба империй. 1947)

В Мерв мы приехали рано утром. Полуголые босоногие амбалы (носильщики) подхватили и навьючили на себя наши пожитки, прежде чем мы успели оглянуться, хотя нам самим пришлось взять извозчичью коляску, величаемую здесь фаэтоном, как и везде на южных окраинах России, от Одессы и Кавказа до Ташкента и Коканда .

Извозчики здесь парные, с просторными и приличными экипажами, на лихих лошадях, не чета нашим русским. Их тут множество, и все больше армяне из Ганжи, Шуши и др. закавказских городков. Есть немного и русских, но те пооборваннее и похмельнее. Вообще, армянин — обычный торговец и промышленник Азии. Он освоился с нею как с родным домом еще в ветхозаветные века и безо всякого труда пускает здесь корни везде, где ему это нужно. И к нему здесь привыкли с незапамятных времен, так что даже в самых диких местностях он является чем-то вполне естественным, вполне на своем месте.

В этом смысле можно, пожалуй, считать армянина передовым цивилизатором азиатской дичи. Только цивилизация эта, разумеется, не выходит из пределов лавки, питейного дома и приютов покупной любви, да разве еще конторы ростовщика. Армянин, вместе с тем, является и самым подручным толмачом в сношениях русских с завоеванными или глухими уголками Азии. Хорошо ли, дурно ли, а он непременно раньше всех заговорит с каждым азиатским племенем на его родном языке. Еврей зато тут не имеет особенного значения; могучая армянская раса подавляет его здесь на всех поприщах корысти и делает для него конкуренцию почти невозможною. Где завелся армянин, жид стирается сам собою, все равно как мыши исчезают из того подполья, где хозяйничает крыса.

Железнодорожная гостиница в Мерве

Нас водворили в нумерах с очень подозрительным титулом «Эльдорадо», которые, однако, считаются здесь наиболее приличными. Испания и Италия напоминали себя только полною бесцеремонностью обстановки и совершенным пренебрежением к зимнему холоду. Все помещения рассчитаны на прохладу, в потому спальни безо всякого посредства сеней и передних выходят на открытую внутреннюю галерею. Маленький нечистоплотный дворик, долженствующий вместе с тем служить и садом, наполняет своею сыростью, а подчас и миазмами, все эти тенистые каменные клетки, открывающие в него свои окна и двери, и совсем отвернувшиеся от солнца. Впрочем, стол в Эльдорадо недурен. Содержит эти нумера итальянец, попавшийся в плен к русским в Севастопольскую кампанию и женившийся потом на казачке весьма серьезных размеров. Сеньор Ш., надо признаться, весьма обязательный человек, отлично знакомый со всем, что может понадобиться туристу в этом новорожденном городке.

Мы, конечно, не стали долго кейфовать в своих полутемных нумерах, вероятно, очаровательно прохладных в июльский шестидесятиградусный зной, — и вместе с нашим американцем отправились на осмотр города.

Как раз рядом с Эльдорадо расположен один из туземных караван-сараев.

Просторный двор обнесен со всех сторон частью каменною оградой, частью низеньким каменным жильем.

Посередине двора, привязанные ко вбитым в землю приколам, кормятся поодаль друг от друга, характерно сгорбившись костлявыми хребтами, сухие и крепконогие текинские кони. Все они, как любимые дети, укутаны чуть не до ушей в войлоки, ковры и попоны, которыми текинцы старательно одевают их не только зимой, но и в развал летних жаров. Немногие из них замечательной красоты, большею же частью кащеи бессмертные на высоких ногах, с длинными худыми шеями и обвислыми крупами. Но несмотря на свой жалкий вид, все кони удивительные скакуны, выносливые, быстрые, нетребовательные; они славятся этим с незапамятных времен далеко во всей Азии. Им ничего не стоит проскакать без передышки каких-нибудь 25 верст, и при этом их можно поить после какой угодно горячей езды. Надо сказать, что и сидят на этой удивительной лошади тоже удивительные всадники: туркмен ездит очень некрасиво и неуклюже в своем халате по пятки; но зато он безо всякого утомления высиживает на седле по 500, по 600 верст сряду, шутя делая такой путь в пять-шесть дней. Кормят текинцы своих знаменитых коней не какою-нибудь белояровою пшеницей, а совершенно оригинальным кормом: они пекут им, как людям, как почетным гостям своим, лепешки из ячменной и кукурузной муки на бараньем сале. Еще при Тамерлане туркменские лошади составляли такое богатство этого народа, что великий завоеватель Азии нарочно пригонял из Аравии по нескольку тысяч кобылиц дорогих кровей и раздавал их для приплода кочевникам Туркестана. Несомненно, что теперешняя текинская лошадь обязана много этому облагорожению крови своей арабскою кровью.

На дворе — смешение всех языков. Артель казаков приютилась рядом на бурках и под бурками на самом припеке раннего солнышка.

Таранчи в белых войлочных колпаках и полосатых халатах, с потешными китайскими рожами, похожие издали скорее на каких-нибудь калмыцких баб, чем на мужчин, запрягают быков в свою громадную двухколесную арбу, на которой они притащились сюда из далекой Кульджи , чтобы поселиться по вызову властей в окрестностях Старого Мерва у Султан-Бендской плотины, где уже работают немало их земляков. [Среди переселенцев были и дунгане ; подробнее о переселении таранчей (уйгуров) и дунган в Закаспийскую область см. . — rus_turk].

А вон туркмен из племени ерзари, с берегов Амударьи, полуголый атлет варварского вида с бронзовою грудью навыкате, отчаянно рубит топором крепкий как кость рогатый саксаул .

Кофе — неизбежный напиток турецкого, арабского и греческого Востока — совсем неведом в домашнем обиходе жителя Центральной Азии, туркмена, бухарца, киргиза. Как запад Азии подвергся вместе с влиянием арабской цивилизации господству арабского кофе, так восток Азии и ее серединные степные области подпали вместе с наплывом монгольского варварства повальному господству среди них китайского чая… Чай сделался до того необходимым ежедневным напитком степного азиатца, что и туркмен, и сарт, и киргиз, и калмык — в дороге носят на поясе в числе важнейших путевых принадлежностей кожаный круглый футляр с чайною чашкой, одинаково удобною и для воды и для чая. Лавочки-палатки мервского базара наполнены этими грубо разукрашенными футлярами из красной бараньей кожи, грошовой цены.

Нет ни одного глухого аула в Туркмении, ни одного мелкого кишлака в Бухаре или Кокане, где бы не было у проезжей дороги хотя какого-нибудь злосчастного чай-хане, чайной лавочки.

Мечети бывают нередко пусты, но никогда вы не встретите в Азии чай-хане, где бы в каждую минуту дня, с утра до глубокой ночи, — какой-нибудь правоверный мусульманин не утешался бесконечно долгим питием своего зеленого чая.

Наше русское чаепитие, считающееся чуть не прирожденными национальным свойством истинно русского человека, безо всякого сомнения, проникло к нам уже через посредство азиатского кочевника, как и многое другое в нашем домашнем быту, а от нас заразило мало-помалу и всю Европу.

Жестокосердные и суровые туркмены, как и все вообще азиатские народы, не отличающиеся, кажется, детскою чувствительностью, — странным образом питают истинно младенческое пристрастие к лакомствам всякого рода. Мы то и дело проходим мимо расставленных на траве громадных деревянных блюд, полных кишмиша, шепталы, орехов, леденцов и каких-то крученых из белого сахара персидских конфет, особенно соблазняющих этих шатающихся мимо бородатых ребят. Тут же открытые сверху шерстяные мешки с игдой, местною ягодой вроде кизиля или шиповника, и теперь уже обильно обсыпающею деревья окрестных садов; чуть ли это не лоховник (Eleagnus), растущий у нас в Крыму и на Кавказе. Мешки джугары — лошадиного корма из рода сорго, величиной покрупнее конопли, мешки муки, да ячменя — вот почти и все бесхитростные съестные товары этого базара.

Возов нигде никаких, все привозится и увозится на хребте скота, в мешках, подвешиваемых к седлу верблюда, осла или лошади…

Оттого-то и размеры этой вьючной торговли вызывают улыбку у русского человека, привыкшего видеть на своих базарах целые обозы и целые горы всякого рода припасов.

Так же комично скудны товаром и остальные ярмарочные лавочки туркменской столицы, свободно умещающиеся не только в маленькой палатке, живописно украшенной внутри разноцветными узорами, но частенько в простом сундучке или на опрокинутом вверх дном дощатом ящике.

Туземный товар все мелочной и грошовый — тюбетейки, сафьянные туфли, нагайки, чайные чашки дешевого фарфора и кожаные футляры для них в виде круглых картузов с кисточкой, гаманы для медных денег, грубо расписанные, неуклюжие деревянные гребни, тыквенные кувшинчики для дороги, раскрашенные пестрыми букетами деревянные блюда и медные котлы — вот и все типично восточное, способное заинтересовать туриста.

Остальной товар — почти все московский, конечно, самых гнилых сортов, даже с русскими ярлыками никому не ведомых фирм: копеечные линючие ситцы ярких узоров, бракованная стеклянная и фаянсовая посуда и прочее, и прочее, хорошо нам знакомое по нашим уездным в деревенским лавочкам, с небольшою лишь примесью необычайно узеньких и жиденьких и вместе с тем изрядно дорогих самаркандских и бухарских канаусов и адрясов.

Покупать проезжему тут ничего не стоит, кроме разве текинских ковров, которыми здесь дорожатся ужасно, которыми здесь надувают еще ужаснее, и которых на базар вывозят вообще немного.

Главный торг, по-видимому, идет здесь скотом. Стада черных длинноухих овец обложили кругом весь выгон. Рядом с ними какой-то другой сорт овец, более крупных и, вероятно, более дорогих, бледно-желтоватого цвета с желто-рыжими ногами и ушами.

Утомленные верблюды лежат на своих мозолистых коленах, какие еще с тюками на горбах, какие в насквозь пропотевших громоздких седлах, высоко приподняв свои худые шеи и озираясь с выражением безмолвного презрения на суетящихся кругом двуногих и четвероногих тварей.

Множество лошадей расставлено отдельно друг от друга на приколах из уцелевших кое-где в земле корней кустарника; они то и дело закладывают назад уши и, злобно оскалив зубы, подкидывают задом вверх, норовя хватить обоими копытами то в мимо протискивающуюся верховую лошадь, то в некстати присоседившегося ослика. Вой ослов, рев проголодавшихся верблюдов, несмолкающее блеянье овец, мычанье коров, нетерпеливое гоготанье молодых жеребцов, крики продавцов и толкающейся толпы — сливаются в такой оглушительный, характерно-азиатский гул, которого не услышишь даже и на наших ярмарках.

Было как-то радостно встречать среди этого пестрого сборища всякой азиатчины знакомые белые рубахи земляков-солдатиков, русских баб и девок, в тех самых нарядах и с тем самым говором, к которым так привыкли у себя на Руси и глаз, и ухо. Все они казались теперь моему сердцу близкими родными.

Русский человек — удивительно скромный человек. Он держит себя здесь, в стране, завоеванной его кровью, как случайный прохожий, не суется вперед, не заявляет ничем своих особенных прав, никого и ничего не трогает, никому и ничему не мешает.

Я видел англичан в Каире и вынес о них совсем другое впечатление, хотя они, кажется, не покоряли никогда Египта своим оружием.

Когда мы возвращались с базара, огромный верблюд, вероятно, истощенный долгою дорогой по пустыне, свалился с ног и загородил своею лохматою тушей весь переулок…

Варвары-текинцы, чтобы не хлопотать развьючивать его, безжалостно колотили надорвавшегося труженика палками по морде, по глазам, по чем попало; бедное животное молча смотрело на истязателей своим безропотным взглядом «адамовой овцы», как называет его наш мужик, и даже не увертывалось от ударов. Надели ему, наконец, на шею веревку и стали тянуть народом, но веревка только перетирала без того уже исхудавшую шею и бесполезно теребила обессилевшую голову, ни на волос не шевельнув тяжелого туловища…

Мы ушли глубоко возмущенные, не дождавшись конца этой туркменской операции. Но ведь в Мерве, конечно, еще не существует общества покровительства животным, к которому издыхавший верблюд мог направить свой последний протест.

Мервская крепость — огромного охвата и еще сравнительно мало застроена; но пустыри ее уже размеряются и планируются. Старая текинская стена сложена, конечно, из глины и толста непомерно: в основании не меньше 6—8сажен, по крайней мере в проездах: да и вышины в ней будет не меньше, если не больше. Она наполовину уже обращена и теперь представляет собою вид каких-то гигантских монистов, до того правильною цепью чередуются в ней промывы и обвалы глины. Местами уцелели и остатки таких же глиняных башен.

Северные ворота в Коушут-Хан-Кала (с фотографии)

Стены эти построены были текинцами после взятия русскими Хивы в 1873 году , под впечатлением охватившего всю Азию ужаса и в ожидании возможного нашествия русских. Весь Мервский оазис должен был спрятаться со своими кибитками в этой центральной твердыне, названной Коушут-Хан-Кала. Но этой глиняной крепости не пришлось выдерживать испытания огнем и кровью, даже и после разгрома текинцев под Геок-Тепе. Русские на Мерв не пошли, а через два года мервцы сами сознали необходимость отдаться во власть России. Мерв был занят мирно, почти без выстрела; только небольшая дружина партии войны, не хотевшая принимать подданства России, села на коней и отправилась в степь, откуда некоторое время угрожала нашему гарнизону. Впоследствии и эти непримиримые мало-помалу примирились и вернулись в родной город.

Поэтому в стенах крепости довольно долго располагались кибитки текинцев. Только года четыре тому назад разогнали эти кибитки назад по аулам и стали понемногу переводить сюда с правого берега казенные склады, казармы, офицерские квартиры и разные официальные учреждения.

Теперь в крепости и прекрасное здание городской школы, и публичный сад с летним театром, и другой большой сад вокруг дома окружного начальника. Вообще, сады разбиваются здесь везде и растут не по дням, а по часам, с невероятною быстротой и легкостью. Дома все тут каменные, чистенькие и красивые, все с садиками. Казарм множество: и стрелкового баталиона, и саперные, и артиллерийские, и казацкие. Войска здесь немало, потому что на север их уже нет больше нигде до самого Чарджуя , а на юге войска стоят в Серахсе да на афганской границе.

Русская церковь помещается не в самой крепости, а рядом с нею, в особом ее отделе, с особым выездом. Мы посетили ее на другой день, в Вербное Воскресенье. Жалкая глиняная клетушка, бедно и без вкуса украшенная иконами, вся протекает насквозь, отмокает и обсыпается. Если бы не скромный крест на серединной вышке, то и не узнал бы, что это православная церковь. Потолок серединной башни, приличия ради, подбит отдувшимся от сырости холстом, на котором выступают рыжими пятнами подтеки и ржавчины.

Теснота невыразимая. Хотя эта церковь и войсковая, построенная временно солдатами и для солдат, но сами солдаты должны молиться во дворе, потому что в этой глиняной часовенке насилу помещается и та горсточка местной служилой знати, которая собралась теперь в ней.

Американец Крэн приехал в церковь вместе с нами, и мне сделалось просто стыдно перед ним за нас, русских. Американский поселенец, пахарь и дровосек, садясь на новое место, прежде всего, прежде собственных жилищ, строит общими силами приличных дом Божий и здание школы. А мы силами всего стомиллионного народа своего не можем устроить для воинов, за нас умирающих, сколько-нибудь благопристойную и поместительную церковь, распоряжаясь притом целою завоеванною областью. И это в то время, когда в том же самом Мерве персы-пришельцы уже успели воздвигнуть на свои частные средства большую и красивую каменную мечеть, мимо которой мы только что проехали.

Не забудьте притом, что мервская церковь — единственная христианская святыня в целом мусульманском крае, и что грубые кочевники гораздо больше судят о достоинстве религии по ее доступным им внешним проявлениям, чем по малопостижимому им внутреннему содержанию ее.

А кто знает, какое бы впечатление могла произвести на полудетское воображение текинца и к каким добрым последствиям могла потом повести его благоустроенная православная служба в благоустроенном православном крае. Туркмены, по крайней мере текинцы — магометане больше по имени, чем в действительности. У них почти не видно мечетей и очень мало мулл. Духовная борьба с таким нетвердым и малоискренним мусульманством далеко не так трудна, как с закоренелым фанатизмом мусульманских учителей в коренных очагах ислама, каковы, например, Самарканд , Бухара или хотя бы наша Казань .

Другие отрывки из книги Евгения Маркова .

У хорошенького, ослепительно белеющего на ярком южном солнце Красноводского вокзала, с его вычурными восточными узорами и грациозными полуарками, стоит готовый к отправке пассажирский поезд; вагоны выкрашены в белую или бледно-желтую краску, чтобы не так поглощать солнечные лучи. С высоко приподнятого перрона чудный вид на изумрудно-зеленую Красноводскую бухту, с ее пристанями и с нагружающимися и разгружающимися пароходами.

Красноводский вокзал (арх. А. Л. Бенуа, 1896)

По другую сторону вокзала городской сад — довольно большая, чем-то огороженная площадь, засаженная чахлыми, выжженными солнцем, едва достигающими человеческого роста деревцами каких-то неизвестных мне пород, а кругом, в виде амфитеатра, расположился город: одноэтажные, ярко-белые или бледно-голубые домики с плоскими азиатскими крышами, окруженный полукругом невысоких, лишенных всякой растительности гор.

— Скучно у нас, — рассказывал мне еще на пароходе один красноводский служащий обыватель, — да жить можно: все-таки у нас тысяч до двенадцати жителей; развлечения кой-какие есть — в клуб можно пойти, в картишки перекинуться; пароходы каждый день из Баку приходят — пойдешь на пароход, позавтракаешь, водки выпьешь, на людей посмотришь. Насчет провизии тоже ничего: своей-то провизии, положим, нет, кроме баранины, да вот еще раки в бухте водятся, но все привозят на пароходах — голодом не сидим. Вот насчет воды, действительно, слабо: опреснитель только теперь достроили, — а то никакой воды не было, кроме кяризов. Вы посмотрите только, как у нас голо — без воды ничего не разведете…

Морская пристань в Красноводске

Первый звонок. Публика стремглав бросается в вагоны; второклассные и первоклассные пассажиры осаждают начальника станции разными основательными и неосновательными претензиями: второклассный пассажир не желает сидеть в купэ, куда «затесались» сарты, и требует на этом основании, чтобы его перевели в первый класс; первоклассные пассажиры прибегают к разным ухищрениям, чтобы остаться по двое (а хорошо бы и одному!) в четырехместном купэ; начальник станции мечется, чтобы поудобнее устроить в первом класс многочисленную семью какого-то средней руки железнодорожного служащего, с бесконечными кульками, корзиночками и самоваром, и, не успев в этом, приказывает прицепить лишний вагон.

Наконец суматоха затихает. Третий звонок, поезд трогается. Публика начинает облегчать свою одежду: дамы облекаются в тончайшие капоты, дети остаются в рубашках и передниках. Пот со всех катится градом.

— Помилуйте, тридцать три градуса в вагоне — это что ж такое! — жалуется пассажир, первый раз попавший в Среднюю Азию.

— Это, батенька, что, — утешает его другой, местный. — Ведь уж август месяц, какие теперь жары! Вот в июне месяце в вагонах чуть не до сорока доходило — это в самом деле плохо было! В то время ведь и ночью градусов тридцать стояло, а теперь ночью, вот увидите, — совсем прохладно.

— Двадцать два года живу в крае, — слышу разговор в другом конце поездного клуба, вагона-столовой, а не могу к этим проклятым жарам привыкнуть! Чем дальше, тем тяжелее! Просто не живу все лето, а страдаю…

Красноводск. Отправление поезда. 1900

Музей — как все военно-патриотические музеи; самый интересный экспонат — карты, принадлежавшие Скобелеву и, по-видимому, бывшие с ним во время : несколько карт знаменитых осад, с пространными критическими примечаниями покойного полководца, и небольшая, тоже с его пометками, карта театра войны. Карта эта — не русского, а английского издания.

От Геок-Тепе к Асхабаду — уже сплошной оазис: непрерывная цепь кишлаков или аулов, потонувших в зелени пирамидальных тополей или развесистых карагачей; около глинобитных саклей разбросаны камышовые юрты, в которых проводят лето туркмены, хоть и осевшие, но не забывшие еще кочевых традиций. Вокруг — обширные поля, изрезанные арыками и, как и везде, разбитые на маленькие клетки; одни из этих клеток только что политы под какой-то посев, на других стоит лесом джугара или стелется арбузная ботва, на третьих расставлены высохшие кучи уже обмолоченной и измельченной соломы — самана, а около этих куч текинцы, в бараньих шапках, молотят хлеб, гоняя по нескольку запряженных в ряд быков или лошадей.

— Славный народ, — говорит попутчик, старый туркестанский офицер, выглядывая из окна столового вагона. — Посмотрите, какие здоровенные, молодец к молодцу; и настоящие труженики, не то что персюки или сартишки.

— Сартов-то вы напрасно обижаете, — возражает другой пассажир, статский, — верно, по городским сартам судите… ну те, конечно, больше норовят . А кишлачный сарт, земледелец, — такой же труженик, как и туркмен.

На железнодорожной станции. Туркмены и сарт. 1900

— А скажите, — вмешивается в разговор третий пассажир, впервые едущий в край, — война с ними — разве она была серьезная? Вот в музее я видел их самопалы да единственную пушку — разве это оружие?!

— Оружие-то, конечно, неважное. А как они им владеют! туркмен ни одного выстрела даром не пустит! Потом — у них ведь и английское оружие было, почище нашего. А главное — сами-то настоящие герои, чудные всадники. Нет, это, знаете ли, противник был настоящий, не то, что вот в 1900 году китайцы! За тех-то и Георгия получать как-то неловко было, а текинский Георгий — это в самом деле Георгий… Да и сейчас-то: вы не глядите, что они на вид такие смирные! или вот тоже сартишки: кулдук делает, руки к брюху прижимает, а выведите отсюда один корпус — они вам покажут!..

И страна, действительно, на военном положении. На станциях кишмя кишат солдаты всех родов оружия, в белых рубахах и характерных красных шароварах из туземной замши, какие читатель, вероятно, помнит по туркестанским картинам Верещагина. На каждой станции в наш поездной клуб заходят пехотные, казачьи, железнодорожные, пограничные офицеры, требуют водки или пива и разговаривают об окладах, лагерных сборах и производствах.

Вокзал станции Асхабад (арх. Л. Я. Урлауб, 1888). Поль Надар, 1890

Скоро за Асхабадом оазис опять сменяется безводною степью: тот же желтоватый лёсс, покрытый, большею частью, бледно-желтою реденькою травкой. Раннею весною эта степь покрыта сплошь зеленою травою, густо усеянною всевозможными цветами; но в какой-нибудь месяц это все выгорает дотла, и на степи не остается ничего, кроме приспособившейся к засухе «колючки» и пожелтевших метелочек высохшей травы. Местами лёссовая степь прерывается неширокими полосками песков. Эти песчаные полоски не только не выделяются особенным бесплодием — напротив, они покрыты лучшею растительностью и более ценны для населения, нежели неорошенный лёсс: на песках растут высокие, кудрявые кусты саксаула, который дает столь драгоценное здесь топливо и материал для обжига на уголь; на них даже косят мелкую травку; наконец, в песках всегда близко подпочвенная вода, и зимою пески — излюбленные стойбища кочевников… Но пески в этом виде — это спящий зверь, который не опасен, пока его не раздразнили…

Между тем мы минуем все новые хлопковые плантации и рисовые поля, все новые кишлаки, все с теми же глинобитными оградами и кубической формы саклями. Вот поезд проходит самою серединой кишлака — ряд лавок с дынями и чай-ханэ — харчевен или чайных. Под легкими навесами, на крытых циновками деревянных нарах или земляных платформах сидят, поджавши ноги, сарты в чалмах и попивают чай из круглых фарфоровых или деревянных чашек; а ишаки их — туркестанского осла даже русские не зовут ослом, — с их добродушными мордами и длинными ушами, и тощие лошади, запряженные в тяжеловесные, с огромными колесами арбы, подъедают свежесрезанную люцерну.

Самарканд. Чай-хане

— Много ли сарту нужно! — говорит попутчик, местный обыватель. — Лепешка, дыня, а главное, побольше чаю. Чайник — три копейки; выпьет свой — к другим подсядет, сказки рассказывает и чай пьет. Пока у него есть рубль, уж он к вам не пойдет работать, — и не зовите! Да и надоедливы! Наймется к вам за полтинник в день, заплатили ему — давай «силяу»; надо дать пятачок; потом — нет ли «са́кар», нет ли «клеб» — не отделаешься!.. Ну, надо сказать, все-таки порядочный народ! Не любят ведь они нас, в крае нас горсточка, а едешь себе куда угодно один, оставь у них что хочешь — ничего не пропадет. Ну, тоже и их «цивилизация» трогает! Я вот двадцать пять лет в крае; прежде, бывало, туземной женщины ни за какие деньги не достанешь, а теперь в одном Самарканде чуть не сто !.. Сплошь и рядом в одном «доме» мать живет с дочерью. За четвертной билет каждый сарт родную дочь продаст…

Алма, молодая джаляп (проститутка). Самарканд. 1900

Поезд проносится мимо небольшого прудика — «ка́уза», с мутною, светло-серою арычною водою; у кауза сидит сарт на корточках и пьет из пригоршни мутную воду.

— Вот она, малярия-то! — восклицает попутчик. — И как они, подлецы, все не передохнут!.. Ведь знаете, у них какое поверье: протекла вода три сажени — значит, чистая; в арыке грязное белье стирают или промывают бараньи кишки, а тут же, десять шагов ниже по арыку, сырую воду пьют!..

Вот, около самой станции, маленький караван-сарай. Перед чай-ханою, на циновках, сидят на корточках фигуры в белых чалмах и необыкновенно ярких и пестрых, видимо, шелковых, халатах. Возле стоят весы и в беспорядке валяется несколько кип сырого хлопка.

Я вопросительно смотрю на попутчика.

— Скупщики, хлопок-сырец скупают. Сарту где ж его везти в город! Ну, эти вот господа авансов от фирм возьмут — кто три, кто пять тысяч, ездят по кишлакам и покупают. Наживают ловко: платят по рублю восьми гривен, а сдают по два с полтиной, — за какой-нибудь месяц семь гривен на пуд и нажил… Да это бы еще ничего. А худо вот что: деньги-то они все больше вперед дают под хлопок, — ну, тут уж сорок да шестьдесят процентов берут, кроме скидки на цене. Запутают бедного сарта, а потом и землю у него отберут за бесценок…

— А много, — спрашиваю, — у них земель уходит таким образом?

— Порядочно!

— А кто покупает?

— Да коммерсанты все больше — русские, армяне, из сартов тоже есть. И за бесценок же скупают! Вот у нас, под Самаркандом: сарту не на что засадить землю, — он и продает по 30—40, а то и по двадцать рублей за танап [туземная мера, немного более ⅓ десятины] , с правом на поливную воду. А танап в хороший год даст восемьдесят батманов [батман — около 9—10 пудов] винограду; считайте батман по два с полтиной — вот вам и 200 рублей валового дохода. Да теперь еще что! Вот погодите — пройдет — тогда отсюда все в ход пойдет, одних фруктов что повалит! Тогда земля еще не так из рук туземцев поплывет!.. Они ведь на этот счет просты…

Вот наконец и Ташкентский оазис. На первый взгляд, все то же, что и в Зеравшанском. Но присматриваясь внимательнее, замечаете и некоторые особенности: гораздо больше древесных насаждений, то в виде ивовых или тополевых аллей, вдоль арыков и дорог, то в виде небольших, невероятно густых рощиц на усадьбах. На полях особенно много хлопка и риса. Множество полей, занятых под огородную культуру, причем растения, чтобы лучше использовать поливную воду, посажены у самых краев и по откосам гряд. Много полевых квадратиков, сплошь заросших густым, в два человеческих роста, камышом; попадаются и совершенно заболоченные площади. Незначительные у самой линии железной дороги, такие болота, образовавшиеся на счет излишков оросительной воды, занимают сотни тысяч десятин в низовьях Чирчика и Ахангарена, являясь главным очагом малярии для и его окрестностей. Словом, везде ясные признаки избытка оросительной воды: в изобилии заходя из Чирчика в магистральные каналы, вода не используется сполна существующею культурой, а застаивается на низких местах, образует болота, и таким образом, будучи источником жизни в крае, она делается вместе с тем источником смерти; малярия обезлюдила уже не мало кишлаков, а в одной сартовской волости за один только год унесла 36% населения!

Несколько изменяется под Ташкентом и тип населения: преобладают, правда, здесь тоже сарты, почему-то, однако, не в чалмах, а в одних только красиво расшитых тюбетейках. Но чем ближе к Ташкенту, тем больше виднеется своеобразных серых войлочных треухов, как носили во Франции в эпоху Людовика XI… Это — киргизы, которые на север и северо-восток от Ташкента составляют главную массу населения. В окрестностях Ташкента они уже совершенно оседлы и ведут поливное хозяйство, почти не отличающееся от хозяйства сартов и других оседлых туземцев края.

Главная » Времена в английском языке » Русский туркестан: до и после октябрьского переворота и установления советской власти.