В чем причина волнения карла ивановича детство. Сочинение на тему: Образ Карла Ивановича в повести Л.Толстого «Детство
Учитель Карл Иванович Мауер хоть и не является главным героем повести, играет очень важную роль в жизни Николеньки и, конечно же, влияет на дальнейшее мировоззрение героя. В повести Льва Николаевича Толстого «Детство» этому герою посвящена отдельная глава.
Карл Иванович в семье Иртеньевых служит домашним учителем. Раньше он служил у генерала и в минуты обиды любит повторять, что там, где он раньше работал, его ценили больше, нежели у Иртеньевых. В семье нашего героя старый немец служит уже больше десяти лет и детей этой семьи любит как родных. Он сидел у постели Володи, когда мальчик болел, что говорит о его беззаветной и чистой любви к ребенку. Немец очень привязан к детям и, когда отец решает увезти их из родового гнезда, старый учитель воспринимает это как личное оскорбление. Он не знает, что ему делать дальше и готов беззаветно служить Иртеньевым даже если ему не будут за это платить. Маленький Николай же любит учителя почти также сильно как родного отца.
Персонаж родом из Германии. В повести часто повторяется, что старый немец глубоко несчастен. Он сирота и на его жизнь выпала нелегкая доля. Николенька говорит, что это единственный человек из его окружения, который был несчастен.
Когда Карл Иванович ходит в домашней одежде, он обычно одет в пестрый халат и козьи сапоги. В классной же комнате он надевает сюртук. Неизменной остается лишь красная вязаная шапочка-ермолка с кисточкой, из-под которой выбивается редкая седина. Эту шапочку он надевает, потому что боится простудить голову, а еще она служит ему для прикрытия лысины. Он не снимает своей шапочки, но всегда при входе в гостиную просит на это разрешения.
У старого учителя больная рука. Об этом читатель узнает, когда Николенька в поисках перчаток, так необходимых ему для танцев, находит перчатку, на которой не хватает среднего пальца. Маленький мальчик рассуждает, что Карл Иванович отрезал его для своей больной руки. А еще учитель глуховат на одно ухо.
Герой очень добр и любит всех детей, которых воспитывает и учит уже двенадцать лет. У него очень добрый голос и он совершенно тронут выдуманным сном Николеньки. Однако в классной комнате добрый немец становится требовательным учителем, который дает детям знания. Здесь его голос становится строгим, он может наказать нашего героя, поставить его в угол.
Карл Иванович очень аккуратен и любит во всем порядок. На его рабочем месте в классной комнате все всегда на своих местах. Учитель любит читать, у него есть несколько любимых книг и он чтением даже посадил тебе зрение и потому носит очки. А еще Карл Иванович любит стихи и даже иногда сам их пишет. Одно из стихотворений Николенька находит в бумагах старого немца.
Карл Иванович – это пример человека, который, пройдя множество жизненных испытаний, сумел сохранить добрую душу и не разучился любить.
Сочинение про учителя Карла Ивановича
Карл Иванович является одним из героев первой повести автобиографической трилогии Льва Николаевича Толстого «Детство». Он работал гувернером в доме у Иртеньевых, занимался обучением и воспитанием Николеньки и его брата Володи, был немцем по происхождению. На жизненном пути он постоянно преодолевал встречающиеся сложности.
Впервые читатель знакомится с Карлом Ивановичем уже в самом начале повести. Он прерывает сон Николеньки и будит его своим нежным голосом. Мальчик был очень злым и расстроенным тем, что его разбудили. Но из-за чрезвычайного доброго характера учителя и его трепетного отношения к мальчикам, Николенька просыпается с хорошим настроением. В свободное от учебы время Карл Иванович имел добрый и ласковый характер, веселился с детьми, расслаблялся в любимом кресле и читал книги. А в классе он становился более суровым и требовательным, потому что по-настоящему хотел обучить детей наукам. Каждое утро дети в сопровождении учителя встречались со своей маменькой, которая любила спрашивать об их сне и разговаривала с учителем по-немецки. Карл Иванович придерживался мнения о том, что все дети должны воспитываться в окружении любви, но не быть избалованными различными искушениями. Для детей мужчина был в одном лице другом, учителем, помощником и просто добрым человеком с широкой душой, за советом к которому можно обратиться в любое время.
Возможно, характер Карла Ивановича каким-либо образом связан с его печальной историей жизни. Для начала нужно сказать, что он был незаконнорожденным ребенком, из-за чего терпел много ограничений. За долгую жизнь он успел побыть на войне вместо своего старшего брата, в плену, поработать на фабрике и сбежать из ареста на родном месте. На работу в дом Иртеньевых, который стал для него родным, он попал после работы у русского генерала.
Карл Иванович является, несомненно, положительным героем повести «Детство» и примером настоящего человека, с которого стоит брать пример. Не каждый человек способен сохранять человечность и доброту, пройдя через трудности в виде войны, ареста и плена, а тем более полюбить чужих детей, как и своих собственных.
Несколько интересных сочинений
С детства меня приучали к тому, что свободное время создано для того, чтобы проводить его с пользой, в первую очередь для себя. Свободное время в будние дни у меня начинается во второй половине дня. Приходя со школы я иду на тренировку по баскетболу
Знакомая всем с детства сказка А.С.Пушкина «О мертвой царевне и семи богатырях» описывает чудеса любви, доброты, нравственности, верности.
Повесть «Детство» стала первым произведением 24-летнего Льва Николаевича Толстого и сразу же открыла ему дорогу не только в русскую, но и в мировую литературу. Молодой писатель отправил ее главному редактору самого известного в ту пору литературного журнала «Современник», Николаю Алексеевичу Некрасову, вместе с деньгами на случай возврата рукописи, но поэт не мог не увидеть, что ему в руки попало творение настоящего таланта. Хотя последующие книги Толстого принесли ему еще большую славу, «Детство» нисколько не померкло в сравнении с ними. В произведении была и глубина, и нравственная чистота, и мудрость.
Главным героем произведения является 10-летний Николенька Иртеньев. Мальчик растет в дворянской семье в деревенском поместье, его окружают самые близкие и любимые люди: учитель, брат, сестра, родители, нянька.
Читатели знакомятся с миром Николая через его рассказ, причем многие поступки анализируются уже выросшим молодым человеком, но для которого воспоминания детства настолько ярки, что он пронес их через много лет. А ведь они и формируют личность. Уже на ранних этапах взросления становится вполне ясно, что ты будешь собой представлять.
Что же можно сказать про Николеньку? Он умен, но ленив, поэтому обучение не всегда проходит гладко. Однако совестливость и доброта мальчика сполна компенсируют недостаток прилежания. Он очень привязан к близким людям, тонко чувствует их настроение. Особенно трогательная его нежность к матери. Кроме того, он склонен к рассудительности и рефлексии: любит копаться в себе, разбирать по полочкам мысли и чувства. Но в нем еще не выработался твердый характер: например, он идет на поводу у друга и совершает низкий поступок.
В маленьком Николае было все самое лучшее, что позже сформировало взрослую личность. Но он сокрушается, куда делись чистота и чувствительность, которые были в избытке в детстве, и которых он не находит сегодня в себе? Неужели они исчезли бесследно? Нет, просто в мире, где эмоции принято сдерживать, искренние порывы были заперты глубоко в душе.
Карл Иванович
Первую главу повести Толстой посвящает учителю, Карлу Ивановичу, которого маленький Николай очень любит, хотя по-детски иногда и сердится на него. Мальчик видит доброе сердце наставника, чувствует его огромную привязанность, он описывает его как человека с чистой совестью и спокойной душой. Воспитанник жалеет своего дорогого педагога и искренне желает ему счастья. Его сердце откликается в ответ на чувства старика.
Но Коля вовсе не идеальный, бывает, что он злится, бранит про себя своего учителя или няньку, не хочет учиться, много думает о себе и ставит свое «я» выше других, участвует в издевательствах вместе с другими над Иленькой Грапом. Но кто в детстве не делал того же? Читатель во многом узнает себя: как хочется поскорее повзрослеть и перестать делать уроки, как мечтается стать красавцем, ведь это тогда очень важно, как и любая оплошность воспринимается трагедией. Поэтому учителю были присущи терпение и сдержанность, а также чувство юмора и искренняя привязанность к мальчику.
Мама
Николай — очень чувствительный ребенок, он сильно любил свою мать, но помнит только ее добрые глаза, ласку и любовь. Просто находиться с ней рядом, чувствовать прикосновение ее рук, млеть от ее нежности было для него настоящим счастьем. Она рано умерла, именно тогда и закончилось его детство. Повзрослевший герой думает, что если бы он мог видеть улыбку maman в самые трудные моменты своей жизни, то никогда бы не узнал горя.
У десятилетнего мальчика очень богатая внутренняя жизнь, в нем часто борются эгоизм и любовь к близким, добро и зло, и все-таки уже заложенная нравственность помогает сделать правильный человеческий выбор уже в подсознании. В нем много совести и стыда. Он очень глубоко анализирует свои чувства, любые их внешние проявления часто подкреплены внутренним противоречием. Николай замечает, что его слезы приносят ему удовольствие, что, потеряв мать, он горюет как будто напоказ. Его молитвы всегда за здоровье и благополучие близких, за маменьку и папеньку, за бедного Карла Ивановича, он просит, чтобы Бог дал счастья всем. Именно в этом сострадательном порыве проявляется влияние матери, которой писатель уделяет не так уж много внимания. Он показывает ее через сына, добрая душа не канула в лету, когда умерло тело, она осталась на земле в ребенке, который перенял ее отзывчивость и нежность.
Папа
Отца Николенька тоже очень любит, но это чувство отличается от нежности к маме. Папа – несомненный авторитет, хотя мы видим перед собой человека со множеством недостатков: он игрок, мот, бабник.
Но обо всем этом герой рассказывает без всякого осуждения, он гордится своим отцом, считая его рыцарем. Хотя папа, несомненно, строже, жестче мамы, но у него такое же доброе сердце и безграничная любовь к детям.
Наталья Савишна
Это женщина преклонного возраста, находящаяся на службе в семье Николая (была няней его матери). Она — крепостная крестьянка, как и другие слуги. Наталья Савишна добра и скромна, ее взгляд выражал «спокойную печаль». В молодые годы она была полной и здоровой девушкой, а в старости сгорбилась и осунулась. Отличительная ее черта — самоотверженность. Она все силы посвящала заботам о господской семье. Николай часто говорит о ее трудолюбии, усердии, добронравии.
Главный герой доверял старушке свои переживания, ведь ее искренность и честность были несомненны. Она гордится лишь тем, что никогда не воровала у господ, поэтому они поручают ей самые ответственные дела. Любовь героини ко всей семье была тем более удивительной, ведь дед Николеньки запретил ей выходить замуж за любимого человека. Однако обиды она не затаила.
Соня, Катя и Сережа
Коля находится еще в том возрасте, когда игра в Робинзона, где можно плыть по воображаемой реке, ходить охотиться в лес с палкой-ружьем, приносит удовольствие, без такого ребячества ему сложно представить свою жизнь.
Герой описывает не очень большой период своего детства, но успевает влюбиться три раза: в Катеньку, Сережу и Соню. Это совершенно разные чувства, но они по-детски чистые и наивные. Любовь к Сереже заставляла подражать ему и приклоняться перед ним, и это привело к очень жестокому поступку. Николай не заступился за Иленьку Грапа, которого они несправедливо обидели, хотя мог сострадать даже раненой птичке. Будучи взрослым, он считает это самым неприятным воспоминанием светлого счастливого детства. Ему очень стыдно за свою черствость и грубость. Любовь к Кате была очень нежным чувством, он два раза поцеловал ее руку и расплакался от переполняемых эмоций. Она была для него чем-то очень милым и родным.
Чувство к Соне было очень ярким, сделало его другим: уверенным, красивым и очень обаятельным. Оно мгновенно переполнило его всего, все, что было до нее, стало незначительным.
Детство Николая окунает каждого читателя в свои светлые воспоминания и дает надежду, что не может совсем уйти доброта, любовь, чистота, которая была там. Она живет в нас, стоит просто не забывать то счастливое время.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!
12 августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра - Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, - думал я, - я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, - прошептал я, - как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка - какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal, - крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. - Nun, nun, Faulenzer! - говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!»
Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
Ach, lassen sie, Карл Иваныч! - закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, - будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай - маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь. Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
Sind sie bald fertig? - послышался из классной голос Карла Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна - наша, детская, другая - Карла Иваныча, собственная. На нашей были всех сортов книги - учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages», в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, - корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту - без переплета, один том истории Семилетней войны - в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это - кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь - Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он - один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю, - ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подкленные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна - изрезанная, наша, другая - новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой - черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками - маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, - а каково мне?» - и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю - право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, - а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой - стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз - здороваться с матушкой.
Сочинение
Повесть «Детство» - первая часть автобиографической трилогии русского писателя-реалиста Л. Н. Толстого. Это произведение о самой счастливой поре человеческой жизни, о том, как человек входит в мир и как этот мир его встречает - необыкновенными радостями и бесконечными тревогами.
Главный герой произведения Николенька Иртеньев, как и всякий ребенок, с любопытством смотрит на окружающий мир, изучает его, многое открывается ему впервые. Автор наделил своего героя беспокойной совестью и постоянной душевной тревогой. Познавая мир, он стремится разобраться в поступках окружающих и в себе самом. Уже первый эпизод показывает, как сложен духовный мир этого десятилетнего мальчика.
Повесть начинается незначительным, пустяковым случаем в детской комнате. Учитель Карл Иваныч разбудил Николеньку, ударив над самой его головой по мухе хлопушкой из сахарной бумаги на палке. Но сделал это так неловко, что задел образок, висевший на спинке кровати, и убитая муха упала Николеньке прямо на лицо. Этот неловкий поступок сразу рассердил мальчика. Он начинает размышлять о том, для чего это сделал Карл Иваныч. Почему именно над его кроваткой он убил муху, а не над кроваткой его брата Володи? Неужели только оттого, что Николенька самый младший, все будут его мучить и безнаказанно обижать? Расстроившись, Николенька решает, что Карл Иваныч только о том и думает всю жизнь, как бы делать ему неприятности, что Карл Иваныч злой, «противный человек». Но проходит всего несколько минут, и Карл Иваныч подходит к кроватке Николеньки и начинает, посмеиваясь, щекотать его пятки, ласково приговаривая по-немецки: «Ну, ну, лентяй!» И в душе
мальчика уже теснятся новые чувства. «Какой он добрый и как нас любит», - думает Николенька. Ему становится досадно и на самого себя, и на Карла Иваныча, хочется одновременно и смеяться, и плакать. Ему совестно, он не может понять, как несколько минут назад он мог «не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку». Теперь все это казалось Николеньке «чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты». Расчувствовавшись, мальчик заплакал. А доброе лицо учителя, склонившееся над ним, участие, с которым он старался угадать причину детских слез, «заставляли их течь еще обильнее».
В классной комнате Карл Иваныч был «совсем другой человек: он был наставник». Голос его стал строгим и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло Николеньку до слез. Мальчик внимательно рассматривает классную комнату, в которой много вещей Карла Иваныча, и они могут многое сказать о своем хозяине. Николенька видит самого Карла Иваныча в длинном ватном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Учитель сидит за столиком, на котором стоит «кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку» (кружок этот Карл Иваныч «сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света»). Возле него лежат часы, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все вещи чинно и аккуратно лежат на своих местах. Поэтому Николенька приходит к выводу, что «у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна».
Иногда Николенька заставал Карла Иваныча в минуты, когда его «голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались». И тогда мальчик думал: «Бедный, бедный старик! Нас так много, мы играем, нам весело, а он - один-одинешенек, и никто-то его не приласкает...». Он подбегал, брал его за руку и говорил: «Милый Карл Иваныч!» Эти искренние слова всегда глубоко трогали учителя. Но бывали минуты, когда Николенька, задумавшись, не слышал слов учителя, и тем самым обижал его.
Уже одна эта глава, в которой герой вспоминает о своем отношении к учителю Карлу Иванычу, показывает, что детские годы Николеньки Иртеньева не были беспечными. Он постоянно наблюдал, размышлял, учился анализировать. Но главное, в нем с детства было заложено стремление к добру, правде, истине, любви и красоте.
Детство – Что может быть интереснее и прекраснее открытия мира детскими глазами? Именно они всегда широко открыты, очень внимательны и на редкость проницательны. Поэтому Лев Толстой взглянул вокруг глазами маленького дворянина Николеньки Иртеньева и еще раз показал чистоту и низменность чувств, искренность и ложь, красоту и уродство…
Из серии: «Детство. Отрочество. Юность»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Детство (Л. Н. Толстой, 1852) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
Учитель Карл Иваныч
12-го августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой – из сахарной бумаги на палке – по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, – думал я, – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, – прошептал я, – как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка – какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
– Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, – крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. – Nu, nun, Faulenzer! – говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!»
Мне было досадно и на самого себя, и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
– Ach, lassen Sie, Карл Иваныч! – закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон – будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай – маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь: Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
– Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
– Sind Sie bald fertig? – послышался из классной голос Карла Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна – наша, детская, другая – Карла Иваныча, собственная . На нашей были всех сортов книги – учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages», в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, – корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту – без переплета, один том истории Семилетней войны – в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это – кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь – Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он – один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю – ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна – изрезанная, наша, другая – новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой – черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками – маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, – а каково мне?» – и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю – право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, – а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой – стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз – здороваться с матушкой.
