Богатые купцы 17 века. Иностранное купечество в России XVII столетия

Верным показателем демократичности любого общества является состояние уголовно-процессуального права. Спокойствие и благополучие граждан зависит от многих факторов, в том числе и от строго соблюдения законности при возбуждении, рассмотрении и разрешении уголовных дел.

Современное понимание правосудия не возможно даже сравнивать с первыми попытками восстановления нарушенной справедливости, предпринимавшимися на заре нашей цивилизации. Уголовно-процессуальное право продолжает развиваться по пути гуманизации, милосердия и законности.

Развитие уголовно-процессуального права в Европе

Первой из европейских держав, кодифицировавших свое уголовное право, стала Франция. Это произошло еще в 1791 году.

В период Нового времени французское законодательство исходило из принципа формального равенства всех граждан перед законом. Только характер самого преступного деяния, а не происхождение или социальное положение виновного лица определяли меру его ответственности. Деяние, которое по закону не считалось преступным в момент его совершения, не приводило к наказанию. Это правило стало одним из основополагающих принципов новой уголовной доктрины, направленной на максимальное ограничение судейского произвола.

Наказания подразделялись на две группы: уголовные и исправительные. Уголовные наказания могли быть мучительными (смертная казнь, пожизненная каторга, депортация, тюремное заключение) и позорящими (поражение в правах, изгнание и выставление у позорного столба). Уголовное уложение Германской империи 1871 года состояло из следующих частей:

1. о разграничении преступлений, проступков и полицейских нарушений;
2. об ответственности германских граждан за правонарушения, совершенные за границей;
3. общие вопросы уголовного права о стадиях преступления, о соучастии, смягчающих и отягчающих вину обстоятельствах;
4. особенная часть, содержащая нормы, касавшиеся отдельных видов преступлений.

В Германии самыми тяжкими преступлениями считались: оскорбление императора и региональных правителей (курфюрстов), фальшивомонетничество, участие в деятельности тайных организаций, незаконно противодействовавших правоприменительной практике или работе органов управления. Среди полицейских преступлений Уголовное уложение называет: изготовление поддельных печатей, несоблюдение правил о выезде за границу, хранение оружия и т.д. Каждый немец был обязан оказывать содействие полиции.

Германское законодательство предусматривало суровые наказания: смертную казнь, тюремное заключение, помещение в крепость, арест, ограничение в правах, штраф. Наиболее сурово наказывались преступления, совершенные против государства, церкви и собственности.

Особенностью права Англии является отсутствие кодифицированного законодательства. В этой стране, начиная с $XIII$ века, было издано множество нормативных актов, но их не свели в определенную систему. При рассмотрении уголовных дел использовалось так называемое прецедентное право.

Замечание 1

Основными видами наказаний за нетяжкие преступления были штрафы, лишение свободы на срок до двух месяцев, заключение в исправительные школы. Применялись и разнообразные полицейские исправительные меры. За тяжкие преступления полагались: каторга, смертная казнь и телесные наказания.

Уголовно-процессуальное право Российской империи

В Российской империи процесс развития уголовно-процессуального права также происходил непросто. В рамках реформирования судебной системы 22 февраля 1711 года царь Петр I издал указ «О Правительствующем Сенате». Данный орган государственной власти был учрежден для выполнения функций по управлению делами государства, в том числе в судебной и законотворческой сферах, именно сюда стали направлять дела со всей России на окончательное разрешение.

Занявшая престол в 1741 году Елизавета Петровна наложила запрет на привидение в исполнение смертной казни. Это решение имело историческое значение. Правда, суды продолжали выносить такие приговоры. К концу царствования императрицы скопилось более десяти тысяч неисполненных приговоров. Всем осужденным лицам смертная казнь была заменена каторгой.

При Александре I в России были объявлены вне закона пытки подозреваемых, однако на протяжении всей первой половины XIX века такие негуманные методы дознания продолжали применяться на практике, несмотря на официальный запрет.

В 1855 году на престол вступил Александр II. 20 ноября 1864 года император утвердил Устав уголовного судопроизводства, а также Учреждение судебных установлений. С принятием данных законодательных актов уголовный процесс в России приобрел новые прогрессивные качества, не уступавшие английскому или французскому правосудию.

Среди новаций, закрепленных в Уставе, особо отмечаются следующие положения:

1. никто не может быть подвергнут судебному преследованию, не будучи привлеченным к уголовной ответственности;
2. каждый несет ответственность только за деяния, совершенные лично;
3. судебная власть по уголовным делам распространяется на лиц всех сословий;
4. расследование преступлений возлагается на судебных следователей и органы дознания;
5. обвинение отделяется от суда, который формируется на началах несменяемости судей и их независимости при принятии решений;
6. обличение виновных лиц перед судом является обязанностью прокурора;
7. защиту подсудимых осуществляют присяжные и частные поверенные;
8. судебное разбирательство происходит открыто, гласно при соблюдении непосредственности и состязательности;
9. по делам о тяжких преступлениях к решению вопроса о виновности подсудимых привлекаются присяжные заседатели.

Уголовно-процессуальное право эпохи СССР

После Октябрьской революции Советское правительство приступило к созданию новых органов власти. Декретом о суде № 1 были упразднены все судебные учреждения царской России. Вводился местный суд в составе постоянного судьи и двух заседателей, устанавливалась выборность судей, коллегиальность в рассмотрении дел, кассационное обжалование вместо апелляции. К обвинению и защите допускались все граждане, пользующие гражданскими правами, а на этапе предварительного следствия разрешалась деятельность прокурора и адвоката.

Для борьбы с контрреволюцией и саботажем были учреждены рабочие и крестьянские революционные трибуналы в составе одного председателя и шести заседателей.

Декрет о судьях № 2 содержал ряд положений об уголовном процессе:

1. устанавливался принцип национального языка судопроизводства;
2. суду предоставлялось право рассматривать любые доказательства без формальных ограничений;
3. отменялось принесение присяги свидетелями, они лишь предупреждались об ответственности за дачу ложных показаний;
4. предварительное следствие по наиболее сложным делам возлагалось на следственные комиссии.

Замечание 2

В 1923 году была утверждена редакция Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, которая действовала до 1 января 1961 года. Изменения, внесенные в УПК РСФСР в 1960 году, в большинстве своем объясняются ориентацией на стандарты ООН в области правосудия, на общепринятые в цивилизованных странах правила процедуры расследования и рассмотрения уголовных дел.

Поэтому в связи с изменением общественных отношений в начале 90-х годов $XX$ века в России возникла необходимость разработки проекта нового уголовно-процессуального кодекса.

Законы о судопроизвод­стве уголовном, помимо своего значения, как ряда действующих правил об отправ­лении уголовного правосудия, имеют значение историче­ское, политическое и этическое. Историческое - в смысле показателя путей и степени развития народа к восприятию господствующих форм и обрядов уголовного процесса и усвоению себе связанных с ними учреждений; политиче­ское- в смысле обеспечения личных прав и свободы и степени ограничения самовластия органов правосудия и произвола в способах отправления последнего; этиче­ское- в смысле развития правосознания народа и про­никновения в процессуальные правила нравственных начал. C этих точек зрения особенного внимания заслужи­вает та роль, которую играет в выработке приговора вну­треннее убеждение носителей судебной власти. Ближайшее знакомство с историческим развитием процесса показывает, что, имея задачею быть живым выразителем правосудия, судья не всегда, однако, принимал одинаковое участие в исследовании истины и роль, которая отводилась его вну­треннему убеждению, как основанию приговора, не была однородна в разные исторические периоды. Народный суд гелиастов, под председательством архонта, в древней Гре­ции, присяжные судьи (judices jurati) под руководством претора в Риме до IV века по P. X. и франкѳ-германский суд лучших людей, созываемый вождем мархии, являются представителями чисто обвинительного начала и решают судебный спор лишь по тем доказательствам, которые представлены истцом- обвинителем и ответчиком - обвиняемым. K доказательствам греческого и римского про­цессов - задержанию с поличным, собственному признанию и показаниям свидетелей - эпоха leges barbarorum1 при­соединяет свои, выдвигая на первый план очистительную присягу подсудимого и поручителей за него из свободного сословия, с заменою ее ордалией, т. e. испытанием огнем, водою и железом. Феодальная система передает суд в ру­ки сеньора, патримониального владельца, по уполномочию которого его заместитель (во Франции - балъи) судит обвиняемого при сотрудничестве определенного числа рав­ных последнему по званию людей. Процесс остается тем же, но в числе доказательств преобладает судебный поеди- нок,получающийособенное развитиев XI и XII столетиях и почти совершенно упраздняющий свидетельские показа­ния. Так совершается постепенный переход от свободы внутреннего убеждения - при ограниченном круге доказа­тельств- древнего народного суда к внешней задаче суда феодального, которая характеризуется отсутствием или вернее ненадобностью внутреннего убеждения в виновности или невиновности подсудимого. Вместо суда человеческого этот вопрос решает суд божий, выражающийся в налич­ности или отсутствии несомненных признаков виновности, состоящих в следах ожогов, в победе противника во время «поля» и т. д. Определяя, на чьей стороне истина, суд не исследует вины и не основывает своего приговора на со- поставлеюии и взвешивании внутренней силы доказательств:1 поличное, ордалия, поединок и даже собственное сознание такой работы по тогдашнему взгляду вовсе не требуют. Сплочение государств в одно целое и торжество монархи­ческого единства над феодальною раздробленностью объ­единяет суд, сосредоточивая его в руках специальных су­дей, назначаемых от короны. Их роль изменяется. Подобно служителям церкви, имевшим свой особый инквизицион­ный процесс, коронные судьи начинают разыскивать дока­зательства преступления и доискиваться виновности под­судимого. Под влиянием церкви, которая все более и более сливается с государством, устраняются кровавые доказа­тельства. Исчезают всякие следы ордалий, не назначается более судебных поединков. Ho связанное с формальной проповедью мира и человеколюбия влияние церкви на свет­ский суд привело к обратному результату, усвоив этому суду приемы и обстановку своих исследований. Очищенная церковью от воззрений феодального времени, система до­казательств сосредоточилась на показаниях - и прежде, и главнее всего на собственном сознании и оговоре. Это сознание надо добыть во что бы то ни стало, - не убежде­нием, так страхом, не страхом, так мукою. Средством для этого является пытка. Употреблявшаяся в античном мире и в феодальную эпоху очень редко и лишь относительно рабов и несвободных, пытка становится универсальным средством для выяснейия истины. Судья допытывается правды и считает за нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст обвиняемого, которому жмут тис­ками голени и пальцы на руках, выворачивают суставы, жгут бока ri подошвы, в которого вливают неимоверное ко­личество воды. Этого нельзя делать всенародно - и суд уходит в подземелье, в застенок. Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с судо­рожными рыдания"ми или прерывающимся, умирающим шепотом. Отсюда - отсутствие, очевидно, бесполезной, за­щиты, безгласность, письменность и канцелярская тайна. Очевидно, что и тут внутреннему убеждению очень мало места. Если только есть убеждение, что пытка - спаси­тельное средство для получения истины, а в этом горячо убеждены, в лице выдающихся юристов, все судьи того времени, то решает дело физическая выносливость под­судимого. Это время можно назвать временем предвзя­тости судейского убеждения. Человечество, однако, дви­жется вперед и к концу своего свыше трехвекового гос­подства пытка сначала регулируется и сокращается и, наконец, исчезает с мрачных процессуальных страниц. Раз­вивавшаяся рядом с нею система формальных, предуста­новленных доказательств - заменяет ее и господствует повсюду, более или менее неограниченно, до введения суда присяжных. Эта система дает в руки суда готовый рецепт, где установлены заранее виды и дозы доказательных средств, необходимых для излечения подсудимого от не­дуга, называемого преступлением. Зддача сводится к ме­ханическому сложению и вычитанию доказательств, вес и взаимная сила которых заранее определены, причем даже и для сомнения есть определенные, формальные правила. Хотя при господстве розыскного, следственного процесса судеб­ная власть сама собирает доказательства, но, собрав их, она не дает суду права свободно сопоставлять и сравнивать их, руководясь внутренним убеждением, а указывает ему для этого готовое непреложное мерило. Время господ­ства системы формальных доказательств может быть по­этому названо временем связанности внутреннего убежде­ния суда.

Новое время дает, наконец, надлежащую свободу убеж­дению судьи, возвращая его в положение античного судьи, но обставляя его личность и деятельность условиями и требованиями, которые обеспечивают, по мере возможно­сти, правильность отправления правосудия. Розыск дока­зательств, в самом широком смысле слова, производит судья, вооруженный опытом и знанием, и свою работу передает другим судьям, которые ее уже оценивают, при­сутствуя при совокупной работе сторон по разработке этих доказательств. При этом следственно-обвинительном про­изводстве вывод о виновности является результатом слож­ной внутренней работы суда, не стесненного в определении силы доказательств ничем, кроме указаний разума и го­лоса совести. Притом, по важнейшим делам, судебная власть зовет к себе в помощь общество, в лице присяжных заседателей, и говорит этому обществу: «Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на твой суд, - теперь скажи свое слово самообороны или укажи мне, что, ограждая тебя, я ошибалась в его виновности».

Наш старый уголовный суд, решительная отмена кото­рого была возвещена Уставом уголовного судопроизвод­ства, являясь выразителем системы связанности внутрен­него убеждения, представлял в законодательном своем начертании и в практическом осуществлении безотрадную картину, оправдывавшую негодующие слова Хомякова о том, что Россия «в судах черна неправдой черной». За­конной опорой этого суда являлась вторая часть XV тома Свода законов - бессвязное собрание самых разнородных и разновременных постановлений, механически сливавших воедино статьи Уложения царя Алексея Михайловича, указы Петра и, как выразился в 1835 году Государствен­ный совет, «виды правительства», обнародованные в 1784, 1796-1809 и 1823 годах. Этот суд существовал для не­многих и за немногое. Лишь крайние нарушения условий общежития, в которых предписания закона сливались с велениями заповедей, да и то не всех, влекли за собой общий для всех суд. Bce остальное для целой массы насе­ления разбиралось специальными сословными и ведом* ственными судами, границы подсудности которых далеко не всегда были ясны. B особенности широкое применение имел суд чинов полиции и помещиков, при котором поня­тие о судебном разбирательстве неизбежно переходило в понятие о расправе. Лишь при совершении крепостными важнейших преступных деяний, влекущих лишение всех прав состояния, владелец «душ» был безусловно обязан обращаться к общему суду в лице уездного суда и уго­ловной палаты. Bo всех же остальных случаях, когда кре­постному приписывалась вина против помещика, его се­мейства и управляющего, его крестьян и дворовых или даже посторонних, обратившихся к заступничеству поме­щика, существовало право бесконтрольного домашнего суда и взыскания. Если, однако, при этом вина представ­лялась особо важной или меры взыскания «домашнего изобретения» оказывались мало успешными, то провинив­шиеся отсылались в смирительные или рабочие дома, а также и в арестантские роты на срок (до 1846 года), са­мим владельцем определенный. Если же помещику или (до 1854 года) его управляющему это наказание казалось слишком малым, то к их услугам было право отдачи не­совершеннолетних крестьян в кантонисты, а более взрос­лых в рекруты или препровождение их «в распоряжение губернского правления», которое, «не входя ни в какое розыскание о причинах негодования помещика», ссылало представленного в Сибирь в сопровождение жены и детей, не достигших «мальчики - пяти лет, а девочки - десяти лет». Ближайшую к городскому населению инстанцию суда представлял собою по большей части квартальный надзи­ратель и его непосредственное начальство. Ими учиня­лось разбирательство по маловажным делам. Общие суды считались коллегиальными, но сам закон допускал такой состав присутствия (в магистратах и ратушах), в котором Ece судьи были неграмотные, и возлагал на секретаря из­ложение решения таких судей. B действительности дела почти никогда не докладывались даже и в уездных судах, где большая часть членов были малограмотные или вовсе неграмотные. B судах второй степени дело тоже обыкно­венно решалось без доклада, одним товарищем председателя, единственным членом, назначаемым от правительства, - все прочие члены, за исключением иногда председателя, только подписывали заготовленное заранее решение участи подсудимого, совершенно им неведомого. A между тем закон предоставлял такому суду право опреде­лять наказание по своему усмотрению, не установив ни высшего предела лет каторжной работы, ни числа ударов кнутом или плетьми. Перо художника и юмор бытописа­теля оставили незабвенные образы типических судей того времени. Гоголь и Иван Аксаков, Салтыков-Щедрин и Горбунов нарисовали картины отправления правосудия, правдоподобность которых подтверждается серьезными ис­следователями и очевидцами, каковы, например, Ровин- ский, Стояновский и др. Излишне говорить, что при низ­ком уровне судей и влиятельном положении секретаря, а также при бесконтрольном усмотрении органов местной полицейской власти отсутствие при судебном разбиратель­стве «корыстных или иных личных видов» составляло ско­рее исключение, чем общее правило. Недаром один из опи­сателей деятельности квартального надзирателя, которого московские обыватели обыкновенно называли Комиссаром, приводил слова будто бы подлинной, но во всяком случае характерной, рукописи: «He Бог сотвори Комиссара, но бес начерта его на песце и вложи в него душу злонравную, исполненную всякие скверны, воеже прицеплятися и оби­рати всякую душу христианскую». И высший суд - Се­нат- тоже не был богат людьми просвещенными и, в осо­бенности, получившими юридическое образование. При господстве канцелярии знаменитая «практическая опыт­ность» в делах, т. e. рутинная и в то же время изворотли­вая техника, облеченная в отяготительное миогословие, заменяла собою правильные понятия о духе и целях за­кона. Так, например, в начале сороковых годов в семи петербургских департаментах Правительствующего Сената оказалось всего шестъ человек, получивших высшее обра­зование. Главная пружина деятельности общих судОв - секретарь, от которого в огромном большинстве случаев зависел исход дела, отличался нередко от «начертанного бесом» Комиссара лишь большим внешним достоинством манер, да навыком в законах и умелою готовностью «под­бирать их масть к масти», о чем ему укорительно, но бес­сильно напоминаЛ указ Петра Великого, вставленный в зерцало. Поэтому в старом суде торжествовало, в руках приказных людей, своеобразное правосудие, среди орга­нов которого подчас власть без образования затопляла собою небольшие островки образования без власти. Вслед­ствие этого слова коронационной эктении «яко суды Ero не мздоимны и не лицеприятны сохрани!» являлись не мольбою об устранении возможности, а воплем пред по­давляющею действительностью.

Канцелярская тайна, бесчисленные отписки и допус­каемая самим законом плодовитость в возбуждении част­ных производств, возвращавших дело почти что к его пер­воисточнику, были атрибутами уголовного производства и влекли за собою медленность и волокиту, достигавшие иногда поразительных размеров. Достаточно указать хотя бы на дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты на 115 тыс. руб., возникшее в 1844 году и оконченное лишь в 1865 году, т. e. через 21 год.

Материалом для суда такого устройства и состава слу­жило следствие, производимое полицией. Безотчетный про­извол, легкомысленное лишение свободы, напрасное произ­водство обысков, отсутствие ясного сознания о действи­тельном составе преступления, неумелость и нередко желание «покормиться», «выслужиться» или «отличиться» были характерными признаками производства таких след­ствий, причем ввиду того, что собственное признание обви­няемого считалось законом за «лучшее доказательство все­го света», бывали случаи добывания его истязаниями и приемами замаскированной пытки. Следственное произ­водство поступало затем в суд и подлежало рассмотрению и разрешению в строгих и узких рамках правил о фор­мальных доказательствах, в силу которых закон требовал от судьи признания виновности лишь при совершенных доказательствах. По отношению к главному из доказа­тельств вообще - к показаниям свидетелей - было при­нято законом, что/ они по отношению к установляемому ими обстоятельству не имеют силы совершенных доказа­тельств, если не даны под присягой и притом двумя свиде­телями, буде только один из последних не мать или отец, показывающие против своих детей. Когда судья встречался с искренним и правдивым показанием, закон говорил ему, что оно не идет в счет, если свидетель признан по суду «явным прелюбодеем» или «портившим тайно межевые знаки» или оказывается иностранцем, «поведение которого неизвестно» и вследствие этих своих «качеств» не может быть допущен до присяги. Ho и по отношению к пока­заниям, данным под присягою, закон предписывал да­вать предпочтение показанию знатного пред незнатным, духовного пред светским, мужчины пред женщиной, ученого пред неученым. Если, наконец, судья находил, что, не­смотря на отсутствие совершенных доказательств, есть ряд улик, которые приводят к несомненному убеждению в ви­новности подсудимого, совершившего мрачное дело и ловко спрятавшего особенно выдающиеся концы в воду, то се­кретарь имел право представить ему «с должной благо­пристойностью» о том, что его рассуждения не согласны с законами и что подсудимого необходимо оставить только в подозрении или дать ему для очищения подозрения воз­можность принести присягу. Эта система, связывая убеж­дение судьи и внося в его работу элемент беёдушного ме­ханизма, создавала уголовный суд, бессильный в ряде слу­чаев покарать действительно виновного, но достаточно могущественный, чтобы разбить личную жизнь человека слиянием бесконтрольного возбуждения преследования во­едино с преданием суду и оставлением невиновного в подо­зрении, что заставляло его болезненно переживать стыд, который ни разъяснить, ни сбросить с себя нельзя. Под ее покровом вершились иногда уголовные дела, содержание которых и теперь, по прошествии многих лет, волнует при знакомстве с ними и оскорбляет чувство справедливости. Она предоставляла судье лишь одьэу возможность, при от­сутствии собственного признания подсудимого и двух при­сяжных свидетелей, оставлять виновного в сильном подо­зрении в тех случаях, когда подсовываемый секретарем приговор об освобождении обвиняемого от суда и след­ствия смущал совесть, связанную формальностями.

Пересмотр состоявших приговоров, значительная часть которых подлежала утверждению начальника губернии, со­вершался в двойном порядке - апелляционном - для дел меньшей важности, но подсудных общим судам, и реви­зионном- для дел, связанных с лишением всех прав со­стояния или с потерею всех особенных прав и преиму­ществ. B апелляционном порядке дело могло и даже долж­но было тянуться многие годы, так как, докатившись, на­конец, до Сената, оно из департамента, за разногласием, переходило в общее Сената собрание, откуда, при отсут­ствии двух третей голосов в пользу того или другого ре­шения, шло в консультацию министерства юстиции и сно­ва возвращалось в общее собрание, откуда обыкновенно поступало в Государственный совет со всею сложной ста­рой организацией последнего. B порядке ревизионном дела о подсудимых, не изъятых от телесных наказании, посту­пали, в силу закона, независимо от жалоб, на окончатель­ное решение уголовной палаты, а о лицах высших сосло­вий, приговоренных уголовными палатами, - в Сенат, где следовали общеустановленным ходом производства. Для ограждения «прочности правосудия» существовала ст. 116 второй части XV тома Свода законов, разъясненная в 1835 году Государственным советом в том смысле, что уголовный арестант на приговор, по коему он понес нака­зание и отправлен в ссылку, может приносить жалобу установленным в законах порядком не прежде, как по до­стижении места каторжной работы или поселения, кото­рое по окончательному распоряжению для него предназна­чено. Понесение наказания, на которое предоставлялось приносить жалобу лишь с места назначения, доходило, не­зависимо от лишения прав состояния и обращения в каторж­ные работы, до ста ударов плетьми через палачей с нало­жением клейм, которых, конечно, никакое дальнейшее признание невиновности осужденного вытравить уже было не в состоянии.

Таковы были условия отправления уголовного право­судия, обрекавшие население на судебную волокиту по множеству инстанций и представлявшие полное смешение административной и судебной властей. Произвольно и случайно, без законного повода начатое следствие обык­новенно влекло за собою по отношению к лицам неприви­легированным лишение свободы в помещениях, чуждых элементарным условиям правильного тюремного устрой­ства. A затем над привлеченным начинал громоздиться ворох неведомых ему протоколов следствия, и до конца суда, производимого в канцелярской тайне, без непосред­ственного знакомства не только со свидетелями по делу, но и с самим подсудимым, он не знал об ожидавшей его участи. Эта участь решалась приговором связанных в своем суждении судей, не имевших ни права, ни возможности доискиваться в деле не приказной, а доступной вообще человеческому пониманию правды. Вопиющие недостатки такого порядка вещей долгое время не привлекали к себе внимание законодателя и мало интересовали науку, кото­рая, брезгливо отворачиваясь от действительности, ухо­дила в глубь веков, изощряясь в исследованиях о кунах и вирах по Русской Правде или раболепно пела дифирам­бы »ашему судопроизводству. Так, до работ комиссии под председательством графа Блудова в половине пяти­десятых годов, было лишь две попытки улучшения уголов­ного процесса - в 1826 году в записке статс-секретаря Балугьянского и в 1836 году - в записке Дашкова, при­чем обе записки по надлежащем рассмотрении были одоб­рены и... сданы в архив. B автобиографической записке к столетию Московского университета профессор, читав­ший уголовное судопроизводство, заявлял, что главною задачею своего преподавания с 1838 по 1855 год он пола­гал утверждение в своих слушателях глубокого уважения к отечественным постановлениям по преподаваемому им предмету. He существовало и руководств для производ­ства следственных действий, кроме изданного в 1833 году приставом уголовных дел при Московской уголовной па­лате Орловым «опыта краткого руководства для произве­дения следствий». Эпиграф этой книги: «В чем застану - в том и сужду» и вступление: «Уголовные законы наши, определяя преступление и присуждая к наказанию за оное в духе человеколюбия, соединенного с истинною справед­ливостью, предписывают лишь некоторые различия отно­сительно лица и состояния преступника» - достаточно ха­рактеризуют содержание ее и степень критического анализа существующих постановлений. Когда же H. И. Стоянов- ский в 1850 году приготовил к печати «Практическое ру­ководство к русскому уголовному судопроизводству», то он встретил неожиданные затруднения: цензор нашел эту книгу излишнею, объяснив автору, что если в его руковод­стве приведено то, что изложено в Своде законов, TO K чему оно?, а если в нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а следовательно, и не нужно...

Вторая половина пятидесятых годов, совпавшая с но­вым царствованием, ознаменовалась особым пробуждением и подъемом общественных надежд и государственного творчества. To, что в течение долгих лет считалось злом неизбежным, стало чувствоваться как зло невыносимое. Явилась потребность от платонических сожалений и юмо­ристических изображений перейти к уничтожению факти­ческих оснований для этого в действительности и к созда­нию нового порядка вещей, соответствующего требованиям настоящего правосудия. Удовлетворения этой потребности в одинаковой мере жаждал ум мыслящих людей, отвра­щавшийся от архаической картины судебного устройства, жаждало и сердце, не могшее мириться с систематическим забвением о правде, отданной на жертву бездушным хитро­сплетениям, связанным с этим устройством. Великое дело освобождения крестьян от крепостной зависимости неиз­бежно должно было повлечь за собою реформу суда, го­родского и земского устройства и общую воинскую повин­ность. Ближайшим к нему звеном в этой цепи «великих реформ» стояло преобразование суда. Оно должно было свершиться всецело, без полумер и компромиссов, пред­лагаемых осторожными и боязливыми искателями золотой середины. K таким принадлежал, в свое время, занимав­ший высокое официальное положение и приобретший по­чти непререкаемый авторитет в делах законодательства граф Блудов, составивший в начале пятидесятых годов проект, своеобразно выражавший его взгляды на условия и границы судебной реформы, в чем она могла касаться уголовного процесса. Исходя из мысли, что внезапное введение нового судебного устройства без предваритель­ного к тому приготовления легко может повести к весьма нежелательным результатам, граф Блудов заявлял себя поборником следственного начала и, относясь скептически к началу обвинительному, предлагал улучшить существую­щее судопроизводство введением одиннадцати правил, «имеющих целью как ограждение подсудимых от напрас­ных притеснений, так и доставление им действительных и надежных средств законной защиты». Правила эти сво­дились, главным образом, к улучшению учреждения «де­путатов» при следствии; к установлению права отвода свидетелей; к сообщению обвиняемому материала, собран­ного против него по следствию, с окончательным допросом его в присутствии родственников, знакомых, друзей. или одного из состоящих при суде присяжных поверенных; к допущению подсудимого не только присутствовать при докладе дела, совершаемого с некоторою публичностью, но и, защищаясь письменно через присяжных поверенных, лично выслушивать объявления приговора с правом пода­вать против него отзывы и дополнительные объяснения. Дух времени, могущественно расширявший в первые годы царствования императора Александра II законодательные и правовые горизонты, повлиял, однако, и на престаре­лого главу второго отделения собственной его величества канцелярии, и в течение 1860 и 1861 годов в Государствен­ный совет был внесен составленный в этом отделении, при деятельном участии С. И. Зарудного и под его влиянием, проект Устава уголовного судопроизводства, сопровождае? мый весьма ценной объяснительной запиской графа Блу­дова. Намеченный в ней решительный разрыв со старым был сочувственно встречен Государственным советом, и 29 сентября 1859 г. были обнародованы Основные поло­жения новых начал уголовного судопроизводства. B них было твердо проведено отделение власти судебной от ад­министративной, отвергнуто оставление в подозрении, про­возглашена публичность судебных заседаний, ограничено число инстанций двумя, разграничена деятельность поли­ции по дознанию и судебного следователя по производству следствия, введена определенная градация мер пресечения, установлен обряд предания суду, найдены необходимыми судебные прения, причем прокурору придано значение представителей особой обвинительной власти, отделенной от судебной, намечен кассационный порядок обжалования взамен ревизионного и, наконец, найдено допустимым, же­лательным и целесообразным введение у нас присяжных.

Соображения, приведшие к Основным положениям, были результатом долгих словесных прений и особой за­конодательной полемики, развившейся под влиянием ряда записок, поступавших от судебных деятелей, «совлекших с себя ветхого Адама» и стремившихся содействовать сво­им опытом и практическими соображениями судебному обновлению России. Некоторые из этих записок представ­ляли целые трактаты, не утратившие своего значения и до настоящего времени. Были между ними и своего рода курьезы, вроде, например, предположений обязать при­сяжных заседателей составлять письменное мотивированное решение или предложевия установить особую плату на билеты в публичные заседания суда в пользу богоугод­ных заведений. Но в общем записки эти свидетельствовали о пробуждении правового чувства и юридической мысли. Составители Основных положений, как и вообще «отцы Судебных уставов», распадались на четыре главные груп­пы. Первую составляли чистые теоретики, вносившие в свои предложения строго логические выводы, построенные на отвлеченных политико-юридических принципах; ко вто­рой принадлежали подражатели, стремившиеся, без серьез­ной критики, перенести на нашу почву целиком запад­ноевропейские порядки, предлагая преимущественно фран­цузские образцы с большею или меньшею примесью анг­лийских судебных обычаев. Представителями третьей груп­пы были люди, не решавшиеся сразу оторваться от суще­ствующих уже учреждений и приемов судопроизводства и желавшие медленного, осторожного и постепенного пере­хода от старого к новому. Наконец, четвертая группа за­ключала в себе практических судебных деятелей, желав­ших полного обновления старого судебного строя, для разрыва с которым они черпали основания не из теорети­ческих соображений или слепой подражательности, но из знания русской жизни в ее судебно-бытовых проявлениях и из доверия к умственным и нравственным силам народа, способного к восприятию новых начал судопроизводства.

Надо, впрочем, заметить, что главнейшие принципиаль­ные вопросы не возбуждали резких разногласий. Освобож­дение суда от вмешательства администрации, введение судебного состязания, расширение и улучшение уже дей­ствовавшего с 1860 года Наказа судебным следователям, устранение медленности путем сокращения судебных ин­станций- объединяли во взглядах большинство деятелей, привлеченных к судебной реформе. Разногласия касались подробностей и разности надежд на практический успех того или другого преобразования. Ho был вопрос, резко разделивший созидателей Судебных уставов на два лагеря в период составления Основных положений. Это был суд присяжных. Главным противником его был граф Блудов и вместе с ним некоторые из представителей бюрократи­ческой России, для которых самая идея о суде присяжных, намеков на который нельзя было найти ни в Своде, ни даже в Полном собрании законов и введение которого в Западной Европе совпадало с периодами больших полити­ческих потрясений, должна была представляться беспоч­венным и опасным новшеством. Граф Блудов сознавал неизбежную альтернативу между судом по предустановлен­ным доказательствам и судом присяжных, но и обвини­тельное начало, и эта форма суда казались ему прежде­временными. «Надлежит ли, - спрашивал граф Блудов,- для отвращения недостатков действующего суда, прямо перейти к принятой в западных государствах системе обви­нительной или, по крайней мере, следственно-обвинитель­ной? Сколь ни желательно было бы воспользоваться вдруг всеми усовершенствованиями, до которых другие народы дошли путем долговременных постепенных преобразований, рднако ж прежде нежели решиться на какое-либо корен­ное изменение, должно тщательно обозреть и взвесить

имеющиеся к тому средства, дабы, предприняв слишком много, не повредить делу. Несмотря на все преимущества обвинительной системы, oi*a до такой степени различествует от существующего ныне порядка, что внезапное введение оной, без предварительного к нему приготовления, и в наро­де, и в самых правительственных установлениях легко мо­жет, вместо.усовершенствований сей части, повести к столк­новениям, запутанности и удалить нас от желанной цели». Из этих слов выясняется взгляд Блудова на суд присяж­ных. «В настоящее время, - писал он в своей записке,- едва ли полезно установлять у нас суд через присяжных. Легко себе представить действие такого суда, когда боль­шая часть нашего народа не имеет еще не только юриди­ческого, но даже самого первоначального образования, ко­гда понятия о праве, обязанностях и законе до того не развиты и нелепы, что нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность, признается мно­гими самым обыкновенным делом, иные преступления удальством, а преступники - только несчастными. Допуще­ние таких людей к решению важного, иногда чрезвычайно трудного вопроса о вине или невинности подсудимого угрожает не одними неудобствами, но едва ли и не прямым беззаконием. Конечно, могут сказать, что для получения убеждения о вине или невинности подсудимого не нужно особое образование и достаточно одного здравого смысла. Действительно, здравый смысл иногда вернее учености; но здравый смысл обыкновенного человека ограничивается тесным кругом его общественной жизни и ежедневного по­ложения: он редко и с трудом достигает предметов, вы­ходящих из его круга. Нетрудно заключить о вине или невинности подсудимого, когда для него есть в виду поло­жительные, так сказать, осязаемые доказательства и дан­ные; но в большей части случаев к сему заключевию может довести только внимательное соображение многих обстоятельств и высшая способность к тонкому анализу и логическим выводам: для него уже одного здравого

смысла далеко недостаточно». Это мнение Блудова встре­тило поддержку в некоторых ученых работах, проникну­тых пессимизмом по отношению к правовому чувству рус­ского народа, между прочим в публичных лекциях Спа­совича и во мнении авторитетнейших представителей ста­рой судебной практики. Таким был, между другими, известный сенатор Карниолин-Пинский, впоследствии первый председатель нашего уголовного кассационного суда. «Присяжных, присяжных и присяжных! - писал он. - Вот крики, с некоторого времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Bo всех этих криках мало смысла, хоть много увлечения и еще более подра­жания. Закричал один, как не зареветь другому?! Рассу­дительные люди не кричат: они уверены, что все доброе и полезное нас не минует, а блестящего, но сомнительного хотя бы и не бывало»... Наконец, высказывалось мнение, стоящее на совсем другой почве и с наименьшею силою направленное против призвания к делу суда представи­телей общественной совести. Суд присяжных - говорили представители этого мнения - есть учреждение политиче­ское и по своему происхождению и по своему характеру. Он - одно из звеньев в целой цепи государственных учреждений западного образца, не имеющих ничего общего с самодержавным строем России. Такой взгляд, по-види- мому опиравшийся на историю, мог стать могуществеьгаым средством в руках противников суда присяжных, ибо ука­зывал на будущую опасность от введения этого суда не только для правильного отправления правосудия, но и для целесообразного устройства и действия всего государствен­ного организма, построенного на абсолютно монархических началах.

Против всех этих возражений выступили в своих тру­дах и подготовительных работах Зарудный («Общие со­ображения о составе суда уголовного» и «О специальных присяжных в Англии, Франции и Италии»), Ровинский (Записка об устройстве уголовного суда) и Буцковский (Особая записка о суде присяжных). Зарудный, указывая, что правосудие в пшроком смысле требует не только твер­дости и непреклонности решений, но и глубокого знания всех мелочей обыденной жизни, доказывал, что в такой постановке суда нет ничего противного началам монархи­ческого правления. Проследив развитие суда присяжных в Западной Европе и изменение взглядов на него в науке и в среде самих правительств, Зарудный настаивал, что эта форма суда не только представляет лучший судебный метод, но и является прекрасным средством в руках каж­дого правительства, независимо от формы правления, для ограждения себя от нравственной ответственности за ошиб­ки зависимых от него по службе прямо или косвенно судей, впадающих в рутину и равнодушие. Опровергая Блудова,

Ровинский горячо и образно, на основании своих личных наблюдений, разъяснял истинный смысл отношения народа к преступнику, как к несчастному, вызываемый отсут­ствием доверия к добросовестности полиции, производя­щей следствие, к правосудию судей, связанных предуста­новленными доказательствами, и глубоким состраданием к человеку, искупающему свою вину годами предваритель­ного заключения, плетьми, каторгой и ссылкой. «За это со­страдание,- писал он, - следовало бы скорее признать за народом глубокое нравственное достоинство, нежели обвинять его в недостатке юридического развития». Он не отрйцал указываемого Блудовым отсутствия или пол­ного неразвития в народе чувства законности, но призна­вал, что это печальное явление коренится в том, что об­щественное мнение у нас еще совсем не сложилось и самая попытка его проявления в предшествующее время пресле­довалась наравне со скопом и заговором. Необходимо предоставить обществу разбирать и осуждать поступки своих членов: посредством такого суда правительство

сольет свои интересы с нуждами общества. «Говорят,- писал ою, - что введение присяжных у нас преждевремен­но, что народу и обществу предстоит прежде всего юриди­ческое развитие и выработка способности к тонкому ана­лизу и логическим выводам. Я же, напротив, убежден, что такой суд - гласный и уважаемый - должен предшество­вать всякому юридическому развитию и общества, и са­мих судей и что только в нем народ научится правде и перестанет считать преступление против собственности за самое обыкновенное дело». Наконец, и Ровинский и Буц- ковский указывали, что само правительство вынуждено устроить рядом со своим формальным коронным судом суд общественный, предоставив мещанским обществам и другим податным сословиям разнообразные права по суду над своими порочными членами и установив в уставе о рекрутской повинности призыв двенадцати человек из об­щества, к которому принадлежит членовредитель, для раз­решения вопроса о намерении последнего избежать рекрут­ства. Вместе с тем Ровинский указывал на господство об­щественного элемента в только что учреждаемом для временно обязанных крестьян волостном суде. Co своей стороны Буцковский, считая, что цель правосудия дости­гается разделением между независимыми друг от др)та судьями задач определения виновности подсудимого и на­значения ему наказания, утверждал, что эта цель лучше всего может быть достигнута учреждением суда присяж­ных. Отделение вопросов факта и права, не налагая тяж­ких испытаний на чувство судей существа дела, дает им возможность руководствоваться исключительно голосом правды и очевидностью, а судьям, налагающим наказание, даст возможность спокойно применять законную кару к установленной виновности, следуя лишь своему долгу и побуждению справедливого человеколюбия. «Если главная цель уголовного суда есть применение кары к основанной на здравом суждении оценке действий и побуждений под­судимого,- писал он, - то надо признать, что наглядная непосредственность суждения во многих случаях вернее ученых и тонких анализов. A это суждение составляет принадлежность выборных по жребию из всех слоев об­щества судей, которые в качестве присяжных являются лучшими примирителями требований правды с действи­тельною жизнью». Историк судебной реформы с глубо­ким уважением должен вспомнить эту борьбу мнений, B основе которой лежала сознательная и твердая вера в то, что только вышедший из рабства русский человек, при­званный в качестве присяжного заседателя, поймет и свою роль и великодушно возлагаемые на него надежды. Имена Буцковского, Зарудного и Ровинского не могут, не должны быть забыты наравне с именами главных деятелей по вы­работке Положения 19 февраля 1861 г. - великого князя Константина Николаевича, Николая Милютина, князя Неркасского и Самарина и их вдохновительницы великой княгини Елены Павловны. Государственный совет принял почти все предложения, коренным образом изменявшие наш уголовный процесс, и умел разделить точку зрения сторонников суда присяжных.

Основные положения были переданы для разработки в особую редакционную комиссию под председательством государственного секретаря Буткова, двинувшего дело быстро, настойчиво и энергично. Поставленная вне зави­симости от какого-либо ведомства, комиссия состояла из наиболее выдающихся судебных деятелей и ученых-юри- стов того времени. Уголовное отделение ее собиралось под председательством H. А. Буцковского, а одним из деятель­ных ее членов был будущий обер-прокурор уголовного кас­сационного департамента М. E. Ковалевский. Оба они были призваны по введении Судебных уставов в действие положить - первый в своих решениях и сочинениях, а второй в своих заключениях - практические основы кас­сационной деятельности, столь новой тогда и столь необхо­димой при том значении, которое приобретали формы и обряды уголовного процесса и правильное толкование за­кона при введении суда по внутреннему убеждению во­обще, суда присяжных в особенности. Инженер по месту воспитания, учитель математики и бухгалтерии Буцков- ский, перейдя на службу в министерство юстиции, пытли­вым умом и с жаждою знаний погрузился в изучение ино­странной юридической литературы и судебных учреждекшй и тут с особой ясностью увидел и понял все недостатки нашего уголовного процесса. Назначенный в начале пяти­десятых годов на пост обер-прокурора одного из московских департаментов Сената, доставшийся ему по праву необык­новенного трудолюбия и выдающихся способностей, он на себе испытал косность и отсталость нашего процесса и труд­ность влития в его мертвящие формальные берега струи действительного правосудия. Ero трудам обязан Устав уголовного судопроизводства точною, сжатою редакциею своих статей, почти всецело усвоенною Государственным советом. Принимая оживленное участие в спорах по выра­ботке тех или других положений кювого процессуального порядка, Буцковский взял на себя роль беспристрастного историка всех прений и изложил окончательные резуль­таты их в блестяще составленной объяснительной записке к проекту Устава уголовного судопроизводства. Эта запис­ка не только представляет замечательный историко-юриди- ческий труд, но и до сих пор не утратила зтачения и как превосходное изложение различных точек зрения на сущ­ность процессуальных приемов и их внутренний смысл. Она служит также показателем светлого настроения, исполнен­ного доверия к живой восприимчивости и способностям русского геарода, настроения, которым были проникнуты, даже расходясь в частностях, те, кому выпала счастливая доля работать над судебным законодательством с верою, что указания на его улучшения действительно войдут в жизнь, а не прозвучат лишь как vox clamantis in deserto h.. Работам комиссии в особенности содействовал своими записками и мнениями энергический и подвижный москов-

1 Г лас вопиющего в пустыне1 (лат.).}

334 ский губернский прокурор Д. А. Ровинский, глубокий знаток вародной жизни, свойств и вкусов русского чело­века, перестрадавший на опыте и в близком соприкосно­вении все темные стороны нашего суда, тюремного дела, полицейской «распорядительности» и генерал-губернатор­ского «усмотрения». Он виес в свои работы по судебному преобразованию не только богатый фактический материал, не только вдумчивость своего ума и чуткость своего серд­ца, но и настойчивое стремление коренным образом обно­вить и облагородить наш судебный строй, связав его со всем лучшим, что дало народному быту упразднение кре­постного права.

Уголовное отделение в течение пяти с половиною ме­сяцев имело 89 заседаний и 30 июня 1863 г. окончило свои загіятия. B занятиях этих оно шло шаг за шагом за статья­ми Основного положения, разрабатывая и развивая каж­дую из них в ряде новых постановлений, проникнутых почерпнутою из нее руководящей идеей. Ho был, впрочем, вопрос, который смущал членов уголовного отделения, не- смотрянаширотуих взглядов.Ониприветствовали упразд­нение системы предустановленных доказательств и замену ее внутренним убеждением судей. Однако крутой переход от заранее измеренных и взвешенных, по раз навсегда дан­ному обязательному рецепту, доказательств к полному от­сутствию каких-либо правил о последних казался им не­возможным. Их смущал этот «прыжок в неизвестность», могущий, казалось им, подорвать уверенность в правосуд­ном, в меру человеческого разумения, решении дел судьями и в особенности присяжными заседателями. B этом выра­жался не окончательно пережитый старый взгляд на силу доказательств, отразившийся в свое время и на ст. 8 Oc- HOBDbix положений, говорившей о «правилах, служащих руководством при определении вины или невинности под­судимых по внутреннему убеждению судей, основанному на совокупности обстоятельств, обнаруженных при про­изводстве следствия». B комиссии возникли обширные прения и разногласия по вопросу о необходимости уста­новления таких правил для оценки и определения силы доказательств. B конце концов все сошлись на том, что вводить эти правила в Устав уголовного судопроизводства не представляется оснований, но что, однако, необходимо составить обдуманный свод их, изложенный в особом Ha- стаѳлении, которое не стесняло бы совесть судей и присяжных в оправдании или обвинении подсудимого по внутреннему их убеждению, но служило бы лишь облегче­нием для соображевия ими обстоятельств дела. Поэтому, последовольно обостренных прений,уголовным отделением было выработано такое Наставление, которое должно было быть приложено к Уставу уголовного судопроизводства и содержать в себе правила о судебных доказательствах во­обще и в частности о доказательствах посредством осмотра и удостоверения сведущих людей, о доказательствах по­средством свидетелей и посредством улик, о письменных доказательствах и, наконец, о доказательствах, основанных на признании подсудимого. Государственный совет отверг, однако, эти правила, признав, что часть их относительно источника доказательства должна найти себе место в по­становлениях, определяющих условия и порядок производ­ства дел, оценка же силы и значения доказательств, в виде советов, преподаваемых присяжным, должна составить обя­занность председательствующего судьи. Вследствие этого 71 статья Основных положений, говорящая о том, что председатель суда по окончании прений излагает вкратце существо дела и представленные в пользу и против обви­няемого доказательства, вылилась в 801 статью Уставауго- ловного судопроизводства, на основании которой председа­тель объясняет присяжным не только существенные обстоя­тельства дела и законы, относящиеся к определению свой­ства рассматриваемого преступного деяния, но и общие юридические основания к суждению о силе доказательств, приведенных против и в защиту подсудимого.

Из вопросов, возникавших в уголовном отделении и вызывавших характерные по содержанию и по принятому окончательному выводу разномыслия, наибольшего вни­мания заслуживают те, которые не были разъяснены в определенном смысле Основными положениями. Таковбыл вопрос об ограждении правильности содержания под стра­жей, нашедший себе окончательгіое разрешение в принятых Государственным советом статьях: 9, 10 и 11 Устава уго­ловного судопроизводства. Меньшинство членов находило, что ни судьям, ни прокурорам не может быть предостав­лено ни в каком случае право освобождать арестантов не­зависимо от производства дел о них. Ho большинство было иного взгляда. Оно находило, что всякое произволь­ное задержание кого-либо неподлежащею властью, равно и задержание в частном доме, сарае, подвале и вообще в ином месте, кроме тех, которые определены для этого по закону, составляет преступное насилие против личности граждан, почему обязанность пресекать подобное насилие должна лежатьбезразлично на каждомсудье или лицепро- курорскогонадзора, имеющем ктому возможность.Навоз- ражение, что нет надобности особо упоминать о пресече­нии преступного лишения свободы, так как обязавность такого пресечения лежит не только на всех должностных, но и на частных лицах, члены большинства отвечали, что «хотя по смыслу действующих законов на каждом частном лице действительно лежит обязанность пресекать преступ­ления, но под влиянием различных условий обязанность эта почти никогда не осуществляется на практике. Всем известно равнодушие и даже отчуждение нашего общества в деле суда и полиции; всем известно, как трудно бывает приискать свидетелей преступления, так как всякий ста­рается избежать неприятности быть привлеченным к суду и следствию. Если подобное уклонение проявляется в слу­чаях важных и, так сказать, осязательных преступлений, тоего следует опасаться тем более вслучаяхнеправильного задержания, жестокого по своему существу, но не столь ужасного по своим внешним признакам. Притом нельзя не заметить, что под влиянием вековых злоупотреблений за­держание частных лиц вне законного порядка сделалось у нас обыденным явлением, не возбуждающим ни особенного ропота, ни особенного негодования. До сей поры правом задержания пользовались не только всякая власть и вся­кое начальство, но и частные лица, занимавшие выгодное положение в обществе. Судебная реформа должна поло­жить предел подобному произволу». Таков был затем во­прос о допущении защиты обвиняемых на предваритель­ном следствии и о допущении гласности при производстве последнего. Комиссия нашла, что такая гласность пред­ставляется самым действительным средством в смысле ограждения лица, подвершегося преследованию, от зло­употреблений и увлечений следователя, - для явки не­редко таких свидетелей, которые следователю и неизве­стны, и, наконец, для устранения несправедливых нареканий на добросовестных следователей и для предупреждения возможности голословного отказа подсудимых от сде­ланного ими признания преступления. Впрочем, сама ко­миссия сознавала практическиезатруднения ипроцессуаль- ные неудобства, вызываемые этим предположением, ибо ею же проектировалось право следователя устранять глас­ность, когда это окажется необходимым, лишь отметив о побудительных к тому причинах в протоколе. Ввиду этого Государственному совету не представлялось затруднений совершенно устранить гласность при производстве пред­варительного следствия, и последующие карательные статьи нашего Уложения о наказаниях пошли еще дальше, вос­претив, до судебного разбирательства, оглашение данных, добытых предварительным следствием. Допущение защиты обвиняемого в принципе было признано в комиссии необ­ходимым, как одинаково полезное не только для привле­ченного, но и для самого следователя. Ho в условиях до­пущения защитника мнения разделились. Одни находили, что допущение неограниченного выбора защитников может вредить успеху следствия, допустив вторжение в него зло­употреблений со стороны мелких ходатаев, не брезгающих никакими способами для сокрытия истины ради собствен­ной выгоды. Поэтому защитниками могли бы быть лишь присяжные поверенные и мировые судьи. Другие предла­гали уполномочить следователей на устранение тех защитников, которые будут ими признаны недостаточно благонадежными или навлекут на себя подозрениев проти­водействии к открытию истины, о чем должно быть объяс­нено в особом протоколе. Большинство находило, что ни­каких ограничений в выборе защитника и в установлении права следователя по личному усмотрению, трудно подле­жащему проверке, устранять такового не должно быть и что поэтому обвиняемый, которому при самом начатии следствия объявляется о его праве иметь защитника, мо­жет выбрать каждое лицо, которому не воспрещено хода­тайство по чужим делам. B подкрепление этого мнения при­водилось оригинальное соображение о том, что в России менее, чем в какой-либо другой стране, можно опасаться вреда от защиты при следствии, так как и при старом по­рядке судопроизводства уже существовали зачатки защи­ты в виде депутатов от ведомств или сословий. Депутаты эти могли бы быть столь же опасны, как и предлагаемые на будущее время защитники, ибо они, как известно, назна­чаются далеко не всегда из самых благонадежных людей, однако практика не видела от них никакого вреда, а для одного из самых отдаленных краев России, населенного людьми, прошедшими, так сказать, через огонь и воду,

Сибирским комитетом было постановлено, что выбор депу­тата в Амурской области представляется тому лицу, ин­тересы которого он должен защищать. Государственным советом, однако, не было разделено ни одно из этих трех мнений.

B связи с гласностью при производстве предваритель* ного следствия находится и вопрос о гласности, т. e. соб­ственно о публичности судебных заседаний. Признавая эту публичность, согласно с указаниями ст. 7 Основных поло­жений, за коренное начало нового судопроизводства, комис­сия остановила свое внимание на случаях рассмотрения су­дом дел «о распространении вредных учений» и пришла к выводу, что и по делам этого рода никакое изъятие из ко­ренного начала допускаемо быть не может. «Если бы суд,- рассуждала она, - служил первоначальным и вместе с тем единственным местом оглашения вредных учений, то глас­ное обсуждение преступлений этого рода действительно могло бы произвести некоторый соблазн в среде присут­ствующих лиц. Ho вредные учения подвергаются рассмот­рению суда уже в то время, когда они успели более или менее проникнуть в общество двумя только возможными к тому путями - словесиою пропагандою или чрез печат­ное слово. Распространители их являются перед судом не для свѳег© торжества, но для обличения проповеданной ими лжи. Самым действительным оружием против вредных учений будет всегда не тщательное сокрытие их в тайне, а обличение здравою критикою. C этой точки зрения, при­говор суда есть та же критика, но еще более влиятельная, так как она исходит от имени законной и всеми уважаемой власти, которая, порицая самое учение, вместе с тем опре­деляет и ответственность лиц, его распространявших. Тай­ный суд способен только дать вредному учению большее, против действительности, значение. Он может совершенно неправильно навести на мысль, что общество страшится вредного учения и признает себя бессильным для гласного его обсуждения. Любопытство и стремление признать пре­следуемые теории являются только при келейном разбѳре этих преступлений. Поэтому надо отнять у них столь при­влекательные и заманчивые атрибуты таинственности». Государственный совет в четырех пунктах ст. 620 и в ст. 1056 Устава уголовного судопроизводства разделил этот взгляд, подвергшийся впоследствии резкой критике и устранению практического его осуществления. He малое разногласие в комиссии возбуждал и порядок предания суду. Одни находили, что по делам, подлежащим суду присяжных заседателей, обвинительные акты прокурор­ского надзора могут быть обжалованы обвиняемым пред судебною палатою в случаях неточного изложения обстоя­тельств дела, неполноты следствия и непринятия во внимание законных причив к прекращению или приостанов­лению производства. Большинство считало возможным до­пустить предание суду черезпалату«лишь в тех сомнитель­ных случаях, когда против обвиняемого нет положитель­ных и явных улик, свидетельских показаний, письменных доказательств и собственного признания». Против этого мнения, отзывавшегося устарелым взглядом на доказатель­ства и чрезмерно вводившим субъективный элемент в об­суждение необходимости предания суду, высказалось 14 членов комиссии, предлагавших ту редакцию, которая и была принята в виде 518 статьи Устава уголовного судо­производства Государственным советом. B смысле понят­ной неприемлемости мнений, высказанных в редакционной комиссии, можно отметить, например, предложение уста­новить для совещания присяжных заседателей правило о склонении ими своих мнений к единогласному решению C тем, что в случае разногласия они остаются в комнате, на­значенной для совещаний, не менее двух часов, и если за­тем разномыслие не устранится, то вопросы, предложен­ные им, разрешаются по большинствуголосов, - нонельзя не остановиться с сожалением на том, что Государствен­ный совет отверг соображения комиссии об отмене публич­ного исполнения приговора над подсудимыми, присужден­ными к уголовным наказаниям, основанные на замечаниях, сделанных Буцковским. Обряд всенародного поезда осу­жденного на площадь, для выслушивавия приговора у позорногостолба,представлялсяемубесплодною и бесцель­ною жестокостью, утрачивающею всякое значение со вве­дением публичности и торжественности обрядов производ­ства суда. «Составляя только окончание той драмы, кото­рая происходила на суде публично, - говорил он, - обряд позорной казни представит народу одно праздное зрели­ще, без всякого поучительного значения. Мало того, после потери своего устрашающего характера, обряд этот может подействовать даже вредно на массу народонаселения, представляя ей позор как бы единственным наказанием за тяжкие злодеяния. Конечно, чем менее подавлено в осужден­ном нравственное чувство, чем менее он преступник, по ремеслу, тем положение его при исполнении обряда казни будет мучительнее. Ho для тех осужденных, которые при совершении своих преступлений или руководились одними животными побуждениями, или успели убить в себе всякое нравственное чувство, позорный обряд не имеет никакого значения. Таким образом, этот обряд отягощает участь только тех осужденных, которых нравственные силы будут и без того глубоко потрясены публичным исследованием на суде их вины и для которых, таким образом, вопреки спра­ведливости наказание окажется более чувствительным». Доводы эти не могли, однако, убедить Государственный совет, и обряд публичной казни для лишенных всех прав состояния продолжал существовать до восьмидесятых го­дов, когда, наконец, была вполне признана его тягостіэая ненѵжность и карательная бесцельность.

Проект Устава уголовного судопроизводства в том виде, в каком он вышел из редакционной комиссии, был проникнут тремя началами, проходившими красною нитью чрез все его постановления и рассуждения, положенные в их основание. Одно из них - отврагцение к старому по­рядку суда, подлежащему отмене, и боязнь даже в каких- нибудь подробностях вернуться к нему или напомнить о нем. Другое-как уже было указано-довериекумствен- ной и нравственной восприимчивости русского народа, га­рантировавшей, в глазах созидателей Судебных уставов, практическую осуществимость многих новшеств, за кото­рыми не было предшествующего жизненного опыта и которые не только стояли в несоответствиисобщим напра­влением и методами деятельности других органов управле­ния, но и шли с ними вразрез, и, наконец, третье - жела­ние как можно прочнее обеспечить личность обвиняемого и подсудимого от произвола и единоличного усмотрения. Как пример последней особенности можно привести сделанное в комиссии предложение не давать мировому судье права постановления окончательного приговора в случаях прису­ждения к аресту. «Предоставление мировому судье,- говорилось в этом предложении, - назначать арест окон? чательными приговорами предает всех без различия обви? йяемых из жителей его участка безграничномупроизволуи сделает самого еудью предметом всеобщей ненависти и не­годования, вместо того уважения, которое он без сомнения приобретает, если деятельность его будет поставлена в за-

конные и приличные ей пределы. Ho главная причина, почему арест не может быть налагаем безотчетвыми и бес­контрольными окончательными приговорами одноличного судьи, заключается в действительной сущности ареста. Арест есть лишение свободы - величайшего блага каждо­го гражданина, рапоряжение которым нельзя предоставить одноличному мировому судье, способному, как всякий че­ловек, увлекаться и страстями, и пристрастиями. B случае несправедливости этого наказания уже невозможно возна­градить сделанное им зло. Арест есть вычет из жизни, по­полнить который не в состоянии никакая сила человече­ская. Представлять такое безвозвратное неисправимое наказание произволу одного судьи - нет никакой возможно­сти. Распоряжение им может быть представлено только суду коллегиальному, но никак ие одному судье. Граждан- ская свобода - такое великое право, которое должно быть ограждено самыми действительными гарантиями». Востор­женная уверенность работников редакционной комиссии в бесповоротном наступлении лучших времен и вызываемая- ею разносторонность и успешность их труда имели очень мало общего с обычными приемами многих последующих ведомственных комиссий и совещаний, ленивая и безуча- стливая работа которых, чуткая лишь к вожделениям начальств, если и оживлялась иногда, то не сознанием не­обходимости осуществления того, что должно быть выра­ботано, а столкновением личных самолюбий. K Государ­ственному совету могло быть и по бюрократическому его навыку и по возрасту его членов применено изречение Пушкина о старости, которая «ходит осторожноиподозри- тельно глядит». От него, конечно, нельзя было ожидать того приподнятого настроения, которое царило в комиссии. Вследствие этого предположения проекта подверглись не­которым существенным изменениям. Если редакционная комиссия, заключая свои работы, имела пред собою одну лишь картину будущего суда в России, то "Государствен­ный совет видел картину современного ему политического и административного строя, далеко еще не обновленного во всех своих частях, между которыми, например, отсут­ствовали еще только намеченные земское и городское положения. Отсюда проистекла, между прочим, окончатель­ная редакция примечания к ст. 1 Устава уголовного судо­производства, принятая Государственным советом «для из­бежания недоразумений». Отсюда же явился и особый по*

рядок судебных преследований против должностных лиц, обвиняемых в преступлениях по службе, а вместо намечен­ного общего порядка их ответственности, а также ограни­чение подсудности суду присяжных, изъявшее из его веде­ния дела о государственных преступлениях.

Выработка Судебных уставов и основанная на них су- дебная реформа были встречены обществом и печатью без различия направлений с живым интересом и безусловным сочувствием. Казалось, что после всех вопиющих недо­статков старого суда лишь подьячие и прочий приказный люд, кормившийся от этих недостатков, могут быть недо­вольны упразднением прежних судебных порядков и заме­ною их новыми. Вскоре, однако, обнаружилось, что при­знаваемые теоретически безупречными Судебные уставы в их практическом применении вызывают против себя ряд нареканий, сначала единичных и несмелых, а с течением времени настойчивых и громогласных. Образовалась по­степенно группа лиц, «потерпевших от нового суда». Од­них из них возмущала гласность судебного производства, столь интересная по отношению к другим и столь нежела­тельная и тягостная по отношению к себе; другие не могли примириться с равноправностью пред судом в ее действи­тельном осуществлении; третьи не в состоянии были усвоить себе идею кассации и понять, как можно отменять приговор или решение, не входя в рассмотрение существа дела; затем были и такие, которых по разным причинам раздражало то, что недавних невидных чиновников, услуж­ливо допускавших брезгливо-фамильярное с собою обра­щение, заменили люди высшего образования с чувством не только собственного достоинства, но и достоинства носи­мого ими звания и присвоенной им власти. Наконец, и в разных ведомствах с завистливым недовольством смотрели на права и преимущества лиц судебного ведомства. Одно­временно с этим в правящих кругах с трудом освоивались с гарантиями личности по Уставу уголовного судопроиз­водства- и со свободою внутреннего убеждения предста­вителей общественной совести, диктовавшей им решения, иногда шедшие вразрез с твердо намеченною в обвини­тельном акте виновностью под влиянием непосредственно вынесенных ими из судебного разбирательства впечатле­ний и убеждений. Несменяемость судей, безответствен­ность присяжных за свои решения и последовательно про­веденное в Судебных уставах отделение судебной власти от административной - все это, при наличности старого бюрократического устройства, порядков и приемов местного управления, создавало из Судебных уставов нечто чуждое привычному и обычному ходу вещей. B этом смысле Су­дебные уставы являлись похожими на то, что у римлян на­зывалось «insula, in fluminae nata» h.. Устав гражданского судопроизводства по самому существу своему возбуждал меньше нареканий; Учреждение судебных установлений уже гораздо чаще вызывало указание на несоответствие его с условиями и основами освященного временем госу­дарственного устройства. Ho особо тернистый путь пред­стоял Уставу уголовного судопроизводства. Ему, во главе недовольных новым судом, старался наносить удары, обоб­щая единичные случаи в органическое явление, влиятель­ный московский публицист, из недавнего теоретического друга Судебных уставов ставший их страстным практиче­ским противником. Ему принадлежали выражения: «судеб­ная республика», «суд улицы», «антиправительствующий Сенат», которыми он пытался заклеймить совокупность су­дебных деятелей, суд присяжных заседателей и уголовный кассационный департамент Правительствующего Сената. Таким образом сложилась по отношению к уголовному су­ду по Судебным уставам та своеобразная бухгалтерия, на основании которой в пассив уголовного суда преувеличенно крупным шрифтом стали вписываться промахи и неизбеж­ные во всяком деле рук человеческихошибки и недостатки, а в актив ровно ничего не писалось, несмотря на блестя­щие и невозможные при прежнем судебном строе примеры истинного и нелицемерного правосудия. Ko внозь создан­ным учреждениям и к их представителям были предъяв­лены самые чрезмерные требования непогрешимости не только по существу, HO и по форме, не только в ходе дел, но и в обиходе взаимоотношений. Отсутствие опыта стало признаваться грубою ошибкою или сознательным наруше­нием, неизбежное разногласие-тенденциозностью, дей­ствительные, хотя и естественные в новом деле, промахи - преступлением.

Судебные уставы были выработаны не для пустого про­странства: они были созданы требованием самой жизни, к ее потребностям они и должны были применяться. B ос­нову многого в них, как уже было замечено " выше, были вложены широкие и твердые упования, но не предшествую­щий опыт за невозможностью его получения и проверки. Поэтому обнаружение некоторых частичных недостатков в этих Уставах было не только возможно, но и неизбежно. Считать их какою-то окаменелостью, застывшею в своей неподвижности, считать каждую статыо в них за нечто не­погрешимое и незыблемое, хотя бы оно шло и вразрез с указаниями жизни - невозможно. Добросовестная крити­ка частностей могла только содействовать внедрению в об­щественный и государственный уклад тех общих начал, которые были заложены в фундаменте Уставов. Ho резуль­таты такой критики могли быть благотворны лишь при со­блюдении уважения и внимания к трудам и заветам соста­вителей Судебных уставов, с безусловным сохранением во всем новом и изменяемом начал истинного правосудия и возвышающей последние человечности. K сожалению, это далеко не всегда было соблюдаемо при тех законодатель­ных мерах, которыми вносились поправки и дополнения в Учреждение судебных установлений и главным образом в Устав уголовного судопроизводства. Эти меры, а также и некоторые проекты таковых, бывшие близкими к осуще­ствлению, распадаются на улучшения, на изменения и на искажения того, что было торжественно провозглашено 20 ноября 1864 г.

K первой категории, т. e. к исправлению, можно в виде примера отнести, во-первых, закон 2 июня 1897 г. об от­ветственности несовершеннолетних, направленный к тому, чтобы производство суда относительно недостигших пол­ной умственной и физической зрелости происходило в ус­ловиях и обстановке, соответствующих особенностям воз­раста обвиняемых и не могущих оказать на них неблаго­приятного влияния; во-вторых, изложение 523 статьи Устава уголовного судопроизводства в смысле предложе­ния прокурором всех заключений о приостановлении или прекращении следствий в окружной суд с правом обжало­вания по статьям 5281, 5282, 5283 постановлений суда о прекращении дела потерпевшими от преступления и с пре­доставлением судебной палате, согласно ст. 5291, права требовать к своему рассмотрению дело, по которому по­следовало прекращение или приостановление следствия, независимо от жалобы потерпевшего лица, чем устранена перегрузка обвинительной камеры и медлевность производ­ства по прекращению следствий в обширных судебных окру­гах без ущерба для правосудия; в-третъих, уничтожение заявления неудовольствия на приговоры мировых су­дей, представлявшего излишнюю и нецелесообразную обрядность при обжаловании приговоров; в-четвертых, уста­новление произнесения обер-прокурором уголовіюго касса­ционного департамента своего заключения по кассацион­ным жалобам и протестам после объяснений участвующих в деле,анедотаковых,как было постановлено в 991статье Устава уголовного судопроизводства, чем точно разграни­чена деятельность прокурора-обвинителя от его роли юрис­консульта и толкователя закона в мировом съезде и в кассационном суде и исправлен неправильный взгляд соста­вителей Судебных уставов на положение и задачи обер- прокурора уголовного кассационного департамента; в-пя­тых, ограничение права отвода присяжных заседателей как обвинителе?л, так и подсудимым тремя с каждой стороны, чем устранялось искусственное образование состава при­сяжных заседателей по делу беспричинным отводом не­редко полезных для истинного правосудия сил; в-шестых9 устранение из числа присяжных заседателей, согласно ст. 82 Учреждения судебных установлений лиц, впавших в крайнюю бедность или находящихся в услужении в ка­честве домашней прислуги; в-седъмых, ряд улучшений как в составе комиссий по составлению списков присяжных заседателей, так и в порядке действий таковых; в-восъмых9 введение привода присяжных заседателей к присяге и объ­яснения им их прав и обязанностей лишь единожды пред открытием каждого периода заседаний с их участием вме­сто исполнения этих обрядов по каждому делу, лишавшего присягу ее торжественной значительности и обращавшего объяснения председателя в бесплодное повторение одного и того же и т. д.

Как на примеры изменений, существенно влиявших на конструкцию, соотношение и устойчивость отдельных ча­стей Устава уголовного судопроизводства, можно указать прежде всего на ряд последовательных сокращений под­судности присяжным заседателям дел по преступлениям должности, против порядка управления, против лесной стражи, против пользования телеграфом, дел о злоупотре­блениях должностных лиц общественных и частных банков, о двоебрачии, об убийстве и покушении на убийство, атак- же насильственных действиях против должностных лиц при исполнении или по поводу исполнения ими служебных обязанностей и, наконец, дел о выделке и хранении взрыв­чатых веществ - и на передачу этих дел суду судебной палаты с участием сословных представителей, причем по­следовательно было признано, что предварительное след­ствие и обряд предания суду не представляются безуслов? но обязательными. Затем существенным измеьзением по­становлений о публичности заседаний явились дополнения к ст. 620, расширившей случаи закрытия дверей заседаний, с предоставлением суду и министру юстиции делать распо­ряжения об устранении публичности в ряде случаев, не предусмотренных составителями Судебных уставов, при­мем, как показала практика, в признание таких случаев в отдельных делах нередко и чрезмерно вносился субъектив­ный взгляд под влиянием «злобы дня» или внесудебных соображений. Нельзя отнести к улучшениям Устава уго­ловного судопроизводства и разделения в 1877 году уго­ловного кассационного департамента на отделения. Это разделение, вместе с установлением залога, хотя несколько и разгрузило Сенат, обремененный делами, но создало на практике возможность обхода принципиальных вопросов и нередкие случаи несогласованности в разъяснениях раз­личных отделений, колебавшие начало единства кассацион­ной деятельности.

Едва ли нужно затем говорить о серьез­ном значении таких изменений в Уставе уголовного судо­производства и в Учреждении судебных установлений, каковы: постановления о суде* по государственным престу­плениям, коренным образом изменившие порядок произ­водства дел по этим преступлениям и предварительного исследования последних, начиная с закона 19 мая 1871 г., придавшего дознанию чинов жандармской полиции значе­ние следственных актов; отмена права Правительствую­щего Сената на окончательное возбуждение уголовного преследования против губернаторов и подчинение его по этому предмету определений рассмотрению Комитета ми­нистров (ныне Совета министров); постепенное изменение статей 575 и 576 Устава уголовного судопроизводства,по- ставившее вызов свидетелей со стороны обвиняемого B полную зависимость от усмотрения и личных, могущих быть предвзятыми, взглядов суда и т. п. Сюда же надо отнести те изменения Судебных уставов, которые последо­вали при применении их к окраинам, к Сибири и нашим среднеазиатским владения?л. Подробный разбор этих изме­нений покажет в своем месте, насколько таковые вьізыва- лись действительными бытовыми особенностями края и на­сколько основанием для них послужили временные сообра­жения политического характера.

Переходя к области искажений Судебных уставов, при­ходится отметить прежде всего то, что не могло не по­влиять на независимость и самостоятельность деятельно­сти судебного следователя, которые составители Судебных уставов старались обеспечить, представив ему наравне с судьями несменяемость. B первые же годы введения в дей­ствие Судебных уставов эта несменяемость следователей была фактически отменена тем, что министерство юстиции, вместо соблюдения установленного порядка в назначении на должность следователей, стало командировать к испол­нению таковой причисленных к нему чиновников. Если эта мера отчасти может быть объяснена недостатком на пер­вое время в опытных людях и опасением сознательных и бессознательных упущений и нарушений с их стороны, то со времени введения судебной реформы во всех округах Европейской России, создавшего прочную школу для су­дебных деятелей, и с изданием закона 1885 года, создав­шего Верховный дисциплинарный суд, для такого упразд­нения созданного Судебными уставами положения судеб­ных следователей нет уже никакого основания. Учрежде­ние земских начальников в 1889 году нанесло сильнейший удар тому началу отделения судебной власти от админи­стративной, о котором так настойчиво заботились соста­вители Судебных уставов, признавая необходимость строго разграничивать административные взгляды, политические соображения и начальственные распоряжения от стремле­ния к правосудию и от работы судейской совести, которая предписывает сообразоваться не с тем, что надо предупре­ждать вообще, а с тем, что надо обсудить по конкретным, наличным обстоятельствам. Почти совершенное упраздне­ние мирового института, вызванное учреждением земских гэачальников, повело и к упрощению порядка судебно-миро­вого разбирательства, начертанного Уставом уголовного судопроизводства, а знаменитая ст. 61 Положения о зем­ских начальниках ввела в судебную практику последних приемы, ничего общего с судебным разбирательством не имеющие. Это Положение, создавшее в лице губернских присутствий ряд весьма пестрых по составу кассационных инстанций, глубоко нарушило начало единства кассацион­ной практики, открыв широкое поле для своеобразных ме-

CTHbix толкований карательных и процессуальных законов. Через несколько лет после введения земских начальников, призванных осуществлять собою близкую к народу юсти­цию, находясь в то же время в полной зависимости от ор­ганов администрации, была, по докладу министра юстиции

H. В. Муравьева, образована комиссия о пересмотре зако­ноположений по судебной части. Открытая и закрытая широковещательными речами своего председателя и орга­низованная в весьма широком масштабе, комиссия эта, внося в Судебные уставы некоторые мелочные изменения, по отношению к Учреждению судебных установлений И B особенности к Уставу уголовного судопроизводства всту­пила на путь искажения Судебных уставов. Bo всеподдан­нейшем докладе об учреждении комиссии было высказано, что отделение суда от администрации и неудачно форму­лированное начало судейской несменяемости имели своим последствием ошибочный взгляд на незыблемость прави­тельственного направления суда и судебного ведомства и на намерение законодателя поставить представителей су­дебной власти в особое исключительное положение в ряду прочих правительственных органов. B развитиеэтихвзгля- дов Муравьева судебная власть земского начальника была всецело сохранена в обширном проекте «упорядочения» суда, составленном комиссией под его председательством, несмотря на согласие министра внутренних дел на осво­бождение земских начальников от судебных функций; кас­сационный суд предполагалось окончательно лишить един­ства, передав пересмотр решений не обладающих несме­няемостью участковых судей, которыми должны были быть заменены городские и немногие из уцелевших мировых судей, в судебные палаты; предварительное следствие было решено передать в руки полиции, шагнув таким об­разом далеко казад не только за Судебные уставы, но и за Наказ судебным следователям 1860 года; предположена отмена апелляционного производства и, наконец, быливсе- мерио намечены такие ограничения в правах и преимуще­ствах лиц судебного ведомства, которые сводили их во многих отношениях к служебному уровню заурядных чи­новников. Вместе с тем, без всякого реального повода, был «взят под сомнение» суд присяжных, несмотря на TO, что в состоявшемся в 1895 году совещании старших председа­телей и прокуроров судебных палат огромным большин­ством этот суд был признан «судом жизненным, имеющим облагораживающее влияние на народную нравственность, служащим проводником народного правосознания и дол­женствующим не отойти в область преданий, а укрепиться в нашей жизни».

Суд присяжных был всегда предметом периодических нападений со стороны некоторой части печати и тех об­щественных кругов, поспешность осуждений которыми это­го суда не оправдывалась ни знанием процесса вообще, ни знакомством с действительными обстоятельствами судеб­ного разбирательства по делу, приводившему их подчас в совершенно невежественное негодование. Отрывочные га­зетные отчеты, сокращенные и искаженные речи сторон, собственные измышления досужих репортеров с напускным и лицемерным негодованием создавали в негодующих взгляд на необходимость такого приговора, который шел бы вразрез с тем, что изучили, перечувствовали, а иногда и перестрадали присяжные, когда перед ними прошла жи­вая летопись дела в лице свидетелей и самих подсудимых. Между тем судить о правильности ответа присяжных мо­жет лишь тот, кто непрерывно присутствовал в заседании и кто знает, что в ответе на вопрос о виновности содер­жится не одно признание события преступления, HO и признание нравственной ответственности подсудимого, не­редко поставленного в тяжкие,житейские условия и так или иначе уже искупившего свою вину. Поэтому если бы­вают решения присяжных, с которым присутствовавший на суде опытный судебный деятель и не сможет согласить­ся, то im Grossen und Ganzen1 нет таких решений, кажу­щихся неправильными, которых нельзя бы было понять и объяснить рядом доступных пониманию причин. Поэтому не об отмене суда присяжных, а об усовершенствовании условий, в которые он поставлен, следует позаботиться тем, кому дорого жизненное, а не формальное отправление правосудия. Несомненно, что суд присяжных, как и вся­кий суд, отражает на себе недостатки общества, среди ко­торого он действует и из недр которого он исходит, но не­достатки эти в значительной мере искупаются безусловной независимостью этого суда, чуждого служебным расчетам и честолюбию, - могущею давать простор чувству хри­стианского милосердия, которое вполне искупаетто,вовся- ком случае, небольшое число оправдательных приговоров, которые подсказаны этим чувством, но идут вразрез с фор­мальными требованиями закона. Притом состав присяж­ных заседателей на практике, благодаря небрежному, а иногда и слишком любезному составлению списков, являет собою почти постоянно не то фактическое единение пред­ставителей разных слоев общества, которое наметили со­ставители Судебных уставов, а собрание людей, которым не удалось по их служебному положению или по каким- либо другим причинам избежать внесения их в списки. B то время, когда крестьяне безропотно несут обязанности присяжного заседателя и по-своему стараются свято испол­нить свой долг, лица привилегированных сословий и в осо­бенности чиновники спешат представлять в суд фиктив-, ные свидетельства о болезни и не менее фиктивные заяв­ления начальства о служебных командировках. B этом от­ношении характерно, например, то, чтоІбиюлянастоящего года 14 присяжных из 33, явившихся в Петербургский ок­ружной суд к р>ачалу новой сессии, ходатайствовали об освобождении их, представив 13 свидетельств начальства о неотложных служебных занятиях и командировках и 1 сви­детельство о болезни. B общие списки присяжных комисси­ями в усиленном составе, согласно 99 статье Учреждения судебных установлений, нередко одни и те же лица из не­состоятельных крестьян вносятся по несколько лет сряду и в то же время вовсе не попадают лица дворянского или купеческого сословия, удовлетворяющие всем условиям избрания. Бывают случаи, что в эти списки вносятся ли­шенные прав состояния или далеко перешедшие за уста­новленный законом 70-летний возраст. При этом отсут­ствие всякого материального вознаграждения тяжело отзы­вается на оторванных от обычных занятий и не имеющих обеспеченных средств. Ha это в конце шестидесятых годов обратили внимание многие земства и стали выдавать кре- стьянам-присяжным небольшое пособие на время пребы­вания их в городе. Ho скрытые недоброжелатели суда при­сяжных начали вопить о том, что исполнение судейских обязанностей обывателями не есть повинность, а дорогое право, вознаграждение за пользование которым извратило бы его существо. Этот взгляд бездушного формализма был, к сожалению, разделен первым департаментом Сената, который нашел необходимым воспретить земствам такие выдачи, ибо они могут заботиться исключительно «о хо­зяйственных нуждах и пользах», причем было позабыто, что на земстве лежат расходы на народное образование и народное здравие, а также выдача содержания мировым судьям.

От присяжных, как от людей практической, а не каби­нетной жизни, нельзя требовать, чтобы они замкнулись в оценку подлежащего их рассмотрению события без всякого заглядывания вперед и оглядки назад. Сам закон, давая им право признавать подсудимого заслуживающим снисхожде­ния по обстоятельствам дела, тем самым заставляет их вгля­деться и вдуматься в главное обстоятельство дела - в са­мого подсудимого, т. e. в то преступное состояние, которое заменило у современных криминалистов отжившее понятие о злой воле. He винить их следует за TO, что они, быть может иногда и бессознательно, возбуждают в своей совести вопросы уголовной политики и не стоят на почве, харзкте- ризуемой словами «fiat justitia!» и «dura Iex sed lex». K их решениям законодатель должен приглядываться и прислу­шиваться, почерпая полезные для себя указания на то, как иные карательные узаконения идут вразрез с народным или общественным правосознанием. Иногда законодатель это делал и у нас: такова была, например, коррекционали- зация некоторых паспортных преступлений, вызванная тем, что «потерпевшая от преступления паспортная систе­ма» не находила себе достаточной защиты у присяжных, сознававших ее недостатки и нередко видевших в подсуди­мом ее житейскую жертву. K сожалению, по этому пути законодатель идет редко, предпочитая ограничение области действия присяжных прислушиванию к их голосу и приня­тию соответственных мер. Притом присяжных заседателей до последнего времени держали в искусственном неведении о карательных результатах их решений, отдавая их тем са­мым на жертву ложных и иногда недобросовестных тол­кований закона и ошибочных собственных представлений

0 строгости грозящего подсудимому наказания, чему в зна­чительной степени способствовало сохранение сословной подсудности за кражи и мошенничества. Вместе с тем дли­тельное производство предварительных следствий с неиз­бежным заключением под стражу большинства обвиняемых, отсиживавших до суда многие месяцы предварительного ареста в качестве меры пресечения, приводило присяжных к мысли, что подсудимый уже понес достаточное наказа- юче, а дальнейшее пребывание его в общих камерах боль­шинства наших тюрем - в этой школе взаимного обучения праздности, пороку, разврату и преступлению - представ­лялось им лишенным всякой цели в нравственном и испра­вительном отношении. Неоднократные и многочисленные заявления присяжных судуонеобходимости ускорить след­ствие, сократить случаи предварительного ареста и заме­нить тюрьмы работными домами с принудительным тру­дом или земледельческими карательными колониями слу­жат лучшим доказательством живого и сознательного отношения их к своему делу и того, где лежит «корень зла» их оправдательных приговоров иногда при собственном признании обвиняемого.

У лучшение форм процесса, связанное с господствую­щим в нем началом внутреннего убеждения, в противупо- ложность теории формальных доказательств неминуемо выдвигает, как уже сказано, пред представителями обще­ственной совести наряду с событием нарушения закона и личность самого нарушителя. B благородном стремлении оградить права этой личности и избежать осуждения боль­ного или недоразвитого человека под видом преступного представители положительной науки и главным образом психиатрии и невропатологии доходят до крайних преде­лов, против которых протестуют не только логика жизни, но подчас и требования нравственности. Из понятия о бо­лезни воли создалось новейшее учение о неврастении, ко­торое, захватывая мьюжество случаев проявления слабости воли, доведено некоторыми до установления совершенно немыслимых проявлений невменяемости, вроде folie du do- ute, belanofobia (боязнь булавок), антививисекционизма и болезненной наклонности к опрятности. Болезнь харак­тера вызвала сначала учение английских врачей о moral insanity , а потом явилась психопатия, которая разлилась такою безбрежной рекой, что сами психиатры силятся те­перь направить ее в русло определенных душевных болез­ней и, так сказать, урегулировать ее разлив. Наследствен­ность, несомненно существующая, но в большинстве случаев лишь как почва для дурных влияний среды и небла­гоприятных обстоятельств, лишь как эвентуальный фак­тор преступления, рассматриваемая с предвзятой односто­ронностью и с чрезвычайными обобщениями, привела к мысли об атавизме, в силу которой современное человече­ство будто бы з,аключает в себе огромное количество лю­дей (до 40% всех обвиняемых) с морелевскими ушами и гутчинсоновскими зубами, седлообразным небом, нечув­ствительностью к внешним страданиям, татуировкою, ори­гинальным почерком, странным способомвыраженийит.д., представляющих собою запоздалое одичание. Установив таким образом произвольный, по совокупности далеко не точно исследованных признаков, тип человекозверя, в дей­ствительности и физически и нравственно отличающегося от дикаря, возвращение к которому в нем иногда хотят ви­деть, иногда некоторые эксперты, вызываемые в суд по делам, возбуждающим особое общественное внимание, по­селяют в присяжных заседателях тягостные для их совести сомнения, недостаточно умело рассеиваемые представите­лями обвинения, почти всегда более чем слабоподготовлен­ными по части судебной медицины и учения о душевных болезнях. Наконец, при оценке решений присяжных засе­дателей, порицаемых за их неправильность, не следует упускать из виду, во-первых, слабое развитие у нас пред­седательских руководящих напутствий присяжным и ча­стую бесцветность их содержания, нередко одностороннего и чуждого главной цели напутствия - оценки силы дока­зательств; и во-вторых, целого ряда кассационных реше­ний, которыми, в громких процессах, установлены: бездея­тельность председательствующих по устранению страстных и противоречащих задачам судебных прений выходок сто­рон, влияющих на душевное равновесие присяжных, - переполнение судебного следствия данными и обстоятель­ствами, не имеющими отношения к делу и нарушающими, отвлекая внимание присяжных в сторону, правильную уго­ловную перспективу, и, наконец, неправильная постановка вопросов, не соответствующая существу предъявленного обвинения. Поэтому надлежит признать, что окончатель­ный вывод совещания таких сведущих лиц, как старшие председатели и прокуроры судебных палат, указавшихпри- том совершенно определенно на необходимые меры к устра­нению условий, неблагоприятно влияющих на деятельность присяжных, должен был в глазах комиссии Муравьева, окончательно решив вопрос о дальнейшем существовании этой формы суда, лишь определить дальнейшую задачура- бот комиссии для устранения указанных условий. Однако вопреки этому вопрос об удержании суда присяжных в на­шем судоустройстве был в 1896 году вновь поднят предсе­дателем комиссии, причем этому предшествовала ожесто­ченная травля этой формы суда в статьях разных авторов, помещенных в официальном органе министерства юстиции и вызвавших строгую и заслуженную отповедь в брошюре Джаншиева «Суд над судом присяжных» и в специально посвященном этому вопросу заседании Юридического об­щества при Петербургском университете. B окончательном выводе своем комиссия, после того, как в ее заседании автор наиболее запальчивой статьи против суда присяж­ных И. П. Закревский, бывший в прежние годы его горя­чим сторонником, заявил, что нападения его были лишь теоретического свойства, признала необходимым удержать суд присяжных и даже ввести таковых «особого состава» по некоторым делам взамен сословных представителей. Ра­боты комиссии, служившие показателем разрушительной тенденции по отношению к Уставу уголовного судопроиз­водства, вызвавшие сильные возражения со стороны ми­нистерства внутреьмшх дел и финансов, не получили, к сча­стью, окончательной законодательной санкции, так как при введении обновленного строя были возвращены из Госу­дарственного совета старого устройства в министерство юстиции и ныне в существенных своих частях requiescant in расе k

За время существования наших законодательных палат министерство юстиции вновь вступило в известной степени на путь улучшения Устава уголовного судопроизводства, внеся в Государственную думу и проведя через нее и Го­сударственный совет проект закона о разрешении объяс­нять присяжным заседателям угрожающее подсудимому наказание, чем, наконец, устранена вредная для правосу­дия «игра в прятки» с судьями, решающими вопрос о ви­новности. Еще большее значение имеет закон о местном суде и о введении его в действие, восстановивший звание выборного мирового судьи и отменивший судебные функ? ции земских начальников. Если вследствие взаимных усту­пок и компромиссов между противуположными взглядами и направлениями закон этот и не представляет желатель­ной цельности, то во всяком случае он составляет отрад­ный шаг вперед по отношению к нашему уголовному суду, возвращающий его в то русло, которое было намечено и углублено составителями Судебных уставов. Третий зако­нопроект- об изменении порядка производства дел о пре­ступных деяниях по службе и о вознаграждении за вред и убытки, причивенные неправильными действиями должно­стных лиц, встреченный весьма сочувственно Государ­ственной думой, подвергся в Государственном совете зна­чительным изменениям, умаляющим его практическое значение. Ho тем не менее введение большой самодеятельно­сти прокуратуры и условий, значительно ускоряющих про­изводство дел и облегчающих разрешение пререканий, является значительным улучшением того отдела Устава уголовного судопроизводства, в котором при составлении Судебных уставов были сделаны наибольшие уступки бю­рократическому строю административных управлений.Пре- дшя в Государственном совете по поводу предположенияо передаче дел о преступлениях по должности OT сословных представителей к присяжным заседателям, всесторонне развитого министром юстиции, но не нашедшего поддерж­ки у большинства, выяснили еще раз неосновательность упреков присяжным заседателям за чрезмерное количе­ство постановляемых ими оправдательных приговоров, указанную еще совещанием старших председателей и про­куроров палат в 1894 году, когда было отмечено, что с 1883 года в течение десяти лет замечалось постепенное, но неуклонное увеличение обвинительных приговоров, поста­новляемых присяжными, и уменьшение таковых, постанов­ляемых окружным судом без участия присяжных заседа­телей, причем среднему числу 68% обвинительных при­говоров, постановляемых судебными палатами с участием сословных представителей, соответствовали 65% обвини­тельных приговоров в суде присяжных. Это соотношение сохранилось и до настоящего времени, причем разницею в 3% не искупается громоздкость суда с сословными пред­ставителями, крайне неудобная для сторон и свидетелей и очень дорого стоящая, так как бывали случаи, когда су­дебные издержки, принятые на счет казны, по одному делу доходили до 1600, а по другому даже до 6000 руб. B сущ­ности этот суд по своему составу, по равнодушному отно­шению к делу сословных представителей, стремящихся K замещению себя в порядке обратной постепенности совер­шенно неподходящими лицами, и подавляемых большин­ством коронного элемента, представляет из себя не что иное, как обыкновенный суд без присяжных заседателей, которому, однако, подсудны дела первостепенной важности, изъятые от присяжных заседателей. Из этой же области улучшения Устава уголовного судопроизводства намечен, но еще не получил окончательного законодательного раз­решения вопрос о вознаграждении присяжных заседателей за исполнение ими их обязанностей, благодаря чему - надо надеяться - прекратится злорадное «покиваниеглав» на крайне редкие и исключительные случаи так называе­мого подкупа присяжных заседателей, вызываемого их тя­гостным материальным положением, причем, например, за 15-летний период с 1880 по 1895 год, оказывалось при­знанных виновными около тридцати человек из более чем миллиона состоявших в комплектах присяжных.

Ha скромном торжестве, в Петербурге, которым тесный кружок юристов отпраздновал 20 ноября 1889 г. 25-летие издания Судебных уставов, один из участников в их со­ставлении, много положивший ума и таланта в их прило­жении в жизни, В. Д. Спасович, вспоминая прошлое, срав­нил эти Уставы в их девственной неприкосновенности с Афродитой, вышедшей из пены морской. Скоро минет 50 лет с 20 ноября 1864 г.... Гармонические черты богини из­менились, чело ее покрыли морщины - плод горьких утрат и тяжелых испытаний, но для тех, кто ее узнал полвека назад, кто с любовью и тревогой следил за ее жизненньШ путем, ее внутреняя красота осталась неизменной, и в душе их живет вера, что все наносное, временное, случай­ное, вызванное «злобой дня» и служащее последней, при дальнейшем развитии русской правовой жизни «спадет ветхой чешуей», открыв неувядающие черты первоначаль­ного образа.

Состязательное начало в процессе выдвигает, как необходимых помощников судьи в исследовании истины - обвинителя и защитника, совокупными усилиями которых освещаются разные и противоположные стороны дела и облегчается оценка его подробностей. B огромном боль­шинстве случаев представителем обвинения является про­курор. Вводя в России заимствованный с Запада институт государственных обвинителей, составители Судебных уста­вов стояли пред трудною задачей, давно преодоленною законодательством и практикою большинства культурных государств Европы. Предстояло создать должностное лицо, несущее новые, необычные обязанности и действующее не в тиши «присутствия», а в обстановке публичного столкно­вения и обмена взглядов, и действующее, притом, неведо­мым дотоле оружием - живым словом. B судебном строе старого устройства была прекрасная должность губерн­ского прокурора, наследие петровских времен и одна из лучших принадлежностей екатерининских учреждений, и должность эта, при всей своей полезности, к сожалению, недостаточно сознанной при поспешном ее упразднении, не представляла, однако, элементов для выработки обвини­тельных приемов. «Блюститель закона» и «царское око», охранитель интересов казны и частных лиц в случаях учреждения над ними опек, ходатай за арестантов и наблю­датель за содержанием их «без употребления орудий, за­коном воспрещенных», возбудитель безгласных дел и вни­мательный «читатель» определений всех присутственных мест, находившийся в прямых сношениях с министерством юстиции, губернский прокурор по существу своих прав и обязанностей был представитель центральной правитель­ственной власти, вдвинутый в среду местного управления.

Ho во всей его многообразной деятельности не было почвы для судебного состязания, в котором взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на закон, но и на личность подсудимого, взятую не отвлеченно, а выхва­ченную из жизни со всеми своими корнями и ветвями. Для прокуроров-обвинителей не было ни школы, ни прак­тической подготовки. Поэтому можно было опасаться, что русская прокуратура сделается слепою подражательницею западным образцам, переняв страстные и трескучие прие­мы французских обвинителей, столь часто обращавших свое учение в прениях в страстную и запальчивую травлю подсудимых. От этого ее нужно было оградить путем ряда не существующих на Западе постановлений, подробно на­мечающих существо деятельности и нравственные обязан­ности обвинителя. Ha государстве лежит задача охранения общества, между прочим, преследованием нарушителей за­кона. Практическое служение этой важной задаче выпадает в судебьюм заседании на долю прокурора-обвинителя, и, исполняя свой тяжелый долг, он служит обществу. Ho слу­жение это только тогда будет полезно, когда в него будет внесена строгая нравственная дисциплина и когда инте­ресы общества и человеческое достоинство личности будут ограждаться с одинаковой чуткостью и усердием.

Учреждение присяжной адвокатуры, существовавшей при дореформенном строе лишь в узком и зачаточном со­стоянии, пришедшей на смену прежних ходатаев, крючко­творцев и челобитчиков «с заднего крыльца», было встре­чено горячим общественным сочувствием. K сожалению, она не была поставлена в благоприятные для ее развития условия, и наряду с присяжными поверенными появились частные ходатаи и совершенно посторонние адвокатуре лица, имеющие право быть представителями обвиняемого без всякого образовательного или нравственного ценза. Составители Уставов, указав определительно на то, как должен действовать в судебных прениях прокурор по от­ношению к защитнику, обратили больше внимания на опре­деление того, чего он не должен делать. B области судеб­ного состязания проведение в судебную жизнь правильных начал тесно связано с разработкой того, что по смыслу и духу закона дозволительно или недозволительно в су­дебных прениях, для целесообразного ведения которых недостаточно одного знания обстоятельств дела, знания родного слова и умения владеть им, а также следования формальным указаниям или ограничениям оберегающих честь и добрые нравы постановлений. Мерилом дозволи- тельности приемов судоговорения должно служить то со­ображение, что цель не может оправдывать средства и что высокая задача правосудного ограждения общества и вме­сте защиты личности от несправедливого обвинения долж­на быть достигаема способами, не идущими вразрез с нрав­ственным чувством. Деятелям судебного состязания не следует забывать, что суд в известном отношении есть школа для народа, из которой, помимо уважения к закону, должны выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому достоинству.

Составители Судебных уставов, признав существенны­ми условиями производствауголоЕныхделвсудегласность, устность, непрерывность суда и судебное состязание сто­рон, по отношению к последнему приняли за правило, что для полного, по возможности, разъяснения обстоятельств, служащих к оправданию или обвинению подсудимого, пре­доставляется принимать участие в допросах и прениях на суде прокурору, подсудимым, их защитникам и лицам, по­терпевшим от преступления (Основные положения, ст. 68). Согласно указанию на участие упомянутых лиц в допросах, а также употребленному в 735 статье выражению - за­вершаетея, судебное следствие и прения составляют одно неразрывное целое под общим названием «судебного состя­зания». Такой именно взгляд проведен в ст. 630 Устава уголовного судопроизводства, в силу которой стороны пользуются в судебном состязании одинаковыми правами, причем им предоставляется участвовать в производстве судебного следствия (п. 1, 2 и 3) и опровергать доводы и соображения противной стороны (п. 4), т. e. вступать в прения, - и в ст. 632 Устава уголовного судопроизвод­ства, на основании которой право последнего слова как по существу дела, так и по каждому спорному предмету пре­доставляется всегда подсудимому или его защитнику. Су­дебные прения настолько составляют существенную часть судебного состязания, что они не устраняются из дела даже и в тех случаях, когда суд, согласно 682 статье Устава уголовного судопроизводства, не приступаеткглав- ной части судебного следствия, т. e. к поверке и рассмотре­нию доказательств. Так, в силу 681 статьи Устава уголов- ногосудопроизводства,если признаниеподсудимого не воз­буждает никакого сомнения, то суд, не производя дальней­шего исследования, может перейти к заключительным пре­ниям. Прения названы в Уставе уголовного судопроизвод­ства заключительными, ибо ими завершается судебное след­ствие, во время производства которого, согласно третьему пункту 630 статьи Устава уголовного судопроизводства, могут возникать отдельные прения по каждому предмету, на который стороны представляют свои объяснения, за­мечания или возражения. Лишь когда все то, что по дан­ному делу составляло предмет судебного исследования, исчерпано, а председатель объявил, что судебное следствие окончено и суд приступает к выслушанию речей сторон, наступает для них время представить свои доводы и за­ключения о виновности или невиновности подсудимого. Хотя в Уставе уголовного судопроизводства не содержится правила, обязывающего председателя провозглашать об окончании судебного следствия, и если это в большинстве случаев делается, то лишь по установившемуся обычаю, но с точки зрения желательных дополнений Устава уго­ловного судопроизводства представляется полезным обра­тить этот обычай в положительный закѳн. Поэтому 733 статью Устава уголовного судопроизводства надле­жало бы дополнить указанием на то, что по проверке в су­дебном заседании всего собранного по делу материала пред­седатель спрашивает стороны и присяжных заседателей, не желают ли они еще чем-либо дополнить судебное след­ствие, и, в случае отрицательного их ответа, объявляет судебное следствие окончеьшым, после чего суд приступает к выслушиванию заключительных прений. B этом смысле высказывалась высочайше учрежденная комиссия для пе­ресмотра Судебных уставов, внесшая в ст. 707 проекта Устава уголовного судопроизводства постановление такое, впрочем, с предоставлением права объявлять следствие законченным не председателю, а суду. B германском (Strafprozessordnung fur das Deutsche Reich k § 257) и в русском Уставе уголовного судопроизводства речи сторон относятся к заключительным прениям, или, как выра­жается германский процесс, «прокуратура, а затем подсу­димый получают слово для их выводов и предложений по окончании установления доказательств». Bo Франции (Code d’instruction criminelIe article1, 313-315) после про­чтения обвинительного акта председатель вкратце напо­минает подсудимому о выслушанном им и предоставляет слово прокурору, который излагает предмет обвинения («expose l*objet de laccusation»). По мнению некоторых из комментаторов французского Устава уголовного судопро­изводства, целью этих напоминаний и изложения является необходимость обратить особое внимание взволнованного и смущенного подсудимого на выдвигаемое против него обвинение. Едва ли, однако, эта цель достигается, так как обвинительный акт не составляет для подсудимого ничего нового, ибо сообщается ему за известный срок до заседа­ния, а начатие судебного заседания изложением обвинения прокурором с перечислением данных, послуживших осно­ванием к преданию суду, в сущности представляет собою обвинительную речь, односторонне подчеркивающую до­казательства предполагаемой виновности. Французский кассационрэый суд признает, что прокурор в своем вступи­тельном изложении может не только перечислить вновь выставляемых им свидетелей, но и заранее познакомить их с показаниями (решения 1836 и 1843 гг.). B Англии и Се­верной Америке после вопроса о виновности, предложен­ного подсудимому, обвинитель произносит вступительную речь, в которой указывает, какими доказательствами он намерен подтвердить виновность подсудимого BO взводи­мом на него преступлении, и разбирает имеющие возник­нуть по делу правовые, технические и судебно-медицинские вопросы. Вся дальнейшая его деятельность в заседании состоит в стремлении фактически подтвердить путем сви­детельских показаний и заключений сведущих людей по­ложения, выставленные им во вступительной и вместе C тем, в большинстве случаев, единственной речи, хотя по особенно сложным процессам обвинитель иногда выступает с возражением против показаний свидетелей защиты и тем вызывает последнюю на вторую речь. Наоборот, в Шот­ландии вступительной речи обвинителем не произносится, так как в обвинительном акте обыкновенно содержится весьма подробное изложение доказательств против подсу­димого и печатные экземпляры его раздаются, кроме под­судимого и защитника, судьям и присяжным заседателям. Таким образом, заключительными прения могут быть на­званы преимущественно у нас, в Германии и Шотландии и, в сущности, во Франции, так как, по свидетельству Буа- тара-Эли и Перрева, expose1 французского прокурора на практике далеко не всегда делается ввиду сознанной его бесполезности для подсудимого и необязательности для прокурора.

1. ГІо началу единства прокурорского надзора соста­вители Судебных уставов предполагали предоставить про­курору высшей инстанции заменять - лично или через своих товарищей - прокурора низшей инстанции по про­изводящимся в судебных местах делам. Предоставить такое право представлялось необходимым для того, чтобы выс­шие чины прокурорского надзора, долженствующие слу­жить руководителями для низших, могли принимать на себя ответственность в затруднительных случаях и по важным делам, «действуя со свойственным им опытом и знанием». Государственный совет признал не только не­удобным, но и вредным для дела допускать, чтобы обер- прокурор Сената мог произвольно заменять прокурора судебной палаты, а последний - прокурора окружного суда. Вследствие такого взгляда, неправильно и несогласно с 124, 127 и 129 статьями Устава уголовного судопроиз­водства, считающего обер-прокурора кассационного депар­тамента начальником прокуроров судебных палат, что со­вершенно противоречило бы коренной разнице их обязан­ностей, предположение составителей Уставов не нашло себе осуществления. Статья 131 Устава уголовного судо­производства разрешала каждому прокурору заменять лишь своего товарища. Прокурору же судебной палаты, на основании 539 статьи Устава уголовного судопроизвод­ства, принадлежало право заменять прокурора окружного суда лично - в особо важных случаях - или через своих товарищей лишь тогда, когда в судебной палате состоится определение о предании суду такого обвиняемого, о кото­ром местный прокурор полагал прекратить дело.В 1872го- ду, однако, ввиду настоятельных требований судебной жиз­ни и для успеха обвинительной деятельности, статья эта из­менена, причем и прокурорам судебных палат предоставле­но, по их собственному усмотрению или по распоряжению министра юстиции, принимать на себя и возлагать на своих товарищей исполнение всякой обязанности под­чиненных им лиц прокурорского надзора. Поэтому ныне под обвинительнюю речью прокурора (первый пункт 736 статьи Устава уголовного судопроизводства) следует разуметь речь не только состоящего при суде прокурора или его товарища, но и лица прокурорского надзора су­дебной палаты. Это соответствует и § 146 общегерманского Устава уголовного судопроизводства, в силу которого пер­вые лица прокуратуры при оберландгерихтах и ландгерих- тах имеют право принимать на себя во всех судах их окру­гов все должностные действия прокуратуры или соверше­ние таковых поручать другим должностным лицам, а не тем, которые прямо компетентны. Наша судебная практика пошла по этому вопросу еще дальше, и были случаи ко­мандирования министром юстиции для обвинения по тому или другому особо важному делу выдающихся по своим способностям лиц прокурорского надзора судебной палаты в суд другого судебного округа. Так, по известному делу Тальма, разбиравшемуся в Саратовском судебном округе, для поддержания обвинения был командирован товарищ прокурора Московской судебной палаты. Редакция 736 статьи Устава уголовного судопроизводства представ­ляется в настоящее время неполной. C одной стороны, пу­тем последовательных решений нашего кассационного суда в понятие о гражданском истце в широких размерах вклю­чено понятие о потерпевшем от преступления, под которое подошли не только ближайшие нисходящие, но и восхо­дящие родственники убитого, изувеченного или изнасило­ванной (решения уголовного кассационного департамента по делам Мироновича, 1885/5, нотариуса Назарова и др.), в некоторых случаях оскорбленные лица, испытавшие кос­венные убытки и потери, и, наконец, супруги, пострадав­шие вследствие лжесвидетельства по бракоразводному делу. C другой стороны, в уголовном суде ответчиками за подсу­димых, несущих личную ответственность, является целый ряд лйц. Таковы: родственники и опекуны малолетних, ли­ца, наблюдающие за безумными, и душевнобольными, гос­пода и хозяева в случаях, когда по гражданским законам они несут имущественную ответственность за своих слуг и при­казчиков, хозяева винокуренных заводов, когда им угро­жают денежные взыскания за уголовные нарушения служа­щих у них, принявшие наследство наследники умершего после предания его суду и, наконец, владельцы железно­дорожных и пароходных предприятий, несущие граждан­скую ответственность за вред, причиненный преступлением служащих при эксплуатации этих предприятий (1873/789, 1884/18, 1889/43, 1890/32, 1902/30, О. С. 1901/5). Пбэтому п. 2 ст. 736 должен бы ныне содержать в себе указание на участие в заключительных прениях не только граждан­ского по делу истца, но и гражданского ответчика. He представляется правильной редакция и п. 3 ст. 736, гово­рящая о защитительной речи защитника или об объясне­ниях самого подсудимого; так как на основании 749 статьи Устава уголовного судопроизводства подсудимый имеет право представлять свои оправдания после окончательных объяснений своего защитника, и в судебной практике бы­вали нередко случаи, когда такие последние оправдания со стороны подсудимого обращались в защитительную речь, превосходившую по объему только что произнесен­ную речь защитника. Поэтому правильнее было бы сказать в 736 статье, что заключительные прения состоят: ...3) из заключительной речи защитника и из объяснений самого подсудимого.

2. Согласно 735 статье Устава уголовного судопроиз­водства заключительные прения происходят по существу рассмотренных и проверенных доказательств. Поэтому, не разделяя рассуждений высочайше учрежденной комиссии по пересмотру Судебных уставов (объяснительная записка к проекту Устава уголовного судопроизводства) о том, что в противоположность судебному следствию, имеющему исключительно задачею собирание доказательств, прения направлены к освещению и оценке добытых судебным следствием данных, следует признать, что на судебном следствии происходит не простое собирание, а поверка до­казательств. Bce входящее в предварительное следствие заменяется непосредственным восприятием судей при уст­ной передаче свидетелями или при чтении протоколов осмотров, обысков и т. п. Лишь немногое в своем оконча­тельном виде остается неизменным, как, например, показа­ния свидетелей, подлежащие прочтению по 626 статье Устава уголовного судопроизводства. Перекрестный допрос свидетелей и экспертов, заявления и объяснения сторон, очные ставки, прочтение полученных участвующими ли­цами и свидетелями писем или находящихся у них доку­ментов (ст. 629 Устава уголовного судопроизводства) содействуют в большинстве случаев значительной перера­ботке того, что собрано предварительным следствием. Это рассмотрение и поверка доказательств, приведенных в об­винительном акте и выставленных против него, составляет именно задачу судебного следствия. Заключительные же прения идут дальше и должны представлять собой оценку и критический разбор доказательств (и улик) в их логи­ческой силе и житейской связи. Заключительные пре­ния - самая живая, подвижная, изменчивая в содержании и объеме часть судебного состязания. Вообще грворя, су­щество доказательств составляет их основу, тагк как ими удостоверяется или опровергается как событие преступле­ния и виновность в последнем подсудимого, так и налич­ность признаков, соответствующих преступному деянию,указанному в обвинительном акте. Поэтому прения, не­сомненно, не должны касаться предметов, не имеющих никакого отношения к делу, т. e. к событию, к виновности и к законному определению деяния, приписываемого под­судимому. Решения уголовного кассационного департамен­та (1868/254, 1870/533, 1871/1266 и 1873/710) воспрещают

в прениях касаться обстоятельств, не бывших предметом судебного следствия. Такое ограничение, однако, не мо­жет быть проведено последовательно, так как ст. 746 Уста­ва уголовного судопроизводства (по продолжению 1910 го­да) разрешено сторонам касаться не только определения в законе свойств рассматриваемого деяния, но и наказания и других законных последствий решения присяжных засе­дателей, между тем, как все это может быть предметом судебного следствия. Отсюда не только возможность, HO иногда и необходимость касаться источника, происхожде­ния и цели уголовного закона, причем может оказаться настоятельная необходимость говорить о правильности при- рленения того или другого закона к преступному деянию, составляющему предмет судебного разбирательства. Так, например, может возникать спор о том, есть ли описанное в обвинительном акте деяние самоуправство или грабеж, богохулеиие или кощунство (дело Осьминского 1892/11); составляет ли онѳ оскорбление святыии или же наимено­вание себя не принадлежащим званием (дело Матерухина 1899/21); подходит ли оно под определение ст. 129 Уго­ловного уложения или же под одну из сопредельных C нею статей. Наше устарелое Уложение о наказаниях не знает некоторых преступлений, давно уже вторгшихся в жизнь и нашедших себе определение в Уголовном уложе­нии, до сих пор не введенном в действие в полном объеме. Так, например, Уголовное уложение считает шантаж само­стоятельным преступлением (ст. 615) и помещает его в главу о наказуемой недобросовестности по имуществу, а кассационный суд наш подводит шантаж, с чрезвычайными натяжками, под понятие покушения на мошенничество. Нельзя, однако, отрицать права сторон доказывать отсут­ствие признаков мошенничества в деянии, ничего общего с ним, кроме корыстной цели, не имеющем. Bo всех по­добных случаях рассуждения о составе преступления не могут иметь места во время судебного следствия. Ha осно­вании 746 статьи Устава уголовного судопроизводства та­кие рассуждения представляют собою пользование весьма важным правом ввиду отсутствия у нас защиты при обряде предания суду. Оценивая окончательно выработанные на судебном следствии доказательства, стороны высказывают свое мнение о вине и невиновности подсудимого, но так как сделал и виновен суть разные понятия, не всегда сливающиеся воедино, то в прениях весьма часто могут быть сделаны указания на житейскую сторону дела, на практические условия- общежития, на господствующие в обществе взгляды, на влияние среды, примеров, печати и т. п. Точно так же иногда могут оказаться необходимыми указания на физические и психические свойства пола и возраста обвиняемого лица, на особенности его служебного или общественного положения, которые сами по себе до­казательством служить не могут и никакой поверке на судебном следствии обыкновенно не подлежат. Кроме того, целый ряд обстоятельств, увеличивающих или уменьшаю­щих вину, согласно действующему Уложению не имеет ха­рактера доказательств и тем не менее не может быть обой­ден в заключительных прениях, если участники их стре­мятся выяснить не одну формальную, но и жизненную правду дела. Наконец, из прений нельзя исключить ссылок на предметы общеизвестные, так называемые facta notoria, удостоверение которых на судебном следствии обычными приемами-допросомсвидетелей и официальнымисправка- ми - подтверждено быть не может. Таковыми являются научные данные, обратившиеся в аксиому, исторические события, не подлежащие сомнению, явления природы или такие условия общежития, которые всеми признаны обще­обязательными и т. д. Невозможно требовать судебных доказательств того, что признается всем человечеством или значительною его частью, что бесспорно считается в том или другом исповедании веры догматом или таинством, или входит, как существенное начало, в общественное или государственное устройство, или, наконец, внушается с дет­ства путем воспитания и элементарного научения. Сюда надо отнести также и цитаты из Священного писания и общепризнанных классических произведений всемирной ли­тературы, а также ставшие историческими афоризмы. Та­кие ссылки и цитаты иногда необходимы, как освобож­дающие речь от напрасного многословия или выпукло ри­сующие мысль говорящего под условием, конечно, что эти ссылки будут сделаны правдиво и с полной точностью. Особняком стоит вопрос о противопоставлении в прениях показаниям выслушанных при судебном следствии экспер­тов - мнений пользующихся известностью специалистов. Он должен быть решен отрицательно во всех случаях, ко­гда такие мнения не были сторонами, с разрешения суда, оглашены во время судебного следствия. Непререкаемой силы эти мнения иметь не могут, так как иначе они явля­лись бы чем-то вроде отвергнутых Судебными уставами предустановленных доказательств. B самом противопо- ^ложении этих мнений - показаниям экспертов заклю­чается, как верно заметил Сенат (1902/20), возможность их оспаривания. По существу своему такое мнение спе­циалиста является доказательством - и притом новым, ко­торое по заключении судебного следствия предъявляемо быть не может, не говоря уже о том, что здесь возможен односторонний подбор источников, остающийся без про­верки в отношении содержания их и верности передачи.

3. Число лиц, участвующих в заключительных прениях, законом не ограничено. Сложность и важность дела может вызвать необходимость возложения обязанностей обвини­теля на двух и даже более представителей прокуратуры. B нашей судебной практике такие случаи бывали неодно­кратно (например, дело Таганрогской таможни в Харь­кове, дело игуменьи Митрофании в Москве, дело «Не- чаевцев» в Петрограде и т. п.). По той же причине подсудимый может иметь нескольких защитников, а потер­певший, пользующийся правами обвинителя, гражданский истец или гражданский ответчик (например, по 683 статье первой части X тома) в уголовном суде - несколькихпред- ставителей. B ст. 226 германского Устава уголовного судо­производства говорится, что «несколько должностных лиц прокуратуры и несколько защитников могут действовать вместе на главном следствии и разделять между собою их работу». Попытки ограничить число защитников двумя были сделаны в Италии, в проекте преобразований в уго­ловном судопроизводстве, составленном Боначчи при ми­нистерстве Рудини и переработанном уже Криспи мини­стром юстиции Тавани ди Календа. B нем указывалось, что по делам директоров крупных промышленных или финансовых предприятий число защитников одного подсу­димого доходит до девяти, что крайне обременительно для суда. Ho как бы иногда ни было неудобным для суда боль­шое число защитников - это не имеет значения для пра­вильных условий судебного состязания. Установляя су­дебное состязание, закон имеет в виду две стороны - обви­няющую и защищающую, и задачей их законной борьбы ставится исследование истины в уголовном деле, насколько она доступна силам человеческого понимания. Численное неравенство сил не имеет в этом отношении значения. Оно лишь случайный признак. Против одного подсудимого мо­гут выступать по два прокурора, против одного проку­рора- несколько защитников. Гораздо важнее количества представителей сторон - их качество. Рассматриваемые с точки зрения таланта и знания, несколько заурядных за­щитников не могут составить надлежащего противовеса одному талантливому обвинителю, а три-четыре рядовых прокурора не идут в сравнение с одним богато одаренным защитником, горячим словом которого движет глубокое внутреннее убеждение. Становиться на почву учета сил в этом отношении и опасно, и произвольно. Ho если нельзя говорить о качестве представителей сторон, то еще менее можно говорить о их числе.

4. Порядок заключительных прений соответствует по­рядку перечисления, сделанному в 736 статье Устава уго­ловного судопроизводства, причем для соблюдения правила 748 статьи Устава уголовного судопроизводства о том, что во всяком случае право последнего слова принадлежит подсудимому или его защитнику, объяснения гражданского ответчика за деяния подсудимого должны быть выслуши­ваемы после представления объяснений гражданским ист­цом или частным обвинителем. Предоставление граждан­скому истцу участия в заключительных прениях лишь по выслушании речей прокурора и защитника составляет

несомненное нарушение ст. 736 Устава уголовного судопроизводства, которое только в таком случае может быть призвано несущественным, если защитнику предо­ставлено было возразить гражданскому истцу, а подсуди­мому было дано последнее слово (1870/671, 1874/209).

5. Способ прений, согласно с одним из основных начал Устава уголовного судопроизводства - устностъю, должен быть словесный. Устав уголовного судопроизводства (статьи 625-629) всемерно устраняет чтение там, где оно может быть, без нарушений необходимой точности и опре­деленности, заменено живым словом. Допущение чтения речей не только подрывало бы впечатление, которое они должны производить, и ослабляло бы непосредственность восприятия их содержания, сосредоточивая на себе гораздо менее внимания, чем изустные объяснения, но и неизбежно придавало бы им свойство заранее написанных до судеб­ного заседания. Сенат (1873/977) признал недопустимым произнесение заключительных речей по проектам, заранее заготовленным, но разрешил, однако, сторонам «загляды­вать» в заметки, когда изменяет память, т. e. применил к речам правило о памятных записках при изустных пока­заниях, содержащееся в 628 статье Устава уголовного су­допроизводства.

оследняя краткая сес­сия Государственной ду­мы открылась речами, в одной из которых очень удачно было указано, что к воспрещению казенной продажи вод­ки и спирта, вызванному войной, могут быть применены слова Пушкина о «рабстве, павшем по манию Царя». Дей­ствительно, снятие ига этого второго рабства в течение полугода принесло уже яркиеиосязательные плоды. Поря­док и спокойствие в деревне, очевидное и быстрое умень­шение преступности во всей стране, ослабление хулиган­ства и поразительный по своим сравнительно с прошлыми годами размерам приток взносов в сберегательные кас­сы - служат блестящими доказательствами благодетель­ности этой меры. А, между тем, сколько лет по отношению K вопросу о борьбе с народным пьянством наше законо­дательство и, в значительной мере, общество и печать хо­дили «вокруг да около», намечая трудно осуществимые способы борьбы, в действительность которых они сами не верили, стыдливо и лицемерно умалчивая о главном источ­нике зла. Голоса немногих общественных учреждений и отдельных лиц, радевших о нравственном физическом здо­ровье народа, терялись в согласном хоре официальных за­явлений, из которых в одном, авторитетно сделанном в Го­сударственной думе, даже говорилось,чтоводкасоставляет предмет первой необходимости для народа, в забвении того, что она грозит обратиться в предмет его конеч­ной гибели. K этому хору присоединилиґсь голоса своеко­рыстных добровольцев из частных лиц, певших 0 том, что «все обстоит благополучно» и повторявших избитые ссыл­ки на то, что «Руси» нет другого веселия, как «пити», и ко- щунственныеуказаниянабрак в Кане Галилейской и,даже, на Тайную Вечерю. Надо заметить, что долгое время наше общество относилось к питейному вопросу весьма равно­душно. Оно оставалось, за малыми исключениями, посто­ронним зрителем смены картин и настроений в этом вопросе. Пред его глазами прошел откупщик, провинциаль­ный питейнЬій меценат, финансовый друг отечества, безна­казанный фальсификатор народной отравы и легализиро­ванный насильник во имя своих прав на это, прошел корректный и безупречный чиновник акцизного ведомства. Ha его глазах «дешевка» заменила приправленную дурма­ном «сивуху», а затем, когда продавцом водки сделалась казна, открылись «винные лавки» с их атрибутами - чи­стотой, порядком и внутренним благочинием.

Пьянствующий русский человек, по большей части ка­жущийся безобидным и сознающий, в трезвом состоянии, что «ослабевать» грешно и стыдно, долгое время был со­зерцаем преимущественно со стороны анекдотической, без углубления в причины и последствия его печальной при­вычки.

Ho в последние годы, когда пробудилось общественное сознание и стало с чувством тревожной критики относить­ся ко многим условиям и явлениям вседневной русской жизни, благодушный взгляд на пьяного сменился живо­трепещущим вопросом о пъянстве и о его победоносном, Завоевательном шествии среди русской действительности.

Народное пьянство в России являлось истинным обще­ственным бедствием, которое наравне с широко и глубоко внедряющимся сифилисом - par nobile fratrum1-состав­ляло все более и более нарастающую опасность вырожде­ния народа в духовном и физическом отношеьмш, могущего оказать роковое гибельное влияние на историю родины и на стойкость русского племени в охране своей самостоя­тельности при столкновении с другими племенами. Указа­ние на сравнительно малое душевое потребление спирта в России не представляло ничего успокоительного, ибо важ­но не количество выпиваемого в год спирта, а способ его употребления, нравственно и физически разрушительный, легко и незаметно приводящий к пагубной привычке, для которой создавалась вполне благоприятная почва и против которой не принималось решительных мер борьбы. Сред­нее душевое потребление водки в 40% в России состав­ляло 0,61 ведра в год на человека, и в ряду четырнадцати государств, где наиболее распространено употребление вод­ки, Россия стояла на девятом месте, причем на первом месте стоит Дания, где приходится 1,72 ведра на чело­века. Ho и Франция тоже стояла лишь на шестом месте (0,82 ведра на человека), а, между тем, в ней развитие спиртного пьянства приводило к ужасающим выводам. До­статочно указать, что в ней расходовалось в 1873 году 7 тыс. гектолитров абсента, а в 1907 году уже 340 тыс. гектолитров и что в ее maisons de sante 1 в 1903 году на 10 тыс. сумасшедших приходилось 4 тыс. алкоголиков, причем с 1897 года число сумасшедших алкоголиков уве­личилось на 57%. Эти цифры имеют грозное предостере­гающее значение и для нас. Положение вещей, при кото­ром с 1896 по 1906 год население Русской империи уве­личилось на 20%, а питейный доход на 133%, причем в последнее время народ пропивал ежедневно почти 2 млн. руб., не могло быть признано нормальным. Необходимо принять, во внимание, что уже в девяностых годах прош­лого столетия в Европейской России ежегодно - в сред­нем - сгорало и умирало от ожогов около 1000 человек, лишало себя жизни и отравлялось по неосторожности свы­ше 3200 человек, тонуло со смертельным исходом 7300 и опивалосъ смертельно свыше 5000 человек, причем, в чис­ле погибших по первым трем категориям было, без сомне­ния, значительное число лиц, находившихся в состоянии опьянения или доведенных до самоубийства злоупотребле­нием спиртными напитками. B это же десятилетие среднее число преступлений и проступков, совершенных в нетрез­вом виде, составляло 42% общего числа, 93% воинских проступков было результатом чрезмерной «выпивки», и, на­конец, вскрытие мертвых тел лиц, скоропостижно умер­ших, давало 57% умерших от пьянства и его последствий. B одном апреле месяце 1908 года в Петрограде 55 мужчин прибегло к самоубийству, и из вих 18 - под влиянием пьянства. Нужно ли поэтому говорить о разрушительном влиянии пьянства на семью, на личную и общественную нравственность? Нужно ли указывать на постоянное воз­растание числа погибающих людей и утрачиваемых ими трудовых дней и средств, необходимых для удовлетворе­ния насущных потребностей человеческой жизни, а не

животного прозябанкя?!Спричиноювсегоэтого следовало бороться и не оправдывать слов митрополита Филарета: «Глубоко несчастно то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».

Средствами для этой победы в законе и отдельных проектах предлагались: попечительства о народной трез­вости; уменьшение процентного содержания алкоголя и увеличение размеров посуды; учреждение опеки и ограни­чение правоспособности для привычных пьяниц и, затем, ряд «маниловских» пожеланий, осуществление которых едва виднеется в тумане отдаленного будущего, окрашен­ного розовым цветом мечтаний, беспощадно разрушаемых грубою прозою жизни. Bce это было предложением пал­лиативов, заставлявшее лишь на время зажмуривать глаза на корень зла. «Зеленому змию» всемерно избегалось на­носить удар в сердце или даже напугать его, а все стрем­ление было обращаемо на то, чтобы создать ему на его победном шествии некоторые - весьма им легко обходи­мые- затруднения и призрачные препятствия. Правда, против этого способа борьбы раздались в Государствен­ной думе по смелому и настойчивому призыву М. Д. Че­лышева и в Государственном совете по благородному по­чину усопшего В. П. Череванского решительные голоса. Первый из них в ряде сессий неумолчно и с страстной на­стойчивостью, заслуживающей величайшего уважения, вел борьбу против казенной продажи водки; второй и неко­торые из его союзников доказывали несостоятельность и обманчивую практичность тех мер, которыми предполага­лось ослабить народное пьянство. Если осуществится пол­ное и действительное отрезвление народа, имена этихдвѵ.х людей не могут, не должны быть забыты. Попечительства о народной трезвости, несмотря на некоторые несомнен­ные достоинства этих учреждений организации, независимо притом от главной их цели по отношевию к народному пьян­ству, осуществляли собою народную поговорку: «Под руб­левый грех грошовой свечой подкатываться». И, действи­тельно, какое значение могли иметь для борьбы с пьян­ством ассигнования 4 или даже 5 млн. при доходе от казенной продажи свыше700млн.?!Этамилостыня,иритом постепенно сокращаемая в сознании ее бесплодности, по­лучала, притом, назначение, обратно пропорциональное силе проявлений народного пьянства. Так, например, на лечебницы для больных алкоголиков отделялось в 1908 го­ду 28 тыс. руб. в год на всю Россию, т. e. около V28o про­цента 700 млн. Когда была введена казенная продажа вина, предполагалось, что кабак - средоточие спаивания, закла­да и ростовщичества - отжил свое время. Ho это была иллюзия, и кабак не погиб, а лишь прополз в семью, виося в нее развращение и приучение жен и даже детей пить водку. Сойдя официально с лица земли, кабак ушел под землю, в подполье для тайной продажи водки, став от этого еще более опасным. Tрудио сказать, какое впечат­ление было тяжелее-от старого кабака, давно осужденного нравственным сознанием народа и терпимого как зло, или от позднейшей благообразной казенной винной лавки, у дверей которой в начале рабочего дня нетерпеливо толпи­лись люди с изможденными лицами поставщиков питей­ного дохода, распивавших «мерзавчики» тут же на месте, причем взрослые часто служили посредниками для мало­летних, получая зато право «глотнуть». Об издании обя* зательных постановлений городских дум и земских собра­ний, запрещающих единоличное публичное распитие, что- то было не слышио...

Надзор членов попечительств за тайной продажей вина был поставлен в совершенно неисполнимые условия и за­ранее обречен на существование лишь на бумаге. Устрой­ство чайных, полезное само по себе в смысле доставления дешевого напитка, имело весьма отдаленное отношение к борьбе с пьянством, ибо движущие побуждения к чаю и к водке вытекают из совершенно независимых друг от друга источников. Притом эти чайные, а также столовые сдава­лись весьма часто в аренду, причем нередко буфетчиками или заведующими ими являлись местные домохозяева, ко­торым очень выгодно не платить за торгозые документы и которые, конечно, более заботились о выгодной продаже припасов, чем о состоящих при некоторых чайных читаль­нях. Устройство театральных представлений и разумных развлечений, если и служит на некоторое, очень короткое время отвлечением от трактира, то самостоятельное воздей­ствие винной лавки на ее постоянных посетителей ими уже нисколько не парализовалось. Учреждение попечительств имело в виду пополнить досуг народа здоровым и трезвым содержанием, в котором, конечно, должны были найти себе место и безобидная веселость, и поучительные зрелища, и научение путем бесед, картин и рассказов. Ho практика в значительной степени извратйла эту цель, на место разум­ного времяпрепровождения поставив развлечения, среди которых есть забавы, заключающие в себе очень мало об­лагораживающего элемента. Tрудно искать последнего в пошлых по содержанию куплетах, в выходках клоунов, по­строенных на унижающих человеческое достоинство плев­ках, пинках и пощечинах, и в кинематографах, где такое большое место отводится изображению борьбы с ловкими преступниками, кончающейся торжеством порядка, но по­путно наглядно преподающей методологию и систематику грабежей и убийств. И в остальных отраслях деятельности попечительств плоды ее были спорны, сомнительны И BO всяком случае очень не велики. Другого нельзя было и ожидать в деле борьбы с пьянством. Невозможно рассчи­тывать на одну гигиену в борьбе с заразною болезнью, как нельзя думать, что угольный угар можно обезвредить ку­рительными свечками. B деле народного отрезвления по­средством попечительств борющиеся стороны были далеко не равносильны. C одной стороны, здесь были порок, сла­бость воли, больные привычки и почти безграничный соб­лазн, всем доступный и легко осуществимый, а с другой,- отдаленное нравственное влияние, далеко неравное по отношению к каждому и обреченноенабессиАьное столкно­вение с людским безразличием, закоренелыми бюрократи­ческими привычками и народными обычаями. B последнем отношении интересно отметить, что ходатайства попечи- тельстз об упразднении в некоторых местных казенных винных лавкахбыли удовлетворяемылишь в размереЗО%. Вопрос об опеке нод привычными пьяницами и о принуди­тельном их лечении был разработан еще в 1889 году осо­бой комиссией общества охранения народного здравия под председательством доктора Нижегородцева. Ею признано, что лица, доведшие себя употреблением спиртными напит­ками или другими опьяняющими веществами до такого бо­лезненного состояния, что поступки их оказываются вред­ными или опасными, могут подлежать принудительному помещению на срок от шести месяцев до двух лет в осо­бые лечебницы, ограничению правоспособности с учреж­дением над ними опеки, причем принятие этих мер может состояться не иначе, как на основании постановления су­дебного присутствия, намеченного проектом Опекунского устава. Это постановление комиссии вызвало против себя ряд теоретических нареканий, направленных в защиту лич­ной свободы привычного пьяницы. Горячие порицатели, закрывая глаза на действительность, забывали, что проект комиссии гораздо более, чем существующие законы, обе­регал бы личность алкоголика от постоянного вмешатель­ства в его жизнь и в имущественные дела. Арестовать его и подвергнуть насильственному заключению было бы нельзя: ни жена, ни родные, ни ближайшее начальство взять пьяницу в «за крепкий караул», как еще недавно го­ворилось у нас в XIV томе законов, не могли бы при всем своем желании. Для этого необходимо вмешательство ок­ружного суда, в присутствии которого непременной и обя­зательной экспертизой врачей-специалистов было бы до­казано, что дальнейшее до выздоровления пребывание при­вычного пьяницы в обществе невозможно. Порицатели B этом случае злоупотребляли словом «свобода», быть мо­жет, не зная, что человек-зверь Калибан в «Буре» Шекс­пира, напившись водки, радостно кричит: «Свобода! Сво­бода!»

B настоящей заметке не место излагать те «трудные роды», с которыми было связано прохождение через наши законодательные учреждения проектов о передаче попечи- тельств о народной трезвости земствам и городам и о ме­рах борьбы с народным пьянством, прикрытых мало обе­щающим названием «изменений и дополнений некоторых относящихся к продаже крепких напитков постановлений». Значительная часть времени, отданная этим проектам, была после длительного и томительного обсуждения их в особых комиссиях посвящена турнирам двух бывших ми­нистров финансов, сводившимся в сущности к защите вин­ной монополии и опровергнутой жизнью целесообразности организации попечительств о народной трезвости. Боязнь ораторов нашей Верхней палаты лишить, коснувшись корня зла, наш бюджет одной из самых существенных статей по­буждала их наряду с оплакиванием результатов народного пьянства идти на различные уступки и компромиссы. До­статочно в этом отношении указать, что Россию предпола­галось разделить на две большие области: на сельскую, где возможна и необходима борьба с пьянством посред­ством запретительных приговоров сельских обществ, и го­родскую, где это оружие борьбы у представителей населе­ния отнималось. Между тем, в городах пили в три раза больше, чем в сельских местностях, и процентное отноше­ние спиртных напитков на горожанина значительно пре­восходило таковое же относительно сельчан. При этом забывалось, что город в последние полвека все больше и больше втягивает в себя сельское население своими отхо­жими ремеслами, фабриками и заводами и что именно это население подвергается особому соблазну пьяиства в дни субботних расчетов, когда у ворот заводов и фабрик, тре­вожась за участь полуголодных и полуодетых детей, их ма­тери ждут выхода мужей, чтобы спасти хоть часть выруч­ки от пропивания ее целиком. Забывалось и существование целых своеобразных классов общества, известных у нас под названием «золоторотцев», «хитровцев», «босяков» и всякого рода хулиганов, грозящих общественному порядку и безопасности в своем непрерывном росте. Для этих Ka- tilinarische Existenzen*, как их назвал Бисмарк, венец за­работка и цель дня состояли в выпивке, их невозможно было приучить к систематическому труду и оторвать от кабака, для которого добывались деньги милостыней, а иногда и насилием. И в то время, когда для борьбы с ху­лиганством в официальных совещаниях и даже в некото­рых органах печати предлагалось ввести в употребление розги и когда одна из серьезных мер борьбы - работные дома с принудительным трудом мирно почивают в виде проектов в канцеляриях и Государственной думе, в борьбе с другим и главным источником зла - с пьянством у го­рода отнималось самое действительное средство - запре­щение казенной продажи, как будто одним усилением на­казания за появление в публичном месте в состоянии явного опьянения можно было достигнуть чего-либо серьез­ного. Хотя в конце концов Верхняя палата после долгих прений и распространила право запрещения винной тор­говли на города, но в общем можно сказать, что гора по­желаний родила мышь практического осуществления.

B таком виде застала вопрос о народном пьянстве вой­на. Раздалось властное и благотворное слово, сразу поло­жившее предел законодательным колебаниям, финансовым сомнениям и рутинной привычке на место живых и реши­тельных мер ставить гамлетовские «слова, слова, слова»..., Последствия этого сделались так осязательны для всех и так радостны для тех, кто сознавал пучину гибели, в ко­торую несли русский народ потоки выпиваемого им зелья, что многим общественным организациям не верилось в устойчивость и продолжительность нового порядка вещей...

Надо надеяться, что на помощь благодетельному и дей­ствительному почину в борьбе с пьянством придет исклю­чительная власть, настойчиво и неуклонно преследуя тай­ную торговлю, фальсификацию и суррогаты оплакиваемых некоторыми водки и пиво, и что нестесняемая напрасными путами общественная самодеятельность широко разовьет духовное научение и научное практическое обучение на­рода в ряде крупных и мелких учреждений, заполнив его досуг и оградив его тем от развлечений азартом и нездо­ровыми зрелищами»