«Голубой Макс» против «Святого Георгия. Большой крест и звезда «Pour Le Merite»

Эта статья редактируется участником . Просьба воздержаться от правок.

Орден «Pour Le Merite»

Название оригинальное Orden «Pour Le Merite»
Страна Королевство Пруссия
Тип Орден
Дата учреждения 1740 год
Первое награждение 1740 год
Последнее награждение 1918 год
Награждений 5430 человек
Статус Не вручается
Кому вручается Офицерам и генералам за совершение выдающегося подвига или выигранного крупного сражения.
Кем вручается Королем Пруссии
Параметры 52,5 х 54,5 мм. вес 33 грамм.

фр. Pour Le Merite «За заслуги»

Орден «Pour Le Merite» (фр. «За заслуги») - прусская военная награда. Занимал почетное третье место в иерархии орденов королевства Пруссия. Но среди военных, с 1740 года по 1918 год, эта была самая почетная и желанная награда. Известен под неофициальным названием «Синий Макс» (нем. Blauer Max ).

История награды

Орден «Pour Le Merite» золото полой конструкции, буквы накладные. 1780 год.

Орден «Pour Le Merite» золото. 1794 год.

12 мая 1667 года в Пруссии была учреждена военная награда «Ordre de la Generosite». Она представляла собой золотой мальтийский крест с драгоценным камнем в середине и орлами в просветах лучей. В 1685 году дизайн креста существенно изменился. Его покрыли небесно-синей эмалью, а на лучи нанесли надписи золотом: «F» - на верхнем (инициал Фридриха Вильгельма - великого курфюрста бранденбургского); «Gene», «rosi» и «te» - на трех остальных. Крест носился на шее на широкой («в два пальца») черной атласной ленте.

31 мая 1740 года проект награды вновь был пересмотрен. Золотые надписи курсивом на лучах креста стали следующими: «F» (инициал короля Фридриха II Великого), «Pour», «lе Мё» и «rite». А по краям черной ленты появились широкие серебряные полосы. Так возник знаменитый «Синий Макс» (нем. Blauer Max ) , или крест за доблесть «Pour Le Merite». «Синий Макс» или как его часто и более правильно называют «Голубой Макс» орден получил название из-за цвета эмали на ордене и сначала она была светло голубой, а в годы Первой мировой войны была синей.

«Pour Le Merite» был не совсем новой наградой, а в какой-то мере переименованной старой, которая с его введением упразднялась. Кавалеры ордена «Ordre de la Generosite», представленные к новому кресту, заменяли его на своих мундирах, а не получившие новой награды продолжали носить старый крест.

С 18 января 1810 года орденом «Pour Le Merite» перестают награждать за гражданские заслуги и награда становится чисто военной.

Объяснением французского языка на ордене немецких королевств Пруссии и Бранденбурга является то, что он в ту пору был официальным языком в придворных дворах этих стран и прусских судах.

В последующем внешний вид ордена практически никак не меняется, кроме некоторых мелочей:

  • голубая эмаль заменена синей;
  • курсив надписи заменен на строгий романский шрифт.

В ранней истории ордена до 1800 года много белых пятен. Еще до появления дубовых листьев есть сведения об повторном награждении этим орденом. Но не понятно как выделяли кавалера, неоднократно награжденного, а есть сведения о награждении этим орденом трижды одного и того же человека. Также есть сведения об ордене с инкрустацией брильянтами, но не известно кому, и за, что он был вручен.

Дубовые листья к ордену «Pour Le Merite»

Орден «Pour Le Merite» с дубовыми листьями серебро с позолотой, аверс. 1918 год.

20 марта 1813 года к ордену учреждаются «дубовые листья», как дополнительная награда высшим армейским командирам за крупные военные победы. Это был небольшой золотой значок в виде трех листьев, разработанный в соответствии с пожеланиями короля Фридриха Вильгельма III в честь его бывшей жены королевы Луизы. Например, центральный лист имел с одной стороны 5 выступов, а с другой - 4, что символизировало пять сыновей и четырех дочерей этой королевской четы. В дальнейшем об этих символах «забыли» и дизайн листьев был упрощен.

Первым кавалером листьев 10 июня 1813 года стал генерал Иоганн Давид Людвиг фон Йорк, а последними - 7 ноября 1918 года - Курт фон дем Борне, Феликс Лангер и Артур фон Линдеквист.

17 декабря 1817 года для кавалеров «дубовых листьев» была введена особая орденская лента с дополнительной серебряной полосой по центру.

В годы Первой мировой войны наличие дубовых листьев к ордену «Pour Le Merite» было обязательным перед награждением высшей полководческой наградой - Большим крестом Железного креста.

«Pour Le Merite» с короной

Орден «Pour le Mérite» с короной, золото полой конструкции. Выдан за войну 1848-1849 годов.

18 июля 1844 года Фридрих Вильгельм IV добавляет к нему корону, которую хотел тридцатью годами ранее добавить еще Фридрих Вильгельм III. Правда, он собирался при этом создать дополнительную третью степень вкупе с дубовыми листьями. Его же преемник добавлением короны просто отмечал пятидесятилетие владения орденом тем или иным его кавалером.

Первым золотую пристежку в виде короны Гогенцоллернов (размером 17x14 мм) получил уже весьма престарелый генерал-фельдмаршал фон Мольтке. Его экземпляр был дополнительно украшен алмазами. Пристежка крепилась над верхним лучом креста.

Получали корону к орден «Pour le Mérite» и российские подданные. С 1844 года по 1871 год были подписаны ряд указов о награждении, по ним более 100 российских подданных получили корону к ордену.

Большой крест и звезда «Pour Le Merite»

Большой крест ордена «Pour Le Merite». Копия.

18 сентября 1866 года король Вильгельм I учредил Большой крест ордена «Pour Le Merite». Он представлял собой увеличенный в два раза крест с королевским профилем в центральном медальоне. Он дополнялся дубовыми листьями и специальной нагрудной звездой, которая носилась на левой стороне груди. Эту награду получили всего пять человек и все при жизни короля. Это были: сам король, наследный принц Пруссии Фридрих Вильгельм, принц Фридрих Карл, император Всероссийский Александр II и генерал-фельдмаршал Гельмут фон Мольтке.

В настоящее время местонахождение Больших крестов и звезд к ним неизвестно. Комплект генерал-фельдмаршала Мольтке погиб при бомбежке во время Второй мировой войны. Возможно, что-то сохранилось в семейных сокровищницах Гогенцоллернов.

Звезда ордена «Pour Le Merite». Копия.

«Pour Le Merite» деятелям искусства и науки

Орден «Pour Le Merite» деятелям искусства и науки.

31 мая 1842 года Фридрих Вильгельм IV учреждает особую версию «Pour Le Merite» в качестве награды деятелям искусства и науки. В день учреждения были награждены 56 известных художников и ученых, причем общее количество одновременно здравствующих награжденных было квотировано числом 60-30 немцев и 30 иностранцев. Первым кавалером гражданской версии стал немецкий натуралист Александр фон Гумбольдт.

Только четыре человека за всю историю существования награды получили как военный, так и гражданский орден «Pour Le Merite»:

  • Хельмут Фон Мольтке Старший (Helmuth Karl Bernhard von Moltke}});
  • Юлий Верди дю Вернуа (нем. Julius von Verdy du Vernois );
  • Отто фон Бисмарк (нем. Otto von Bismarck );
  • Германн фон Кюль (нем. Hermann von Kuhl ).

Эта награда носилась на шее на точно такой же ленте, что и военный крест. Но внешне она резко отличалась от креста. Она представляла собой кольцо синего цвета с надписью «Pour Le Merite» по кругу и медальоном с прусским орлом в центре. Связь медальона с кольцом конструктивно осуществлялась золотыми буквами «F» и римскими цифрами «II» прямого романского шрифта. С четырех сторон снаружи кольца крепились золотые короны. Обратная сторона ордена, была золотой, плоской и полированной. На ней могли присутствовать гравировки частного характера. 9 ноября 1918 года представление ко всем наградам кайзеровской Германии в связи с ликвидацией монархии было закрыто (хотя носить их, безусловно, было можно). Однако 26 февраля 1922 года гражданская версия «Pour Le Merite» была восстановлена ассоциацией немецких ученых и деятелей искусства, а 4 марта 1924 официально признана правительством Пруссии. После окончания войны 31 мая 1952 года гражданский «Синий Макс» был реинституирован президентом ФРГ. Далее последовало несколько изменений к уставу ордена (1963 и 1969 годы), который является действующим в Германии и по сей день.

Гражданская версия «Pour Le Merite» уже совершенно другая награда со своим статутом и останавливаться не на нем подробней нет необходимости.

«Pour Le Merite» для унтер-офицеров

Официально прусский золотой военный крест «За заслуги» был учрежден 27 февраля 1864 года королем Пруссии Вильгельмом I. Это был высший знак отличия для солдат и унтер-офицеров, так называемым «Pour le Merite» для унтер-офицеров. Даже название «За заслуги» роднит эти две почетные военные награды.

«Pour Le Merite» после Первой мировой войны.

После революции в Германии в 1918-1919 годах, с окончанием прусской монархии закончилась и славная история военных наград «Pour Le Merite». Последним кавалером военного ордена «Pour Le Merite» стал Эрнст Юнгер, получивший орден осенью 1918 года.

С приходом к власти нацистов в 1933 году, в Германии сформировалась новая наградная система, прусскому ордену в ней не нашлось места. Вместо него в годы Второй мировой войны будет утвержден «Рыцарский крест железного креста», который своим статутом во многом будет копировать «Pour Le Merite». Сам же «Синий Макс» разрешалось носить на военных мундирах всех силовых структур Третьего рейха, и его можно увидеть на многих фотографиях немецких офицеров и генералов.

Статут награды

Орден «Pour Le Merite» с дубовыми листьями в наградной коробке.

Основания для награждения

Орденом награждали только офицеров и генералов за совершение выдающегося подвига или выигранного крупного сражения. В разные годы критерии к представлению к награде отличались но всегда были очень высокими.

К концу Первой мировой войны критерии награждения окончательно сформировались, для летчиков 20 сбитых самолетов, а для моряков 100 000 тонн потопленного тоннажа. Кроме того кавалер к моменту представления к награде уже должен иметь Железные кресты 1 и 2 класса и Рыцарский крест Королевского ордена дома Гогенцоллернов. Это делает его еще более похожим на позже утвержденный в Третьем Рейхе «Рыцарский крест железного креста», с тем лишь отличием, что орден «Pour Le Merite» мог получить только офицер, а Рыцарский крест военный любого звания.

Дубовые листья к ордену «Pour Le Merite», все время действия ордена, продолжали оставаться наградой высшим армейским командирам за крупные военные победы.

Порядок ношения

Орден носился на шее на широкой черной ленте с широкими серебряными полосами.

Место в иерархии наград

Орден «Pour Le Merite» занимал почетное третье место в иерархии орденов королевства Пруссия. Но среди военных эта была самая почетная и желанная награда.

Статистика награждений орденом «Pour Le Merite»

За все время его существования, орденом «Pour Le Merite» произвели 5430 награждений.

В годы Первой мировой войны было произведено 687 награждений этим орденом.

Описание награды

Внешний вид

Основной конструкции ордена является золотой Мальтийский крест небесно-синей эмали. На лучах креста золотые надписи: «F» (инициал короля Фридриха II Великого) и изображение небольшой короны, «Pour», «le Мё» и «rite» (название ордена). Между лучей расположены золотые орлы. Реверс ордена без надписей покрыт синей эмалью. В верхнем луче ордена приделано ушко для крепления кольца для ленты. Орден носился на шее на широкой 1½ дюйма (38 мм) черной ленте с широкими серебряными полосами у края ленты.

Вначале орден изготовлялся из золота и был полым внутри, две половинки ордена припаивались между собой. Затем наносилась эмаль и делалась надпись. Сперва надписи были из накладных букв приблизительно до конца XVIII века, а затем писались сусальным золотом или были цельным элементом с основой креста.

В годы Первой мировой войны в связи с тяжелым экономическим положением в Германии, 16 ноября 1916 года, Вильгельм II подписал указ, повелевавший все ранее изготовлявшиеся на основе золота, медали и ордена делать в позолоте из серебра. Но не запрещалась заказывать орден частным порядком у ювелиров из золота.

Миниатюрная копия

Миниатюра ордена "Pour le Mérite", аверс.

Миниатюра ордена "Pour le Mérite", реверс.

Существовало большое разнообразие миниатюрных копий ордена, отличавшихся как способом изготовления так и ношения.

Планка

Орден на военном мундире носился всегда, поэтому планка к ордену не полагалось.

Примеры награждений

Первые награждения

Первые награждения

В начале орден не был чисто военным и им награждали и крупных чиновников. Кроме того в начале указы были кратки и зачастую в них была только фамилия награжденного, часто не указывалась и точная дата награждения. Первыми ордена в 1740 году получили трое:

  • Полковник Ханс фон Хакке (нем. Hans von HACKE );
  • Государственный министр Самуил фон Маршалл (нем. Samual von MARSCHALL );
  • Подполковник Фридрих Вильгельм Маркус де Варенне (нем. Friedrich Wilhelm Marquis de VARENNE ).

Многие прославленные прусские полководцы времен Фридриха Великого и эпохи Наполеоновских войн были кавалерами данной награды. Среди награжденных: фельдмаршалы Гебхард Леберехт фон Блюхер, Август Нейдхардт фон Гнейзенау, Ганс Давид Людвиг Йорк, генерал-лейтенант Герхард Иоганн Шарнхорст и многие другие.

Одним из малоизвестных героев того периода истории был Карл Фридрих фон Гольцендорф. С юных лет он служил в полевой артиллерии, участвовал в Войне за баварское наследство 1778-1779 годов и во втором разделе Речи Посполитой в 1793 году по итогом польской кампании , в 1794 году награжден орденом «Pour Le Merite». Принимал участие во всех кампаниях прусской армии против наполеоновской Франции. В 1809 году указом русского императора Александра I он был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени «в воздаяние отличного мужества и храбрости, оказанных в минувшую кампанию против французских войск». Пережил несколько ранений различной степени тяжести. В 1818 году фон Гольцендорф был произведен в генерал-лейтенанты, занимал должность генерал - инспектора военно-учебных заведений Пруссии.

Русские кавалеры

Русские кавалеры

Первым среди русских кавалером ордена «Pour Le Merite» стал Император Петр III. Он был награжден в конце апреля 1762 года, за заключение почетного для Пруссии но крайне не выгодного для России Петербургского мирного договора.

Массово орденом «Pour Le Merite» стали награждать русских офицеров и генералов в ходе Наполеоновских войн. Россия и Пруссия были союзником в нескольких анти Наполеоновских коалициях и часто русская и прусская армия воевали рядом. О том, что награждали русских офицеров массово, красноречива свидетельствует указ об награждении от 8 декабря 1813 года по которому более 200 русских военных стали кавалерами «Pour Le Merite» некоторые из них награждались повторно , другие получили дубовые листья к уже имеющемуся ордену.

За кампанию 1807 года орден «Pour Le Merite» получили 243 русских офицера. Среди награжденных такие прославленные генералы как: Ермолов Алексей Петрович, Кульнев Яков Петрович, Ланской Сергей Николаевич, Сухозанет Иван Онуфриевич, князь Горчаков (2-й) Андрей Иванович и многие другие.

За заслуги в походах 1813-1814 годах Фридрих-Вильгельм III наградил орденом «Pour Le Merite» 1470 русских офицеров. Недаром А.П. Ермолов считал, что эти ещё недавно очень почётные боевые ордена

Действительно, массовый характер награды нивелировал её ценность. Орден умудрились получить даже интенданты М.С. Жуковский, Я.И. Петерсон и Е.Ф. фон Смиттен! Неудивительно, что в 1865 г. А.Ф. Писемский в очерках «Русские лгуны» поместил рассказ «Кавалер ордена Пур-ле-мерит». В нём бывший комиссариатский чиновник Евграф Хариков, награждённый «За какие-то успешные распоряжения нашего интендантства», бахвалится, что заслужил орден в лихой кавалерийской атаке под Глогау. Автор, с юмором вспоминая этого горе-вояку, саркастически замечает:

Точное количество русских подданных награжденных в период Наполеоновских войн на данный момент не известно и есть трудности в подсчетах. В печатных списках кавалеров не указано принадлежности награжденного к армии России, а списки сделаны на немецком языке. Среди русских офицеров много выходцев из немецких земель и выделить такого офицера Русской Императорской армии от офицера Прусской тяжело, не имея дополнительных сведений. Достаточна назвать таких кавалеров немецкого происхождения как: Шиллер Иван Иванович, барон фон Шульц Игорь Васильевич, фон Эссен Карл Карлович и другие.

После 1815 года награждения русских военных орденом «Pour Le Merite» стали редки, 1-2 в год. Были года когда орденом вообще никого не награждали. В 1823 году было предписано провести регистрацию офицеров, имеющих прусские ордена , и после смерти ордена изымать и отсылать в Инспекторский департамент Военного министерства. По правилу 1827 года офицеры, награжденные иностранным орденом или другими знаками отличия, доносили об этом по команде и испрашивали Высочайшего разрешения на его ношение.

Следующие крупное награждение орденом «Pour Le Merite» пришлось на конец 70-х годов ХIХ века.

После Русско-турецкой войны 1877-1878 годов многие прославленные русские генералы были отмечены орденом «Pour Le Merite». Император Александр II получил большой крест ордена, став единственным иностранцем награжденным этой степенью ордена. Из 23 генералов получившие орден за эту войну девять человек были представители дома Романовых, наследник престола Александр Александрович будущий император Александр III и восемь Великих князей известных полководцев: Николай Николаевич (Старший), Николай Николаевич (Младший), Михаил Николаевич, Владимир Николаевич, Константин Константинович и другие. Остальные кавалеры такие прославленные полководцы как: Иосиф Владимирович Гурко, Михаил Дмитриевич Скобелев, князь Дмитрий Иванович Святополк-Мирский и другие. В месте с русскими генералами за эту войну был награжден и румынский князь, будущий король Карл Гогенцоллерн-Зигмаринген.

Последним кавалером из Российской Империи награжденным этим орденом 10 января 1905 года, был печально известный, комендант крепости Порт-Артура во время Русско-японской войны 1904-1905 годов, генерал-лейтенант Анатолий Михайлович Стессель. Интересен и тот факт, что этим же указом награжден и его противник, японский генерал барон Китен Ноги, взявший крепость Порт-Артур.

Среди Русских моряков кавалерами ордена были:

  • генерал-адмирал Российского Императорского флота Великий князь Константин Николаевич (1827 - 1892) - русский военно-морской деятель, заместитель начальника Главного морского штаба, военно-морской министр. Орденом «Pour Le Merite» награжден в 1849 году.
  • Вице-адмирал Карцев Иван Петрович (1770 – 04.05.1836). 16 февраля 1810 года возглавил вновь сформированный Гвардейский флотский экипаж. В ходе Отечественной войны 1812 года сражался в составе 1-й Западной армии при Островно, Смоленске, Бородино, Малоярославце и при Березине, затем участвовал в кампаниях 1813 и 1814 годов. Отличился как командир Гвардейского флотского экипажа в сражении при Кульме.
  • Адмирал Колзаков Павел Андреевич (1779-1864) - русский военно-морской деятель, генерал-адъютант, участник Наполеоновских войн.
  • Вице-адмирал Иосиф Иванович Сулима - русский военно-морской деятель, член адмиралтейств-совета. В 1814 году находился при наведении понтонных мостов на реках Саале и Шульди, за что награжден был орденом «Pour Le Merite» 12 декабря 1814 года.

В армейских частях в годы Первой мировой войны

В армейских частях в годы Первой мировой войны

Обычно орденом «Pour Le Merite» награждали за крупные победы и награда была скорее для генералов, чем для офицеров. Почти все известные генералы командовавшие армиями и фронтами были награждены этим орденом. Среди них кавалерами ордена и дубовых листьев к нему были командующие армиями и группами армий на Восточном фронте: Пауль фон Бенекендорф унд фон Гин­денбург, Эрих Людендорф, Принц Леопольд Баварский, Август фон Макензен, Ремус фон Войрш, Макс Гоффман и Герман фон Эйхгорн.

Менее известен Оскар Эмиль фон Гутьер, один из наиболее успешных немецких полководцев Первой мировой войны. Кампанию 1914 года он начал командиром 1-й гвардейской пехотной дивизии на Западном фронте, участвовал в битве на Марне. В 1915-1917 годах Гутьер командовал XXI армейским корпусом в составе немецкой 10-й армии на Восточном фронте, отличился попыткой прорыва русского фронта под Свенцянами в августе-сентябре 1915 года и при отражении наступления русских войск в районе озера Нарочь в марте 1916 года. Но настоящая полководческая слава пришла к нему в следующем году, когда талантливый военачальник был назначен командующим 8-й армией. В начавшейся в сентябре 1917 года операции по захвату Риги им была применена новая тактика прорыва укрепленных позиций методом инфильтрации, впоследствии названная тактикой Гутьера. За взятие Риги, неофициальной столицы русского Прибалтийского края, он был награжден орденом «Pour Le Merite». До окончания войны генерал пехоты Гутьер также руководил захватом Моонзундских островов в сентябре-октябре 1917 года, а при наступлении на Западном фронте в марте 1918 года отличился как командующий 18-й армией при форсировании Соммы. За эту операцию он был удостоен дубовых листьев к ордену «Pour Le Merite».

Бывали и исключения когда к "Синему Максу" представляли молодых офицеров, одним из таких был Эрвин Роммель. За свои самоотверженные действия при штурме у горы Капоретто (Caporetto), где он захватил важные стратегические позиции, вынудив при этом сдаться превосходящие силы итальянцев и захватив большое количество трофейного оружия, был представлен к «Pour Le Merite» и получил звание капитана.

Кроме Роммеля кавалерами ордена «Pour Le Merite» были такие известные полководцы и военные деятели Третьего Рейха: генерал-фельдмаршал Вернер фон Бламберг, генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, генерал-фельдмаршал Эрнст фон Буш, генерал пехоты Александр фон Фалькенхаузен и генерал-фельдмаршал Фердинанд Шёрнер и другие. Причем Буш и Шёрнер получили "Синей Макс" за личное мужество на поле боя командуя своими подразделениями. Остальные получили орден за разработку войсковых операций окончившихся победой для немецких соединений, с взятием территорий и трофеев.

В авиации

В авиации

Появление авиации заставило высшее командование каждой из стран, участвующих в Первой мировой войне, определить, по каким именно критериям следует оценивать подвиги летчиков в рамках уже существующей наградной системы. Вопрос был достаточно актуальным, так как стараниями официальной пропаганды многие авиаторы превратились в национальных героев. И, конечно, их заслуги требовали соответствующего признания на официальном уровне.В результате некоторые награды стали рассматриваться как чисто авиационные, хотя де-факто их по-прежнему вручали не только служащим ВВС, но и пехотинцам, морякам, кавалеристам, артиллеристам. Наиболее показательной в этом отношении является судьба прусского ордена «Pour le Merite».

В Первую мировую войну орденом стали награждать пилотов, сбивших не менее шести вражеских самолетов, затем необходимое число сбитых самолетов увеличилось до 20. Вожделенный знак отличия получили шестьдесят три авиатора, причем на вершине этого списка находился знаменитый «красный барон» Манфред фон Рихтгофен с его 80 победами. Орден «Pour Le Merite» Манфред фон Рихтхофен получил в январе 1917 года после того, как сбил 16-й самолет противника. Когда о 70 победе аса узнал Эрих Людендорф он ходатайствовал о награждении Манфреда фон Рихтгофена орденом «Pour le Merite» с дубовыми листьями. Но претендент на такую награду должен выиграть крупную победу, захватить или защитить крепость, поэтому Прусская Орденская комиссия не сочла возможным наградить его полководческим отличием. Вместо дубовых листьев, 6 апреля 1918 года кайзер Вильгельм II подписал указ о награждении героя орденом "Красного орла" 3-й степени с мечами и короной. По сей день барон Манфред фон Рихтхофен считается одним из лучших асов за всю историю авиации.

Не менее известным был и другой кавалер ордена «Pour Le Merite» - Освальд Бельке, выдающийся авиатор и знаменитый тактик воздушного боя, один из первых асов мировой авиации. 12 января 1916 года он получил наивысшую военную награду Пруссии одновременно с другим лучшим пилотом, его другом, Максом Иммельманом. У обоих летчиков на момент получения ордена на счету было по 6 сбитых самолетов противника.

Среди награжденных орденом «Pour Le Merite» - будущий заметный политический и военный деятель нацисткой Германии, Рейхсмаршал военно-воздушных сил Германии, Герман Геринг. Он являлся одним из лучших асов Первой мировой войны, пилотом разведывательной и бомбардировочной авиации, летчиком-истребителем и командиром элитной 1-й эскадрильи "Рихтхофен", и получил орден 2 июня 1918 года.

В кайзеровской армии, кроме общегерманских наград, существовали многочисленные местные награды всевозможных королевств, курфюрств, герцогств. Тот же «Голубой Макс», например, был прусским орденом, хотя и вручался не только пруссакам, но и уроженцам других земель Германии (таким, как баварцы Бертольд и Мюльцер).

На флоте

В ХХ веке первым среди моряков этого ордена удостоился капитан канонерской лодки Iltis корветтенкапитен Вильгельм Ланс за отличие при взятие фортов Таку 17 июня 1900 года. в ходе подавления Боксерского восстания. 27 января 1903 года этим орденом была награждена и канонерская лодка, став единственным кораблем германского ВМФ награжденный этим орденом. Копия ордена «Pour Le Merite» прикреплялась к флагштоку гюйса корабля и к обоим бортам шлюпок. В ходе взятие фортов Таку Iltis получила 21 попадание снарядов один офицер и семь нижних чинов погибли или умерли от ран. Одиннадцать человек получили ранения.

Герои не получившие орден «Pour Le Merite»

Но не все герои Первой мировой войны получили этот орден. Дело в том, что в Пруссии не практиковалось посмертные награждения, и если герой совершил подвиг но погиб то он не награждался этим орденом. Например лейтенант Ганс Риттер фор Адам погиб в бою 15 ноября 1917 года, официально к этому времени он сбил 21 самолет, но посмертно его наградили только рыцарским крестом ордена Гогенцолллеров с мечами. Но в годы Первой мировой войны были случае посмертного награждения орденом «Pour Le Merite», но чтоб поддержать видимость закона эти награждения оформлялись более ранними датами (до даты смерти).

После отречения от престола Вильгельма II, награждать данной наградой прекратили, хотя некоторые летчики и сбили к тому времени более 20 самолетов, а «рыцари» глубин потопили вражеских судов более чем на 100 000 тонн.

25 немецких летчиков сбили более 20 самолетов противника и не получили этот орден, четверо из них перевалили отметку в 30 сбитых самолетов. Трое из них не имели офицерского звания и не имели права на награждение этим орденом.

На флоте в годы Первой мировой войны

Из моряков орден не успели получить 14 человек успехи которых в подводной войне превышали заветные 100.000 тонн.

  • Капитенлёйтнант Клаус Рюккер командир подводных лодок U 34 и U 103 . Имел самый большой тоннаж в 174,655 тонн (80 судов) из командиров подлодок не получивших орден.
  • Капитенлёйтнант Конрад Ганссер командир подводных лодок U 8 , U 33 и U 156 . Потопил 57 транспортных судов общим тоннажем 143,667 тонн, и еще 3 повредил.
  • Эрнст Хансхаген командир подводных лодок UB-21 и U-62 . К ноябрю 1918 года его успехи в подводной войне оценивались в потоплении 54 транспортных судна общим тоннажем 125,785 тонн, и уничтожен французского броненосного крейсера Dupetit-Thouars водоизмещением 9,517 тонн, еще несколько кораблей он повредил и привел как "призы".
  • Капитенлёйтнант Рудольф Шнайдер командир подводных лодок U 24 и U 87 . Погиб в Северном море 13 октября 1917 года. Потопил 44 транспортных судов общим тоннажем 125,802 тонн, британский линейный корабль Formidable водоизмещением 15,000 тонн. Еще 5 кораблей повредил.
  • Капитенлёйтнант Лео Хиллебранд командир подводных лодок U 16 и U 46 . Потопил 52 транспортных судна общим тоннажем 132,255 тонн.
  • Капитенлёйтнант Генрих Жиб командир подводных лодок U 79 , U 90 и U 96 . Потопил 44 транспортных судов общим тоннажем 121,088 тонн.
  • Капитенлёйтнант Матиас граф фон Шметтов командир подводных лодок UC 6 , UC 26 , UB 10 и UB 23 . Потопил 75 транспортных судов общим тоннажем 110,361 тонн и 3 военных корабля водоизмещением 1,267 тонн.
  • Капитенлёйтнант Альфред фон Глазенапп командир подводных лодок U 80 и U 91 . Потопил 50 транспортных судов общим тоннажем 121,418 тонн, британский эсминец Pheasant водоизмещением 1,025 тонн. Еще 6 кораблей повредил.
  • Капитенлёйтнант Раймунд Вейсвах командир подводных лодок U 19 и U 81 . До попадания в британский плен потопил 36 транспортных судов общим тоннажем 107,763 тонн. Еще 2 корабля повредил.
  • Оберлёйтнантцурзее Герберт Пусекучен командир подводных лодок UC 5 , UB 29 и UC 66 . Погиб в Северном море 27 мая 1917 года. На момент смерти потопил 80 транспортных судов общим тоннажем 103,915 тонн, 4 военных корабля водоизмещением 3,605 тонн (среди них британские эсминец Velox и подводная лодка

Алексей Феофилактович Писемский

Русские лгуны
Очерки

Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 7 Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959 OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 19 июля 2002 года {1} -- Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

I. Конкурент II. Богатые лгуны и бедный III. Кавалер ордена Пур-ле-мерит IV. Друг царствующего дома V. Блестящий лгун VI. Сентименталы VII. История о петухе VIII. Красавец Люди, названные мною в заголовке, вероятно, знакомы читателю. Когда я встречался с ними в жизни, они производили на меня скуку, тоску и озлобление; но теперь, отодвинутые от меня временем и обстоятельствами, они стали дороги моему сердцу. В них я вижу столько национального, близкого, родного мне... Начав с простейших элементов, мне, вероятно, придется перейти и к гораздо более высшим типам. Поле мое, таким образом, широко. Я только робею за свои силы, чтобы все эти фигуры отлить из достойного металла, с искусством и точностью, достойными самого предмета, и в этом случае наперед прошу читателя обращать внимание не столько на тех добрых людей, про которых мне придется рассказывать, как на те мотивы, на которые они лгали. Выдумывая, всякий человек, разумеется, старается выдумать и приписать себе самое лучшее, и это лучшее, по большей части, берет из того, что и в обществе считается за лучшее. Лгуны времен Екатерины лгали совсем по другой моде, чем лгут в наше время. Прислушиваясь со вниманием к тем темам, на которые известная страна в известную эпоху лжет и фантазирует, почти безошибочно можно определить степень умственного, нравственного и даже политического развития этой страны. В этом смысле мы придаем некоторое значение и нашему груду. Начинаем:

I
КОНКУРЕНТ

Помнит ли читатель одного из моих действующих лиц, Антона Федотыча Ступицына? {Повесть "Брак по страсти". (Прим. автора.).} Я позволю себе другой раз говорить печатно об этом лице единственно потому, что, начав слово о вралях, решительно нет никакой возможности пройти молчанием Антона Федотыча. В прежнем рассказе моем я его представил в период полного падения, когда его никто уже не слушал, когда он лгал о самых обыкновенных вещах; но для него существовало и другое время: состояние его тогда было далеко еще не в таком расстроенном виде; носимый им довольно странный чин "штык-юнкера в отставке" вовсе, по духу времени, не служил ему таким позором, каким служил впоследствии; врал он во всевозможные стороны самым свободным образом и только еще начинал замечать, что слушатели от него как-то стушевываются. Антон Федотыч в собрании. Он проходит из буфета в залу, с удовольствием втягивая в себя запах накуренного одеколона. Публики еще никого нет, и только у колонны стоит молодой человек, Петруша Коробов, закинув голову назад и вообще в довольно отчаянной позе. Антон Федотыч, находя в нем удобную для себя жертву, начинает к нему приближаться, но не вдруг, а исподволь, как обходят обыкновенно охотники дрофу. Сначала он сделал довольно большой полукруг около него, потом поменьше, наконец, в третьем стал уж лицом к лицу с ним. -- Я, кажется, имею удовольствие видеть Петрушу Коробова? -- отнесся он к нему, как бы совершенно еще к мальчику. Антону Федотычу и в голову не приходило принять в соображение, что сей юный птенец тринадцати лет бежал без позволения родителей из корпуса, прожил затем в Петербурге девять лет без копейки денег и даже без бумаг для свободного проживания, а потому знал жизнь и мог понимать людей. -- Точно так-с! -- отвечал молодой человек совершенно развязно. -- Еще маменьки вашей пользовался расположением!.. -- Ах да! Очень рад. Антон Федотыч на всякий случай взял легонько за руку своего нового знакомого. -- Не угодно ли? -- сказал он, показывая ему другой рукой на стоявшие два стула. Молодой человек повиновался, и оба они уселись. -- Хорошенькое зальцо!.. -- начал Антон Федотыч, недоумевая еще, в которую сторону ему хватить. -- Да, но паркет нехорош! -- заметил молодой человек. -- Очень нехорош! -- подхватил радостно Антон Федотыч: слова эти прямо навели его на тему. -- А все ведь, ей-богу, дворянство наше! Я предлагал им мой дом, ничего бы с них не взял -- ездите, танцуйте; ну, а паркет у меня такой, что и в московском дворянском собрании, пожалуй, такого нет. -- Это ваш дом на Ивановской-то? -- заметил ему насмешливо его собеседник. -- Да, на Ивановской! -- отвечал Антон Федотыч с замечательным хладнокровием. -- Зачем же там паркет? И дом-то весь развалился. -- Случай!.. -- отвечал Антон Федотыч, делая вид, что как бы не слыхал последнего замечания. -- Приехал я раз в Москву, и так как у меня всегда есть свободные деньги, я люблю, знаете, шляться по разным этим аукционам (Антон Федотыч в жизнь свою не бывал ни на одном аукционе и даже хорошенько не знал, как это там делается), только раз вдруг объявляют паркет: там дал кто-то какую-то цену, я дал рубль больше, третий сказал еще рубль, я говорю два -- за мной и остался. Черт знает, зачем и для чего купил паркет!.. Ведут меня показывать; вижу: целая комната завалена какими-то деревянными кусочками. Делать, однако, нечего: велел я своему человеку купить ящиков, собрали мы с ним всю эту дрянь, повезли восвояси... Дом у меня тогда только еще отстраивался. Дай-ка, думаю, не будет ли чего-нибудь из моего паркета? Призываю я мастера. "Можешь ли, говорю, братец, собрать все это?" -- "Могу-с!" -- говорит... -- "Ну, начинай с богом!" Только вижу, он работает день, другой... Меня любопытство взяло; иду к нему. "Что же, говорю, братец?" -- "Да, батюшка, говорит, извольте посмотреть, какая штука выходит!" Смотрю я: все это уж у него разложено, и как бы на самой превосходнейшей картине изображено бородинское сражение... Лица всех известных генералов как живые; все это, знаете, выделано из дерева. "Батюшка, -- говорит паркетник, -- мне за такой паркет рядной цены взять нельзя". -- "Да бери, говорю, братец, что хочешь, только увековечь ты мне это сокровище". -- До сих пор так с генералами и стоит? -- спросил Коробов, нисколько, по-видимому, не удивленный рассказом Антона Федотыча. -- До сих пор с генералами! -- отвечал тот. -- Так как же по генеральским-то лицам танцевать и ходить ногами -- неловко! -- Очень неловко! -- засмеялся Антон Федотыч. Молодой человек между тем придал как бы мыслящее выражение своему лицу, потом тряхнул кудрями и начал: -- У меня в Петербурге тоже были всегда свободные деньги, и я раз тоже на аукционе купил для маменьки часы; оказалось потом, что они с будильником... -- Бывает, с такой, знаете, особенной машиной! -- подтвердил Антон Федотыч и показал даже рукою как бы некоторое подобие машины. -- Да дело не в машине, а в том, что часы будили в восемь часов, именно когда маменька привыкла вставать. -- Скажите! -- произнес Антон Федотыч с некоторой дозой внимания. -- И это ничего! Но они будили не шумом, как будят обыкновенные часы, а выкрикивали человеческим голосом: "Вставайте!.. Вставайте!.." -- Скажите! -- произнес опять Антон Федотыч, возвысив на значительное число нот свое внимание и даже показывая некоторое удивление. -- И это еще ничего! -- доколачивал его молодой человек. -- Будильник прибавлял: "Вставайте, Клеопатра Григорьевна!" -- имя мамаши выговаривал. -- Да, это приятно! -- заметил Антон Федотыч, как-то насильственно улыбаясь. Он поставлен был в странное положение. Весь его ум и соображение как бы подернулись каким-то туманом. В молодом человеке он видел точно двойника своего, который мог совершенно то же делать, что и он делал. -- Вы вот справедливо сказали, -- начал он после некоторого раздумья, -- дом у меня точно что здесь стар. Неприятна, знаете, ветхость эта, а потому я гораздо больше люблю жить в усадьбе своей. -- А у вас хорошая усадьба? -- спросил Коробов. -- Превосходная-с! Насчет угодий расскажу вам только одно. Раз, летом, погода этакая прекрасная стояла, сижу я с семейством у себя на балконе; вдруг слышу колокольчик. "Кто такой?" -- думаю. Оказывается, становой приехал. Ну, очень рад. "Антон Федотыч, говорит, к вам архиерей сейчас приедет. Услыхал, что вы поблизости: "Везите, везите, говорит, меня к нему"; я нарочно прискакал вас предуведомить..." И точно, что я со всеми этими высокими духовными особами всегда был дружен, потому что и в молодости и до сих пор люблю заниматься этой богословией; только дело в том, что мы с семейством по слабости наших комплекций всегда едим скоромное... (Читатель, может быть, не забыл, каким слабым здоровьем и малым аппетитом пользовался сам Антон Федотыч и все его семейство.) Но ведь это -- монахи; по званию своему они не могут этого делать. Призываю я управляющего. "Скачи, говорю, братец, в город, плати там сколько хочешь, только доставай нам рыбы". -- "Ничего-с, говорит, и около дома найдем". -- "Как около дома?" -- "Да так уж, говорит, не извольте беспокоиться". Ну, я знаю, что он действительно человек расторопный, поуспокоился. Приехал архиерей... Сидим мы... тары-бары распускаем, а меня между тем все червячок гложет: "Ну как, думаю, не найдут рыбы?" Вдруг этот самый управляющий меня вызывает. "Пожалуйте, говорит, на пруд да и его-то преосвященство попросите". Возвращаюсь я к гостям моим. "Вот, говорю, ваше преосвященство, дурак мой управляющий меня и вас на пруд выйти просит -- там что-то такое необыкновенное случилось". -- "Хорошо, говорит, я очень рад попройтись, а то все сидел". Выходим, и так-таки прямо нам в глаза, на берегу пруда -- пуда в два осетр!.. -- Бывает это! -- подтвердил его слушатель. -- Раз мы с мамашей тоже сидим на балконе, только слышим вдруг колокольчик... Это чиновники из города едут к нам, а между тем среда... Мы с матушкой, по слабости нашего здоровья, едим скоромное, а чиновники, по их сану, всегда соблюдают посты... (Повеса на этот раз не счел даже за нужное менять фраз Антона Федотыча.) Только я призываю к себе управляющего: "Скачи, говорю, плати что хочешь за рыбу". -- "Достанем, говорит, и дома, да еще и с дичью". Я сначала и поверил ему, но потом, когда чиновники приехали, меня, как и вас, стал тоже червячок погладывать; однако управляющий вскоре же вбегает. "Пожалуйте, говорит, бога ради, с гостьми на пруд да и винтовку уж захватите с собой". -- "Зачем винтовку?" -- "Нужно", -- говорит... Бежим мы за ним. На берегу реки человек сорок мужиков тянут бредень... в него попал медведь, а белуга ему в ногу впилась! Антон Федотыч даже уж и не усмехнулся на это; но тотчас же встал и отошел от своего собеседника и целый вечер был как опущенный в воду. Он полагал, что занимает своими разговорами молодого человека, а тот только смеялся над ним -- обидно!

II
БОГАТЫЕ ЛГУНЫ И БЕДНЫЙ

Наклонность полгать -- в каких она иногда кротких душах живет! Я знал в В-е мещанина Петра Вакорина -- чрезвычайно кроткого малого, обремененного огромным семейством, не способного ничего другого делать, как сходить за охотой, за грибами, рыбки поудить. Существовал он решительно благодеянием одного подгороднего помещика, Саврасова, честолюбивейшего и надменнейшего человека и в то же время псового и ружейного охотника, который, собственно, и благодетельствовал Вакорину за то, что он выслеживал ему иногда места, удобные для охоты, хоть тот по большей части и навирал в этом случае. Слабость поприврать в Вакорине, как в существе загнанном, так умеренно проявлялась, что ее почти никто и не замечал, а в то же время она была, и очень была: придет иногда и расскажет жене, что видел орла с орлятами, да улетели -- канальство. А между тем никаких орлят не было, да и быть не могло. А то отправится в соседний монастырь к обедне и там, будто случайно, расскажет казначею: "Какую, ваше преподобие, я на мельнице вашей щуку видел; пуда в два, надо полагать; вся седая ходит, мохом уж, значит, поросла!.." Разгорятся жадностью казначейские очи, велит он спустить омут -- хоть бы пескарь! Начнут бранить Вакорина, непременно тут присутствующего; крестится, божится, что видел, тогда как сам очень хорошо знает, что видел нечто гораздо более похожее на палку, чем на щуку. Раз его благодетель Саврасов на одной из своих осенних охот убил лисицу с черным хвостом. Можете себе представить, как это подействовало на его гордую и самолюбивую душу! Со шкурой этой лисицы он стал по всем ездить, всем ее показывать. "Видали ли вы это?" -- говорил он, повертывая свой трофей перед носом почти каждого, и всякий благоразумный человек, разумеется, придавал удивленное выражение своему лицу и говорил: "Да, да". Случилось, что около того же времени Вакорин зашел к исправнику, с которым он состоял в близких отношениях уже по случаю рыбной ловли, так как всегда доставлял ему отличных для удочки червяков, а когда сам ходил с ним зимою удить, так держал и отогревал этих червяков у себя во рту. Смиренно поклонясь хозяину и гостям его (у исправника в это утро было человек несколько из дворянства), Вакорин в своем длиннополом сюртуке уселся в уголку и, положив руки на колени, стал улыбаться своей доброй улыбкой всякому, кто только на него взглядывал. Хозяин, наконец, заметил его одинокое положение и обратился к нему: -- Петруша, что ты там все сидишь? Поди выпей водочки! Вакорин скромно встал, подошел к закуске, несмелой рукой стал наливать себе рюмку. В это время двери с шумом растворились, и в гостиную вошел Саврасов с лисьей шкурой в руках. -- Как вы это находите? -- обратился он прямо к хозяину и ни с кем почти не кланяясь. -- И слов уж не нахожу, как это выразить! -- отвечал тот, раболепно склоняя голову перед гостем. -- Во всем европейском ружейном мире в десять лет один такой выстрел бывает! -- сказал Саврасов. На этот разговор их Вакорин, не допив еще рюмки, отвел от нее свои кроткие глаза и проговорил довольно громко: -- Каждый год по три таких штуки бью! Хозяин уставил на дерзкого удивленные глаза, а Саврасов сначала только попятился назад. -- Как, ты бьешь каждый год по три? -- проговорил он, не могши еще прийти в себя. -- Бью-с! -- отвечал, покраснев, Вакорин. -- Бьешь? -- проговорил опять Саврасов. -- Бью-с! -- повторил еще раз Вакорин. -- Бьешь? -- заревел уже с вспыхнувшим, как зарево, лицом оскорбленный честолюбец и схватил Вакорина за шивороток. Хозяин и гости подбежали к ним. -- Ну, полноте, бросьте его! -- унимали они Саврасова. -- Дурак! Ну, где ты бьешь? -- увещевал Вакорина исправник. -- Бью, батюшка, -- повторил он и тому. -- Господа! Возьмите его у меня; иначе я его задушу! -- сказал Саврасов, отбрасывая от себя Вакорина. -- Что хотите, то и извольте делать, а что бивал, -- не унимался бедняк, утирая с лица катившийся пот. -- Ну, так пошел же вон! -- крикнул на него уж и хозяин, выведенный из терпения такою ложью. -- Я уйду, сударь, уйду! -- говорил Вакорин и пошел. -- Я тебе теперь, каналья, кости оглоданной не дам, -- вскричал Саврасов, выбегая вслед за ним. -- И я тоже, и я! -- повторял хозяин. Вакорин бледнел, делал из лица препечальнейшую мину. В лакейской его стал было даже лакей уговаривать: -- Полноте, Петр Гаврилыч, потешьте господ; скажите, что неправду сказали. -- Что мне тешить-то? Бивал сколько раз! -- отвечал ему Вакорин. Лакей на это не стерпел и плюнул. -- Фу ты, господи боже мой! -- проговорил он. Господа между тем рассуждали о наглом лжеце в гостиной. -- Каков каналья, а? Каков? -- кричал Саврасов на весь дом. Его мелков самолюбьишко было страшно оскорблено. Недели через две он по наружности как бы и простил Вакорина, стал даже принимать его к себе в дом, но в душе питал против него злобу. Раз... это уж было у самого Саврасова, тоже собралось дворянство, в том числе два брата Брыкины. Еще покойный отец этих господ рассказывал, что поехал он однажды ночью через Галичское озеро -- вдруг трах, провалился в прорубь; дыханье, разумеется, захватило; глаза помутились; только через несколько секунд дышать легче -- глядит, тройка его выскочила в другую прорубь -- и полнехоньки сани рыбы зачерпнулись в озере. Другой раз заговорили о храме Петра в Риме. "Что это такое за важность этот храм! -- воскликнул Брыкин. -- Говорят, велик он очень! Вздор! Велик сравнительно, потому что вся-то Италия с нашу губернию. Ну, а как наша матушка Россия раскинулась, так что ни построй, все мало. Вот у нас приход или, лучше сказать, приходишко; выстроили церковь -- так псаломщик за всенощной с клироса на клирос на жеребенке верхом ездил". -- Батюшка! -- воскликнул при этом укоризненно даже один из сыновей. -- А длина церкви велика ли? -- спросил кто-то из слушателей. -- Длина? -- отвечал несколько опешенный замечанием сына старик. -- Длина сажени три. Так он врал, и все его слушали и даже почти верили ему, потому что тысяча душ была у него. Сынки тоже пошли по нем. В настоящее собрание один из них рассказывал: "Стали, говорит, мы спускаться с Свиньинской горы, -- ведь вы знаете, это стена, а не гора... что-то одна из лошадей плохо спускала -- понесли. Заднее колесо заторможено было -- однако, пи, пи, пи! -- ничего не помогает; я, делать нечего, говорю брату -- мы с ним сидели на передней лавочке, а жены наши на задней: "Давай, говорю, тормозить передние колеса"; нагнулись: я на одну сторону -- он на другую, взяли колеса в наши лапки -- на один камень колесо наскочит, на другой -- в рытвину сухую попадет; смотрим, лошади наши уж не несут, а везут коляску". -- И я заторможу колесо, -- отозвался вдруг черт знает с чего и для чего Вакорин, тоже тут присутствовавший. Глаза хозяина загорелись бешенством. -- Ты затормозишь? -- спросил он. -- Я-с. -- Да ты, каналья, не только коляску, а одну лошадь на беговых дрожках обеими твоими скверными руками и ногами не остановишь! -- прошипел он. -- И так остановлю-с. -- Остановишь? Люди! -- Саврасов хлопнул в ладоши. Вбежали люди. -- Сейчас заложить серого в беговые дрожки. Останавливай! -- обратился он к Вакорину. Тот только уже улыбался. Лошадь была заложена и приведена к крыльцу. Все гости и хозяин вышли туда. -- Посмотрим, посмотрим! -- говорили самолюбиво братья Брыкины. Вакорин, как обреченный на казнь, шел впереди всех. -- Как же ты остановишь? -- спрашивали его некоторые из гостей, которые были подобрее. -- А вот как, -- отвечал Вакорин, ложась грудью на дрожки и сам, кажется, не зная хорошенько, что он делает, -- вот руки сюда засуну, а ноги сюда! -- сказал он и в самом деле руки засунул в передние колеса, а ноги в задние. -- Отпускай! -- крикнул он каким-то отчаянным голосом державшему лошадь кучеру. Тот отпустил. Лошадь бросилась, колеса завертелись; Вакорин как-то одну ногу и руку успел вытащить, дрожки свернулись набок, лошадь уж совсем понесла, так что посланный за нею верховой едва успел ее остановить. Вакорин лежал под дрожками. -- Вставайте! -- сказал подъехавший к нему верховой. -- Немного, проклятая, наскакала -- остановил же! -- сказал Вакорин и хотел было подняться, но не мог: у него переломлена была нога. Лет десять тому назад я встретил его в В... совсем уже стариком, хромым и почти нищим. Он сидел на тротуаре и, макая в пустую воду сухую корку хлеба, ел ее. Невдалеке от него стоял босоногий мальчишка и, видимо, поддразнивал его. "Лисичий охотник, лисичий охотник!" -- повторял он беспрестанно. Это было прозвище, которое Вакорину дали в городе после первого несчастного с ним случая по поводу лисьей шкуры. Старик только по временам злобно взглядывал на шалуна. Я подошел к нему. -- Что это, Петр Гаврилыч, до чего это ты дошел? -- спросил я его. -- Что делать, сударь? Стар стал уж!.. А добрых господ, как прежде было, нынче совсем нет! -- отвечал он, и слезы навернулись у него на глазах. Кого он под "добрыми господами" разумел -- богу известно!

III
КАВАЛЕР ОРДЕНА ПУР-ЛЕ-МЕРИТ{348}

Прелестное июльское утро светит в окна нашей длинной залы; по переднему углу ее стоят местные иконы, принесенные из ближайшего прихода. Священник, усталый и запыленный, сидит невдалеке от них и с заметным нетерпением дожидается, чтобы его заставили поскорее отслужить всенощную, а там, вероятно, и водку подадут. Матушка, впрочем, еще не вставала, а отец ушел в поле к рабочим. Я (очень маленький) стою и смотрю в окно. Из поля и из саду тянет восхитительной свежестью. Тут же по зале ходит ночевавший у нас сосед, Евграф Петрович Хариков, мужчина чрезвычайно маленького роста, но с густыми черными волосами, густыми бровями и вообще с лицом неумным, но выразительным; с шести часов утра он уже в полной своей форме: брючках, жилетике, сюртучке и пур-ле-мерите. Орден сей Евграф Петрович получил за то, что в чине армейского поручика удостоился великого счастия содержать почетный караул при короле прусском в бытность того в Москве. Раздражающее свойство утра заметно действует на Евграфа Петровича; он проворно ходит, подшаркивает ножкою, делает в лице особенную мину. Евграф Петрович -- чистейший холерик; его маленькой мысли беспрестанно надо работать, фантазировать и выражать самое себя. В настоящую минуту он не выдерживает, наконец, молчания и останавливается перед священником. -- Вы дядю моего Николая Степаныча знавали? Священник поднимает на него глаза и бороду. -- Нет-с! -- отвечает он с убийственным равнодушием. -- Как же, гвардейского корпуса командиром был, -- продолжал Хариков опять как бы случайно. -- Да вы знаете, что такое корпусный командир? -- Нет-с! -- отвечает и на это священник и, в то же время вытянув из своей бороды два волоска, начинает их внимательно рассматривать. -- Войско наше разделяется на роту, батальон, полк, дивизию и корпус -- поняли? Священник вытянул целую прядь волос. -- Понял-с, -- произнес он. -- Ну, а слыхали ли вы, -- продолжал Хариков чисто уже наставническим тоном, -- что покойный государь Александр Павлович великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича держал строгонько? Священник отрицательно покачал головой. -- Ну, так это было! -- произнес Хариков полутаинственно и полушепотом. -- И что значит военная-то дисциплина... -- продолжал было он, прищуривая глаза, но в это время в комнату вошел покойный отец, по обыкновению мрачный и серьезный, и сел тут на стул. Евграф Петрович употребил над собою все усилие, чтобы продолжать разговор в прежнем тоне. -- И так как великий князь был бригадным, дядя корпусным, я -- адъютантом... -- У кого это адъютантом? -- перебил его отец. -- У дяди Николая Степановича, -- отвечал ему скороговоркой и не повернувшись даже в его сторону Хариков. -- А!.. -- произнес отец. Все очень хорошо знали, что Хариков никогда и ни у какого своего дяди адъютантом не бывал, и сам он очень хорошо знал, что все это знали, но останавливаться было уже поздно. -- Великий князь обыкновенно каждую неделю являлся к дяде с рапортом, -- говорит он, стараясь скрыть волнение в голосе, -- я, как адъютант, докладываю... Дядя выйдет и хоть бы бровью моргнул... Великий князь два пальца под козырек и рапортует: "Ваше высокопревосходительство, то-то и то-то!.." Дядя иногда скажет: "Хорошо, благодарю, ваше высочество!", а иногда и распеканье. Так не поверите вы, -- продолжал Евграф Петрович, обращаясь уж более, кажется, к иконам, чем к своим слушателям, -- идет великий князь назад через залу... Я его, разумеется, провожаю... он возьмет меня за руку, крепко-крепко сожмет ее. "Тяжело, говорит, братец Хариков, жить так на свете". Эти слова священника даже пробрали; он повернулся на стуле и почесал у себя за ухом. В лице отца появляется какая-то злобная радость. -- А как вы с ним кутить ездили? -- спросил он хоть бы с малейшим следом улыбки на лице. -- Ездили! -- отвечал Хариков, слегка вспыхнув. -- С Николаем Павловичем, впрочем, не часто, а все с Михаилом Павловичем... тот любил это... Пишет, бывало, записку: "Хариков, есть у тебя деньги?" Ну, разумеется, пишу: есть, и отправимся, иногда и Николай Павлович с нами... -- А как вас в часть-то было взяли? -- спросил отец с дьявольским спокойствием. -- Да, да! -- отвечал Хариков, засмеявшись самым добродушным смехом. -- Ну, разумеется, молодые люди раз как-то на островах перешалили немного!.. Трах!.. Полиция и накрыла. "Бога ради, говорят, не говорите, что мы великие князья, и окажите, что просто офицеры". Как, думаю, сказать: просто офицеры, ведь квартальный их потянет; а дядя, я знаю, только и говорит: "Попадись уж, говорит, этот великий князь в чем-нибудь, я его два года с гауптвахты не выпущу..." Делать нечего, отозвал квартального в сторону... "Дурак, говорю, ведь это великие князья..." Он как стоял, так и присел на корточки и, разумеется, сейчас же скрылся... я деньги там, какие нужно было, заплатил, и уехали. -- Как вы ехали назад: сухим путем или водою? -- спросил отец, как бы не думая ничего особенного этим сказать. -- До Дворцового моста на извозчике доехали, а тут встали, до дворца-то пешком дошли, -- отвечал Хариков, как бы не поняв насмешки. -- И какая, господи, у государя память была... в последний приезд свой к нам... Ну, разумеется, мы все, дворяне, собрались в зале... Впереди вся эта знать наша... губернатор, председатель, предводитель... я, какой-нибудь ничтожный депутатишко от дворянства, стою там где-то в углу... Он идет, только вдруг этак далеко, но прямо против меня останавливается. "Хариков, говорит, это ты?" -- "Я, говорю, ваше величество", а у самого слезы так и льются. Вижу, у него на правом глазу слезинка показалась. "Очень рад, говорит, братец, тебя видеть, только смотри, не болтай много..." -- "Ваше величество..." -- говорю. -- Это и я слышал! -- подхватил вдруг отец. -- Ну, да, вот и вы, кажется, тут были! -- обратился к нему Хариков, видимо удивленный этой поддержкой. -- Еще тогда государь поотошел немного, -- продолжал серьезно отец, -- да и говорит дворянству: "Вы, господа, пожалуйста, не верьте ни в чем Харикову: он ужасный лгунишка и непременно вам на меня что-нибудь налжет". -- О, вздор какой! -- произнес со смехом Хариков. -- Станет государь говорить. -- Как не вздор! -- возразил ему отец. -- Я дал тебе три короба нагородить, а ты мне маленький кузовочек не хочешь позволить. К счастию Евграфа Петровича, в то время вошла матушка. Он поспешил перед ней модно расшаркаться, поцеловал у ней ручку и осведомился об ее здоровье. Во время всенощной он заметно молился на старинный офицерский манер, то есть клал небольшой крестик и едва склонял голову, затем почему-то с особенным чувством пропел: "От юности моея мнози борят мя страсти!" Но когда начали "Взбранной воеводе", он подперся рукою в бок, как будто бы держась за шарф, откуда бас у него взялся, пропел целый псалом, ни в одной ноте не сорвавшись, и, кончив, проговорил со вздохом: "Любимая стихера государя!" Мне всего еще раз удалось видеть, уже на смертном одре, этого невинного человека в его маленькой усадьбе, маленьком домике и в маленькой спальне, в которой не было никаких следов здорового человека, всюду был удушливый воздух, везде стояли баночки с лекарством, и только на столике у кровати лежал пур-ле-мерит на совершенно свежей ленте. Когда я сел около Евграфа Петровича, он крепко сжал мне руку. -- Вы, вероятно, будете у меня на похоронах? -- проговорил он довольно спокойным голосом. -- Прикажите, пожалуйста, чтобы крест этот несли перед моим гробом: я заслужил его кровью моею. Евграф Петрович во всю жизнь свою капли не проливал ни своей, ни чужой крови. Через неделю он помер. Я долгом себе поставил исполнить его предсмертное желание и даже сам нес крест на малиновой подушке, которую покойник задолго еще до смерти поспешил для себя приготовить. "О судьба! -- думал я. -- Для чего ты не дала этому человеку звезду... Любопытно бы было видеть ту степень нежности, с какою бы он относился к этой высокой награде служебных заслуг".

IV
ДРУГ ЦАРСТВУЮЩЕГО ДОМА

Честолюбие так же свойственно женским сердцам, как и мужским. Тетка моя, Мавра Исаевна Исаева, была как бы живым олицетворением этого женерозного{352} чувства. Признаюсь, и по самой наружности я не видывал величественнее, громаднее и могучее этой дамы, или, точнее сказать, девицы: прямой греческий нос, открытый лоб, строгие глаза, презрительная улыбка, густые серебристые в пуклях волосы, полный, но не обрюзглый еще стан, походка грудью вперед; словом, как будто бы господь бог все ей дал для выражения ее главного душевного свойства. Мавра Исаевна, как можно судить по ее здоровой комплекции, чувствовала большую наклонность к замужеству; но единственно по своему самолюбию осталась в самом строгом смысле девственницею и ни разу не снизошла до вульгарной любви к какому-нибудь своему брату дворянину, единственною страстью ее был и остался покойный государь Александр Павлович. Когда после 12-го года он объезжал Россию, она видела его в маленьком уездном городке из окон своей квартиры. -- Он проехал в коляске, блистающий красотой и милосердием, и судьба сердца моего была решена навек, -- говорила она прямо и откровенно всем. В двадцать четвертом и двадцать пятом годах Мавре Исаевне случилось быть по делам в Петербурге. Она видела петербургский потоп, видела государя, задумчиво и в грусти стоявшего на балконе Зимнего дворца. Она сама жила в это время на Васильевском острове, потеряв все свое маленькое имущество. Из особенно устроенной комиссии ей было предложено вспомоществование. -- Позвольте узнать, из каких это сумм? -- спросила она раздававшего чиновника. -- Из сумм государственного казначейства, -- отвечал тот. Мавра Исаевна сделала гримасу презрения. -- Я подаяние могу принимать только от моего бога и государя, -- проговорила она и не взяла денег. Видела Мавра Исаевна и 14 декабря; на ее глазах (она жила тогда уже в Семеновском полку) солдаты вышли из казарм и возвратились туда. В тот же день вечером (поутру она немножко притрухивала выходить из квартиры) она встретила Орлова, проехавшего с своими кавалергардами. Около этого же времени Мавра Исаевна по просьбе одной своей знакомой ездила к ее дочери в Смольный монастырь. Начальница его, оказавшаяся землячкой Мавры Исаевны, очень ласково приняла ее и, видя, что эта бедная провинциалка все расспрашивает о царской фамилии, пригласила ее на одно из торжественных посещений Марьи Федоровны. Чтобы лучше было видеть, она поставила Мавру Исаевну около главного входа, через который императрица должна была проходить. Мавра Исаевна поклонилась государыне глубоко, но с достоинством; та, по обычной своей любезности, отвечала ей доброй улыбкой и легким наклонением головы. Все эти случаи, не особенно знаменательные, подействовали, однако, странным образом на воображение пятидесятилетней девицы: она стала считать себя окончательно связанною с царствующим домом и, проживая потом лет тридцать в деревне, постоянно держала около себя воспитанниц, которых единственною обязанностью было выслушивать различные ее фантазии на эту тему; но эти неблагодарные твари, как обыкновенно Мавра Исаевна называла их, когда прогоняла от себя, обнаруживали в этом случае довольно однообразное свойство: вначале они как будто бы и принимали все ее слова с должным удовольствием, но потом на лицах их заметно стала обнаруживаться скука, и, наконец, они начинали делать своей благодетельнице такие грубости, что она поневоле должна была расставаться с ними. В последние годы жизни Мавры Исаевны пошло еще хуже. Из соседних дворянок, приказничих, мещанок жить к ней никто даже и не шел. Она принуждена была входить в переписку с начальницами разных монастырей, приютов, ездить к ним, подличать перед ними, делать им подарки, чтобы они уделили ей хоть какой-нибудь отросток из своего богатого питомника; но и тут счастья не было: первый взятый ею отпрыск вдруг оказался в таком положении, что Мавра Исаевна, спасая уже свою собственную честь, поспешила ее отправить поскорее обратно в заведение. Последней приживалкой Мавры Исаевны была из дворян богомолка Фелисата Ивановна. Мавра Исаевна сама про нее говорила, что эту девицу ей бог послал. На глазах автора Фелисата Ивановна в глухую полночь, в тридцать градусов мороза, бегала для своей благодетельницы в погреб за квасом; и подобная привязанность оказалась потом непрочною: чрез какой-нибудь год стало заметно, что между Маврой Исаевной и Фелисатой Ивановной пошло как-то нехорошо. Раз мы ужинали. Тетушка с своей обыкновенною позой, я -- всегда ее немножко притрухивающий, и Фелисата Ивановна. Последняя сидела с крепко сжатыми губами и с неподвижно сложенными руками; есть она давно уже ничего не ела ни за обедом, ни за ужином. -- Славный хрусталь! -- имел я неосторожность сказать. -- Да, это хрусталь петербургский! -- отвечала Мавра Исаевна, кинув почему-то взор презрения на Фелисату Ивановну. Слова Петербург, петербургский всегда поднимали в ней самолюбие и как будто бы давали шпоры этому ее чувству. -- У меня бы его было человек на сто, как бы не эта госпожа, -- прибавила она, указывая уже прямо глазами на Фелисату Ивановну. Тонкие губы той еще более сжались. -- Я, кажется, у вас еще ничего не разбила! -- возразила она тихо, шипящим голосом. -- Ты разбила у меня то, что дороже было для меня всего в жизни, -- стакан, который подарила мне императрица Мария Федоровна. -- Какой уж это стакан императрицы -- стаканишко какой-то! Мавра Исаевна вся побагровела. -- Молчать! -- крикнула она. Фелисата Ивановна действительно разбила какой-то стаканишко, на котором была отлита буква М и который Мавре Исаевне вдруг почему-то вздумалось окрестить в подарок императрицы. -- Как то случилось, -- продолжала она, обращаясь с некоторою нежностью ко мне, -- тогда я познакомилась в Петербурге с генеральшей Костиной. "Марья Ивановна, говорю, на что это похожи нынешние девицы? Где у них бог?.. Где у них манеры? Где уважение к старшим?" -- "Душенька, говорит, Мавра Исаевна, позвольте мне слова ваши передать императрице". -- "Говорите", -- говорю. Только вдруг после этого курьер ко мне, другой, третий: "Императрица, говорят, желает, чтобы вы представились ей..." Я еду к Костиной. "Марья Ивановна, говорю, я слишком высоко ставлю и уважаю моих государей, чтобы в этом скудном платье (Мавра Исаевна при этом взяла и с пренебрежением тряхнула юбкою своего платья) явиться перед их взоры!" Но так как Костина знала весь этот придворный этикет, "Мавра Исаевна, говорит, вы не имеете права отказаться, вам платье пришлют и пришлют даже форменное". -- "А, форменное -- это другое дело!" Я нарочно закашлял, чтобы скрыть свои мысли. -- Какое же это форменное? -- спросил я. Мавра Исаевна прищурила глаза. -- Очень простенькое, -- отвечала она, -- черное гласе, на правом плече шифр, на рукавах буфы, опереди наотмашь лопасти, а сзади шлейф... Генеральша Костина тоже в гласе... на левой стороне звезда, на правой лента через плечо... Императрица приняла нас в тронной зале, стоя, опершись одной рукой на кресло, другой на свод законов. "Вы девица Исаева?" -- "Точно так, говорю, ваше величество". Она этак несколько с печальной миной улыбнулась. "Скажите, говорит, за что вы порицаете моих детей?" (Она ведь всех воспитанниц своих заведений называла детьми, и точно что была им больше чем мать...) "Ваше величество, говорю, правила моей нравственности вот в чем, вот в чем, вот в чем состоят". Императрица пожала плечами. "Но как же, говорит, скажите, как вы могли так хорошо узнать моих девиц?" -- "Ваше величество, говорю, мне нельзя этого не знать, я имею тут дочь... Мне, как матери и другу моей дочери, нельзя этого не знать". -- Какой дочери? -- воскликнул я. У Фелисаты Ивановны ее тонкий рот раскрылся почти до ушей. -- Да, дочери, -- отвечала Мавра Исаевна спокойно. -- Кто же отец вашей дочери? -- спросил я. -- Странно спрашивать, -- отвечала Мавра Исаевна. На этом месте Фелисата с умыслом или в самом деле не могла удержаться, но только фыркнула на всю комнату. Мавра Исаевна направила на нее медленный, но в то же время страшный взор. -- Чему ты смеешься? -- спросила она ее каким-то гробовым тоном. Фелисата Ивановна молчала. -- Чему ты смеешься? -- повторила Мавра Исаевна тем же тоном. -- Да как же, матушка, какая у вас дочь! -- отвечала, наконец, Фелисата Ивановна. -- А такая же... костяная, а не лычная, -- отвечала Мавра Исаевна по-прежнему тихо, но видно было, что в ее громадной груди бушевало целое море злобы. -- Я моих детей не раскидала по мужикам, как сделала это ты! Фелисата Ивановна покраснела. Намек был слишком ядовит, она действительно в жизнь свою одного маленького ребеночка подкинула соседнему мужичку. -- Не было, сударыня, у меня никаких детей, -- возразила она, -- и у вас их не было... Вы барышня... Вам стыдно это на себя говорить. -- А вот и было же!.. На вот тебе! -- сказала Мавра Исаевна и показала Фелисате Ивановне кукиш. -- Где ж ваша дочь теперь? -- спросил я, желая испытать, до какой степени может дойти фантазия Мавры Исаевны. -- Не беспокойтесь, она умерла, -- отвечала она с заметною ядовитостью, -- а если б и жива была, не лишила бы вас наследства. У ее отца слишком было много, чем ее обеспечить... О мой маленький кроткий ангел! -- воскликнула нежным и страстным голосом старушка. -- Как теперь на тебя гляжу, как лежала ты в своем маленьком гробике, вся усыпанная цветами, я стояла около тебя и не плакала. Его не было... Ему нельзя было приехать... На этих словах Мавра Исаевна вдруг вскочила из-за стола, встала перед образом и всплеснула руками. -- Господи, упокой его душу и сердце и помяни его в сонме праведников своих!.. -- зашептала она, устремляя почти страстный взор на иконы. Мы с Фелисатой Ивановной тоже вскочили, пораженные и удивленные. Старуха молилась по крайней мере с полчаса. Слезы лились у нее по щекам, она колотила себя в грудь, воздевала руки и все повторяла: "Душу мою, душу мою тебе отдам!" Наконец, вдруг гордо обернулась к Фелисате Ивановне и проговорила: "Пойдем, иди за мной!" и мне, кивнув головой, прибавила: "Извини меня, я взволнована и хочу отдохнуть!" -- и ушла. Фелисата Ивановна последовала за ней с опущенными в землю глазами. Я долго еще слышал сверху говор внизу и догадался, что это распекают Фелисату Ивановну, потом, наконец, заснул, но часов в семь утра меня разбудил шум, и ко мне вошла с встревоженным видом горничная. -- Пожалуйте к тетушке, несчастье у нас. -- Какое? -- Фелисата Ивановна потихоньку уехала к родителям своим. Я пошел. Мавра Исаевна всею своей великолепной фигурой лежала еще в постели; лицо у нее было багровое, глаза горели гневом, голая ступня огромной, но красивой ноги выставлялась из-под одеяла. -- Фелисатка-то мерзавка, слышал, убежала, -- встретила она меня. Я придал лицу моему выражение участия. -- Ведь седьмая от меня так бегает... Отчего это? -- Что же вам, тетушка, так очень уж гоняться за этими госпожами! Будет еще таких много. -- Разумеется! -- проговорила Мавра Исаевна уже прежним своим гордым тоном. -- Вам гораздо лучше, -- продолжал я, -- взять в комнату вашу прежнюю ключницу Глафиру (та была глуха на оба уха и при ней говори, что хочешь, -- не покажет никакого ощущения)... Женщина она не глупая, честная. -- Честная! -- повторила Мавра Исаевна. -- Потом к вам будет ездить Авдотья Никаноровна. -- Будет! -- согласилась Мавра Исаевна. Авдотья Никаноровна хоть и не была глуха на оба уха, но зато такая была дура, что ничего не понимала. -- Наконец, Эпаминонд Захарыч будет постоянный ваш гость. -- Да, Эпаминондка! Пьяница только он ужасный. -- Нельзя же, тетушка, чтобы человек был совершенно без недостатков. Эпаминонд Захарыч, бедный сосед, в самом деле был такой пьяница, что никогда никакими посторонними предметами и не развлекался, а только и помышлял о том, как бы и где бы ему водки выпить. -- Все они будут бывать у вас, развлекать вас, -- говорил я, помышляя уже о собственном спасении. Эта густая и непреоборимая атмосфера хоть и детской, но все-таки лжи, которою я дышал в продолжение нескольких дней, начинала меня душить невыносимо. -- А теперь позвольте с вами проститься, -- прибавил я нерешительным голосом. -- Прощай! Бог с тобой! -- отвечала Мавра Исаевна. Ей в эту минуту было не до меня: ей нужна была Фелисатка, которую она растерзать на части готова была своими руками. Дома я нашел письмо от Фелисаты Ивановны, которым она хотела объяснить передо мной свой поступок. "Мне, батюшка Алексей Феофилактыч, -- писала она мне в нем, -- легче было, кажется, удавиться, чем слушать хвастанье и наставленья вашей тетиньки!" Три остальные года своей жизни Мавра Исаевна, живя в совершенном одиночестве, посвятила на то, чтобы, никогда не умевши рисовать, при своих слабых, старческих глазах, вышивать мельчайшим пунктиром нерукотворный образ спасителя, который и послала в Петербург с такой надписью: Брату моего покойного государя! Все потом ждала ответа, и так как ожидания ее не сбывались, то она со всеми своими знакомыми совещалась: -- Уж как бы отказать, так прямо бы отказали, а то, значит, дело в ходу. -- Конечно, в ходу, -- отвечали ей те в утешение.

V
БЛЕСТЯЩИЙ ЛГУН

Во лжи, как и во всяком другом творчестве, есть своего рода опьянение, нега, сладострастие; а то откуда же она берет этот огонь, который зажигает у человека глаза, щеки, поднимает его грудь, делает голос более звучным?.. Некто N... еще в двадцатых годах совершивший кругосветное путешествие, был именно одним из таких электризующих себя и других услаждающих говорунов и лгунов своего времени. Маленький, проворный, живой, с красивыми руками и ногами и вообще своей наружностью напоминающий польского ксендза, имеющий привычку, когда говорит, закрывать глаза и вскрикивать в конце каждой фразы как бы затем, чтобы сильнее запечатлеть ее в ушах слушателей, N... почти целые две зимы был героем Москвы. Князь П... (да простит господь бог этому человеку его гордость, которая могла равняться одной только сатанинской гордости!), князь П... искал знакомства с N... Обстоятельство это, впрочем, надобно объяснить влиянием княгини, которое она всегда имела на мужа. При воспоминании об этой даме автор не может не прийти в некоторый восторг от мысли, что в России была такая умная и ученая дама. Целый день она, бывало, сидит в своей обитой штофом гостиной, вечно с книгой в руках; две ее дочери, стройные и прямые, как англичанки, тоже с книгами в руках. Положим, к княгине приезжает с визитом какая-нибудь m-me Маурова, очень молоденькая и ветреная женщина. -- Avez vous lu Chateaubriand? {Читали ли вы Шатобриана? (франц.).} -- спросит вдруг княгиня, показывая глазами на книгу, которую держит в руках. -- Non, -- отвечает та очень покойно. -- Non?.. -- повторит княгиня почти ужасающим голосом. -- Mon man n"est pas encore alle au magasin de Gothier {Мой муж еще не был в магазине Готье (франц.).}. -- Шатобриан вышел год тому назад! -- скажет княгиня и, не ограничиваясь этим, обратится еще к одной из дочерей своих: -- Chere amie {Дорогой друг (франц.).}, принеси мне les Metamorphoses d"Ovide {"Метаморфозы" Овидия (франц.).}. Она очень хорошо знает, что m-me Маурова и слов таких: Метаморфозы Овидия не слыхала, -- а потому по необходимости должна растеряться и уехать. Я привел этот маленький эпизод единственно затем, чтобы показать, какие люди интересовались N... и дали, наконец, ему торжественный обед, к которому все было предусмотрено: во-первых, был приглашен к обеду, как человек очень умный, профессор Марсов, учивший дочерей княгини греческому языку; из других мужчин были выбраны по большей части сановники -- друзья князя; кроме того, на обед налетело больше десятка пестрых и прелестных, как бабочки, молодых дам. N... входит; но мы ловим его не на его официальном поклоне хозяйке, не в то время, когда он почти дружески пожимал руку хозяина, не даже тогда, когда, сидя уже за столом по правую руку хозяйки, после съеденного супа он начинал ей запускать кое-что о супах-консервах, не в тот момент, когда князь, став на ноги, возвестил тост за здоровье N... как за здоровье знаменитейшего путешественника, а княгиня, дружески пожимая ему руку, проговорила с ударением: "И я пью! На все это N... ответил краткими и исполненными чувства словами, но и только! Он знал, что минута его еще не настала, и был целомудренно скромен. Она настала, когда он остался в прекрасном кабинете, освещенном по тогдашней моде восковыми свечами, в совершенно интимном кружку князя, княгини, профессора Марсова и двух -- трех дам, самых искренних его почитательниц. N... сидел на покойном кресле; беспечная голова его была закинута назад, коротенькие ножки утопали в ковре; ощущая в желудке приятный вкус высокоценного рейнвейна, он по крайней мере с час описывал разницу между Европою и затропическими странами. -- Наконец, женщины затропические! -- воскликнул он в заключение и поцеловал при этом кончики своих пальцев. Княгиня на короткое мгновение переглянулась с прочими дамами. -- On dit... pardon, это -- московские слухи... on dit, que vous avez ete marie a une petite negresse {Говорят... извините... говорят, что вы были женаты на маленькой негритянке (франц.).}. N... стыдливо потупляет глаза. -- Non, на мавританке, -- ответил он вполголоса. -- Это -- маленькое племя, живущее около Триполи, -- продолжает он, вздохнув и как бы предавшись воспоминанию. -- Вы были, значит, и в Африке? -- спросил его с мрачным видом Марсов. -- Мой бог, я был в Африке везде, где только могла быть нога человеческая. Говоря точнее, нога N... ни на одном камне Африки не была, и он только в зрительную трубку с корабля видел ее туманные берега. -- Я был, наконец, пленник: меня консул александрийский выменял на слона. -- Почему же александрийский консул? -- вмешался в разговор князь. Он всегда интересовался дипломатическим корпусом и считал его почему-то близким себе. -- Очень просто! -- отвечал N... и в творческой голове его создалась уже целая картина. -- Это случилось на пути моем к Тунису. Я ехал с маленьким караваном... ночью... по степи полнейшей... только и видно, как желтое море песку упирается в самое небо, на котором, как бы исполинскою рукою, выкинут светлый шар луны, дающий тень и от вас, и от вашего верблюда, и от вашего вьюка, -- а там вдали мелькают оазисы с зеленеющими пальмами, которые перед вами скорее рисуются черными, чем зелеными очертаниями; воздух прозрачен, как стекло... Только вдруг на горизонте пыль. Проводники наши, как увидали это, сейчас поворотили лошадей в противоположную сторону и марш. "Что такое?" -- спрашиваем мы. "Бедуины", -- отвечает нам толмач, и представьте себе -- мы без всякой защиты, в пустыне, которая малейшим эхом не ответит на самые ваши страшные предсмертные крики о помощи... -- Ужасно! -- проговорила княгиня. -- Ужасно! -- повторили и прочие дамы. N... продолжал: -- Пыль эта, разумеется, вскоре же превратилась в людей; люди эти нас нагнали. У меня были с собой золотые часы, около сотни червонцев. Спросили они меня через переводчика: кто я такой? Отвечаю: "Русский!" Совет они между собой какой-то сделали, после которого купцов ограбили и отпустили, а меня взяли в плен. Толмач, однако, мне говорит, что все дело в деньгах: стоит только написать какому-нибудь нашему консулу, чтобы он меня выкупил. "Но какой же, думаю, консул на африканском берегу? Самый ближайший из них александрийский". Кроме того, спрашиваю: "Как же я напишу ему?" -- "Ваше письмо, говорят, или с нарочным пошлют, или просто по почте". Между всеми европейскими консулами и этими разбойничьими шайками установлено прямое сообщение. Проговоря это, N... несколько приостановился. "Ну как, -- подумал он, -- этого ничего нет, да и быть, вероятно, не может!" -- Впоследствии, впрочем, оказалось, -- продолжал он, -- что эти самые толмачи и наводят караваны на шайки, а после и делят с ними добычу... Марсов при этих словах повернулся на стуле. -- Как же толмач может навести? Его дело -- переводить с языка, а по дороге вести -- дело проводника! -- проговорил он своим точным языком. -- О, эти два ремесла всегда в одном лице соединены! -- воскликнул N... -- Да ведь вы сами же сказали, что проводники ваши ускакали, а толмач при вас остался. -- То не проводники, а военная стража -- только! -- возразил N... -- То военная стража! -- подтвердил и хозяин. Марсов, незаметно для других, пожал плечами и замолчал. -- Что же, вас в плену держали в тюрьме, под надзором? Употребляли на какие-нибудь работы? -- спросила княгиня с участием. -- О нет, напротив! -- воскликнул N... (до какой степени он быстро творил в этом разговоре -- удивляться надо). -- Я жил в очень маленьком селеньице, состоящем из глиняных саклей -- по загородям бананы растут, как наши огурцы; в какое-нибудь драгоценнейшее фиговое дерево -- вы вдруг видите -- для чего-то воткнуто железное орудие вроде нашей пешни, и на ней насажена мертвая баранья голова... -- Что же, к консулу вы писали? -- перебил его князь. -- Писал... С одним купцом, дружественным этому селению, письмо мое было отправлено. -- Что ж он вам отвечал? -- продолжал князь. Он решительно во всем этом разговоре только и заинтересовался, что консулом и отчасти военною стражею, названною проводниками. -- Консул отвечал, -- продолжал N... -- что он для выкупа пленных совершенно не имеет сумм; но в то же время, принимая там во внимание мое имя, как литератора и путешественника, и ценя высоко услуги, оказанные мною отечеству, и прочие там любезности, он не может оставаться равнодушным к моему положению и имеет для этого один способ: есть у него казенный слон, подаренный одним соседним беем. Слона этого ему предписано продать, и он уже отдал его купцу, привезшему мое письмо, а тот обещал за это меня выкупить. Так меня и обменяли... на слона! -- А когда же ваша женитьба состоялась? -- спросила княгиня. В противоположность мужу, ее более интересовала поэтическая сторона плена N... -- А вот в этот промежуток времени, между моим пленом и освобождением. -- Однако позвольте! -- возразила вдруг княгиня, прищурив глаза. -- Тут для меня есть маленькое недоразумение. Вы говорите, что вас взяли в плен бедуины, а женились вы между тем на мавританке, тогда как одно племя кочующее, а другое -- оседлое... (Из этих слов читатель может видеть, до какой степени княгиня была учена.) -- О бог мой! -- воскликнул ей на это N... -- Это по географии ведь только так!.. На самом же деле, бог знает какое племя, мавританское или бедуинское племя -- только с теми же воинскими наклонностями, с тою же дикостью нравов. Марсов при этом опять незаметно для других насмешливо улыбнулся; но княгиня осталась довольна этим объяснением. -- Подробности вашего брака? -- спросила она уже несколько лукавым голосом. -- Подробности очень обыкновенны! -- протянул N... (он в это время придумывал). -- Очень даже обыкновенны! -- повторил он. -- Приходит ко мне раз с моим толмачом малый из туземцев, чрезвычайно красивый из себя, по обыкновению бритый, с чубом на голове, как у наших малороссиян. "Не желаешь ли, говорит, князь, жениться?" Я посмотрел на него. "У меня есть сестра красавица. Князь, можешь жениться на ней на месяц, на два, на год". -- И вы женились? -- заметила княгиня укоризненно. -- Женился! -- На месяц, на два? -- продолжала княгиня насмешливо. -- Нет, на два года. -- Не верю! -- возразила княгиня, кивнув отрицательно головой. -- Уверяю вас! -- сказал искренним голосом N... -- Довольно странен обряд их венчанья: если вы женитесь на полгода, вас обводят полкруга, на год -- целый круг, на два -- два круга. -- Кто же это венчает у них? -- спросил почти озлобленным голосом Марсов. -- Мулла: они -- магометане! Совершенно как у нас в Крыму: вы можете на татарке жениться на месяц, даже на неделю, -- отвечал, не запнувшись, N... (Он собственно только и слыхал, что нечто подобное в Крыму будто бы существует.) -- Скажите, вы вашу жену там на родине и оставили? -- продолжала княгиня. -- Нет, я ее привез в Европу, и надобно было видеть восторг этого ребенка всему: и кораблю, и городам нашим, и дилижансам; на каждом почти шагу она вскрикивала, смеялась, хлопала в ладоши; в Париже перед каждым дамским магазином она решительно замирала и все мне говорила: "Как бы хорошо это украсть!" -- Как украсть? -- воскликнули в один голос оставшиеся слушать N... дамы. -- А так украсть, -- отвечал он им с лукавой улыбкою. -- Очень просто, я думаю, -- разрешила княгиня, -- воровство у них, вероятно, считается никак не пороком, а добродетелью. -- И очень большою... Старшины их обыкновенно говорят: "Я старшина, потому что украл сорок жеребцов и тридцать маток". Лицо княгини между тем приняло опять серьезное, чтобы не оказать строгое, выражение. -- Где ж теперь жена ваша? -- спросила она, уставляя на N... пристальный взгляд. -- В могиле! -- отвечал он со вздохом и понурил голову. -- В Лондоне мне надобно было долго пробыть для подробного описания начинающего там устроиваться пароходного завода; она не перенесла климата и умерла. -- Mais on dit, que vouz aviez un enfant de cette femme? {Но говорят, что у вас был ребенок от этой женщины? (франц.).} -- продолжала княгиня тем же строгим голосом. Дамы, как известно, о всех хоть сколько-нибудь вольных предметах предпочитают говорить по-французски, будучи твердо уверены, что этот благородный язык способен облагородить все, даже неблагородное. -- Oui! -- отвечал ей в тон по-французски N... -- Но и ребенок вскоре вслед за матерью отправился, -- прибавил он опять с печалью. -- Monsieur! -- начала одна из оставшихся его слушать дам, покраснев до конца своих хорошеньких ушей и, видимо, сжигаемая с одной стороны любопытством, а с другой -- стыдом. -- Dites moi, de quelle couleur etait votre enfant? {Сударь... скажите, какого цвета был ваш ребенок? (франц.).} -- Cafe au lait! {Кофе с молоком! (франц.).} -- отвечал N... и при этом сам даже не мог удержаться и засмеялся. Марсов этого уж не выдержал. Он встал, порывисто поклонился общим поклоном всему обществу и, проговорив лаконически: "Прощайте-с!" -- вышел какой-то угрожающей походкой. Всю Поварскую и Никитскую он шел, погруженный в глубокую задумчивость, и все что-то шептал про себя; человек этот всю свою молодость воспитал в мудром уединении, и при этом, имея от природы слонообразную наружность и густой, необразованный голос, он в обществе был молчалив и застенчив до дикости, но так как от природы был наделен сильной фантазией и живым воображением, то любил поговорить дома, особенно выпивши (несчастная привычка, полученная им еще в бурсе: Марсов происходил из духовного звания), и поговорить по преимуществу в присутствии Гани, женщины из простого звания и хоть не освященной браком, но тем не менее верной и нежной его подруги. В глазах ее он как бы постоянно хотел казаться окруженным ореолом и метающим стрелы красноречия на диспутах, которые будто бы он имел с разными господами военными и статскими (уважение к диспутам в нем тоже осталось от семинарии: "Они изощряют ум, волнуют сердце благороднейшими страстями и укрепляют характер человека!" -- говаривал он). Последний случай у князя, конечно, послужил обильнейшим источником для беседы на эту тему. Почтенный педагог, придя к себе в квартиру и едва переменив свой синий фрак на покойный и засаленный халат, сейчас же воскликнул: -- Ганя, водки! Его вульгарный желудок даже и не помнил о тех гастрономических сокровищах, которые он сейчас только поглотил, и вовсе не считал за святотатство отравить все это сивухой. Ганя (претолстое и предобродушнейшее существо), зная хорошо привычки своего патрона, немедля поставила перед ним огромный графин водки, пирог с говядиной и луком и сама села тут же рядом чай пить. -- Выпил бы наперед чайку-то! -- сказала она. -- Выпью! -- отвечал профессор и вместо того выпил рюмку водки, закусил ее пирогом, потом еще рюмку и еще рюмку. Впечатление лжи человеческой на этот раз очень сильно подействовало на Марсова: рот его перекосился, или, как выражались хорошо знавшие своего наставника студенты, застегнулся на правое ухо, что всегда означало, что этот добрый человек находился в озлобленном и насмешливом расположении духа. -- Видел я, сударыня, путешественника знаменитого! -- отнесся он к Гане, качнул затем головой и сделал такую мину, что Ганя сразу поняла, как держать себя в этом разговоре. -- Мало ли их, знаменитых! -- сказала она с насмешкой. -- Именно... мало ли!.. -- подхватил Марсов и захохотал громким каменным смехом. -- Знаешь, как трещотка: тр-тр-тр... А я -- нет, погоди, барин, постой! И начал ему в колесо-то гвозди забивать -- раз гвоздь, два, три... Читатель видел, как почтенный педагог скромно и умеренно это делал. Но Ганя притворилась, что всему этому верит, и даже как будто бы обеспокоилась этим. -- Да тебе что за дело? Везде ввяжется?.. -- И ввяжусь! -- расхорохорился Марсов. -- Я ему сказал, что он лжец! (Многоуважаемый педагог, может быть, думал это, но мысли его, как знаем, решительно не перешли в звуки.) Я диспутировать могу, -- продолжал он, -- ставь мне свое положение, я обстреливаю его со всех сторон. Я ставлю мое -- стреляй и ты! А что это-то тр-тр-тр, так я их заторможу -- стой! -- Вот этак ты и старшим-то тормозишь, и не дают до сих пор генерала! -- возразила Ганя. Гане и самому Марсову ужасно хотелось, чтобы он был генерал. -- И буду им тормозить: врут они! (В сущности Марсов никому из начальства слова грубого не сказал.) Теперь Михайло Смирнов генерал, а чья голова крепче -- его или моя? -- Кто вас знает! -- возразила Ганя. -- У обоих крепка, по штофу выпьете -- ничего! Старик улыбнулся. -- Дура!! -- сказал он протяжно. -- Речь Михайла Смирнова -- ветр палящий, на воображение слушателей играющий, а мое слово -- молот железный, по мозгу бьющий. -- Ой, да больней молотом-то, чем ветром. -- Зато прочней! -- повторил несколько раз старик. Ганя поспешила подавать ужинать, но ей долго еще пришлось послушать, как Марсов гвозди вбивал в рассказы путешественника. Хороший был человек, справедливый, честный, а дома все-таки прихвастнуть любил.

VI
СЕНТИМЕНТАЛЫ

VII
ИСТОРИЯ О ПЕТУХЕ

-- Вот мы с вами вчера насчет комедиантов говорили, -- начал старик Шамаев, пришедши на другой день ко мне обедать. -- Становой у меня был, такой тоже актер, что какую, кажется, роль только хотите, он может разыграть перед вами; родом он был из хохлов, по фамилии Карпенко, и все это, знаете, в каждом слове, в каждом шаге своем делал лицемерство. Определяясь на службу, в стан приехал в самый храмовой праздник, народу собралось почти что со всего уезда. Не заходя никуда, господин Карпенко прямо в церковь и тихим голосом подзывает к себе церковного старосту. "В какую, говорит, икону народ больше веры имеет?" -- "Феодоровской престол-то", -- отвечает ему мужик. Он сейчас помолился перед этой иконой и первый ей свечку поставил. После обедни зашел в другое наше собрание -- в кабак; пьяных там, как поленьев, по углам валяется. Вместо того чтобы велеть их подобрать, еще ободрил: "Пейте, говорит, православные: рабочему человеку выпить надо!" По лавкам потом пошел, к каждому торговцу с поклоном и приговором: "В честь и в деньги торговать!.." -- и так дальше пошло: тихо, смирно, ласково, только никто что-то этому не верит. Ни одного безмена у торговцев не оставил, чтобы не оглядеть, клейменый ли он, да еще подсылы делает, верно ли продают. Где мертвое тело поднимут, точно стопудовая гиря свалится на селенье; сидит-сидит, пока пятидесяти, ста рублей не сдерет с мужиков; да потом их же соберет в сборную, прямо поднимет у них перед глазами с полу соринку: "Вот, говорит, мне чего вашего не надо". Те после и говорят: "Что, наши деньги-то он хуже соринки, что ли, полагает?" Слышу я все это, вызываю его к себе, говорю ему, вдруг он заплакал: "Слезы, говорит, мой ответ!" -- "Ах, боже ты мой, думаю, мужчина, в кресте военном, плачет, что такое это?" В другой раз губернатор на него на ревизии напустился: "Почему, говорит, вас все не любят?" -- "Мнителен, говорит, ваше превосходительство, я очень по службе!.. И себя мучу и другим не угождаю!" А губернатор, заметьте, сам был премнительный человек, и поверил ему... Это вот, изволите видеть, он -- тихий, а то и строгим, крикуном иногда прикидывался. Едет он раз мимо одного села богатого, тысячи две душ... и только еще, знаете, в околицу-то въехал, закричал, загайкал... Сотские были народ наметанный, сбегаются, видят: сердит приехал! Прямо входит он в сборную и обращается к одному из них: -- Какое, -- говорит, -- было в селенье происшествие? -- Никакого, -- говорит, -- ваше благородие! -- Как никакого? Ах ты, -- говорит, -- земская полиция! -- Трах его по зубам. К другому сотскому -- тот этак из рыжих, плутоватый случился. -- Какое? -- говорит. -- Было, ваше благородие, Иван Петров там у Николая Михайлова, что ли, петуха зарезал! -- Позвать, -- говорит, -- Николая Михайлова! Приходит мужик. -- Здравствуйте, -- говорит, -- батюшка! -- Здравствуй, -- говорит, -- братец; все ли у тебя в доме благополучно? -- Все, батюшка, кажись, слава богу. -- Погляди-ка на образ! Смотрит мужик. -- И не совестно тебе и не стыдно? Не отворачивай глаз-то, нечего!.. -- Да что мне, сударь, отворачивать! -- Как что, а черный-то петух где? Мужик, знаете, и рассмеялся. -- Подлец Ванька, -- говорит, -- надругатель, зарезал! -- А объявил ты о том земской полиции? -- Что, сударь-с, -- говорит, -- объявлять!.. -- Как что?.. У тебя сына зарежут, ты скажешь: что объявлять!.. -- Батюшка! -- говорит мужик удивленный. -- Разве сын и петух все одно и то же? -- Одно и то же! Прочтите, -- говорит он это писарю уж своему, -- статью, где сказано, что совершивший преступление и покрывший его подвергаются равному наказанию! Прочитали мужику; стоит он разиня рот. Сотские между тем шепчут ему: -- Видишь, -- говорят, -- сердит приехал; поклонись ему червонцем! Поклонился мужик -- освободили. -- Ну, теперь, -- говорят, -- убийцу давайте. Приводят мужика; бойкий такой был, и прямо к руке господина станового. -- Прочь! -- крикнул тот на него. -- От тебя, -- говорит, -- кровью пахнет! Отошел мужик. -- Как, -- говорит, -- ты смеешь производить дневной грабеж с разбоем? -- Я, -- говорит, -- сударь, никого не грабил! -- Как никого? А петух Николая Михайлова где? -- Николая Михайлова петуху, -- говорит мужик, -- я завсегда голову сверну -- он у меня все подсолнечники перепортил! -- Ну так, -- говорит ему Карпенко, возвысив уже голос, -- я тебе прежде голову сверну. Эй! Колодки! Струсил и тот парень; сотские и ему шепчут: -- Видишь, -- говорят, -- сердит; поклонись красненькой! Стал мужик кланяться, так еще не берет господин становой. Он в ноги ему повалился: "Возьми, батюшко, только!" Принял. Я после услыхал это; приезжаю, спрашиваю мужиков: -- За что, -- говорю, -- дураки, вы деньги ему давали? -- Да что, батюшка, -- говорят, -- сами видим, что одно только его надругательство над нами было, только то, что горячиться он очень изволил, как бы и настоящее дело шло... Думаешь: прах его возьми, лучше отступиться! Слушая Шамаева, я предавался довольно странным мыслям: мне казалось, что и он все это лжет и выдумывает для моей потехи. "Да, старичок, -- думалось мне, -- и ты сумеешь разыграть сцену, какую только захочешь..." Наконец, сам-то я... автор? Правду ли я все говорю, описывая даже этих самых лгунов?

VIII
КРАСАВЕЦ

Народы дикие более всего ценят в человеке силу, ловкость и красоту физическую; народы образованные... нет, впрочем... и народы образованные очень ценят это: кто не помнит того времени у нас, когда высокий рост, тонкая талия и твердый носок делали человеку карьеру? Даже в высокопросвещенной Европе Леотар{381} любим и почитаем женщинами. Весьма многие дамы, старые и молодые, до сих пор твердо убеждены, что у красивого и статного мужчины непременно и душа прекрасная, нисколько не подозревая в своем детском простосердечии, что человек своим телом так же может лгать, как и словом, и что весьма часто под приятною наружностью скрываются самые грубые чувственные наклонности и самые низкие душевные свойства. На эту тему нам придется рассказать очень печальный случай. Наступали уже сумерки... В воздухе раздавался великопостный звон к вечерне; но была еще масленица, и вокруг спасовходского монастыря, в губернском городе П..., происходило катанье. В насмешке над уродливостью провинциальных экипажей столько моих собратьев притупило свои остроумные перья, что я считаю себя вправе пройти молчанием этот слишком уж опозоренный предмет и скажу только, что во всем катании самые лучшие лошади и сани были председателя казенной палаты (питейная часть, как известно, переносящая всегда на своих жрецов самые благодетельные дары, была тогда еще в прямом и непосредственном заведывании председателей казенных палат). В санях этих сидели две молодые дамы: одна в прекрасной шляпке и куньем салопе, с лицом, напоминающим мурильевских мадонн, в котором выражалось много ума и чувства; другая была гораздо хуже одета, с физиономией несколько загнанной, по которой сейчас можно было заключить, что она гораздо более привыкла слушать, чем сама говорить. Первая была молоденькая жена председателя, а вторая -- ее компаньонка. Хорошенькие глаза хорошенькой председательши беспрестанно направлялись в одну из боковых улиц. -- Александр Иваныч выехал не оттуда-с! -- проговорила, наконец, ее компаньонка. Председательша сейчас же перекинула взгляд на ее сторону. К ним подъезжал верхом на карабахском жеребце высокий, статный мужчина, и хоть был в шляпе и статской бекеше, но благородством своей фигуры, ей-богу, напоминал рыцаря. Конь не уступал седоку: около красивого рта его, как бы от злости, была целая масса белой пены; он беспрестанно вздрагивал своим нежным телом... Ему, казалось, хотелось бы и взвиться на дыбы и полететь, и только опытная, смелая рука, его сдерживавшая, заставляла его идти мелкой и игривой рысью. Господин этот назывался Александр Иванович Имшин. Он подъехал к нашим дамам. -- Хорошо, хорошо -- так поздно!.. -- говорила председательша в одно и то же время ласковым и укоряющим голосом. -- Я объезжал в поле Абрека; он ужасно у меня сегодня шалил, -- отвечал Имшин и ударил коня по шее; тот еще заметнее вздрогнул телом своим и еще ниже понурил голову. -- Что ваш муж? -- спросил Имшин. -- Спит! -- отвечала председательша. Она уже с красивого наездника не спускала глаз. -- Стало быть, покоен? -- продолжал тот. -- Он еще ничего не знает. Я буду кататься до самых поздних сумерек и заеду к вам! Имшин, в знак согласия, мотнул головой; затем, сделав лансаду, повернул лошадь так, что поехал не по направлению катанья, а навстречу ему, и через несколько минут очутился в самом заднем ряду. Там, между прочим, ехала отличнейшая пара лошадей в простых пошевнях, в которых сидела толстая женщина в ковровом платке с красно-багровым лицом и девочка лет тринадцати -- четырнадцати, прехорошенькая собой. -- Выехали? -- спросил их Имшин ласково. -- Да-с! -- отвечала толстая женщина. -- А тебе, Маша, весело? -- спросил он девочку. -- Весело-с! -- отвечала та с вспыхнувшим лицом. Имшин дал шпоры лошади и опять стал нагонять председательские сани. -- Уж темнеет! -- сказал он. -- Да, теперь можно! -- отвечала председательша и не совсем твердым голосом сказала кучеру: -- Выезжай! Кучер выехал и, зная, вероятно, куда ехать, не ожидал дальнейших приказаний и поехал в ту сторону, в которую при начале катанья госпожа его беспрестанно смотрела. Лошади побежали самой полной рысью; Имшин поскакал за ними. Молодой человек этот, будь он немножко не то, далеко бы ушел: еще в корпусе, при весьма ограниченных способностях, он единственно за свою красоту предназначен был к выпуску в гвардию; но в самом последнем классе, в самое последнее время, у него вышла, тоже по случаю его счастливой наружности, история с одним мужем, который хотел его вышвырнуть в окно, а Имшин его вышвырнул, и, как молодым юнкером ни дорожили на службе, однако послали на Кавказ; здесь он тоже, говорят, опять по решительному влиянию жены полкового командира на мужа, получил солдатского Георгия, офицерский чин, шпагу за храбрость и вышел в отставку. Как большая часть красивых людей, Имшин говорил мало, а больше своею наружностью и позами, к нему идущими, старался себя запечатлеть в душе каждого. Губернские дамы принялись в него влюбляться, как мухи мрут осенью, одна за другой, беспрерывно. Молоденькая жена председателя, Марья Николаевна Корбиева, прелестнейшее существо, в первое же отсутствие мужа в Петербург впала с ним в преступную связь. Искания со стороны Имшина в этом случае были довольно непродолжительны; он несколько балов потанцевал с этой милой женщиной исключительно, а потом, в один из безумно шумных вольных маскарадов, они как-то очутились вдвоем в довольно отдаленном углу. У Имшина случайно поднялся рукав фрака, и оказалось, что на руке у него был надет браслет. -- Это у вас браслет? -- спросила председательша, сгораемая каким-то внутренним огнем. -- Браслет. -- Женщины? -- Да. -- И дорог вам по воспоминанию? -- Очень. Председательша надулась. -- Хотите, я его сниму для вас?.. -- несколько протянул Имшин. -- Для меня? -- Да! Если только вы полюбите меня за это. Имшин был очень смел с женщинами. -- Ну, снимите! -- ответили ему. Имшин снял браслет и подал его председательше. -- Я не имею на него права, -- сказала она, отстраняя от себя браслет рукою. -- В таком случае я его выброшу в окно... И Имшин встал, отворил форточку у окна и выбросил в нее браслет. Внутренний огонь председательши выступил у ней на личико, осветил ее глазки, которые горели, как два черные агата. -- Когда ж доказательства вашей любви? -- спросил Имшин. -- Когда хотите. -- Сегодня я могу к вам заехать? -- Нет, это слишком будет заметно для людей. -- Ну, так завтра? -- Хорошо. Имшин встал и отошел от председательши. Через полчаса она уехала из маскарада. От переживаемых ощущений с ней сделалась такая лихорадка, что она едва имела силы сесть в карету. Последнее время страсть ее к своему избранному возросла до размеров громадных: она, кажется, только и желала одного, чтобы как-нибудь сесть около него рядом, быть с ним в одной комнате; на вечерах у них, когда его не было, она то и дело взглядывала на входную дверь; когда же он являлся, она обыкновенно сейчас же забывала всех остальных своих гостей. -- Entrez! {Войдите! (франц.).} -- говорил Имшин, ловко соскакивая с лошади и обращаясь к дамам, когда они подъехали к крыльцу его. Те вышли из саней и стали взбираться по лестнице. -- Лестница моя крута, как Давалагири{385}, -- говорил он, следуя за ним. Внутренность квартиры молодого человека была чисто убрана на военную ногу. В зале стояла цель для стрельбы, в средине которой вставлена даже бритва острием вперед. В гостиной, по одной из самых больших стен, на дорогом персидском ковре, развешаны шашки, винтовки, пистолеты, кинжалы, оправленные в золото и в серебро с чернью. Имшин, как вошел, сейчас же оставил своих гостей, прошел в кабинет, переоделся там и возвратился в черкеске с патронами и галунами. В наряде этом он еще стал красивее. Между тем компаньонка осталась ходить по зале, а председательша вошла и села в гостиной. Когда она сняла салоп, то очень стало видно, что прелестное лицо ее истощено, а стан, напротив, полон. Имшин осмотрел ее, и во взгляде его отразилось беспокойство. -- Он ничего не замечает еще? -- спросил он. -- Нет, -- отвечала председательша. -- Я нарочно заехала к тебе: научи меня, что мне делать. Имшин пожал плечами. Склад красивого рта его принял какое-то кислое выражение. -- Что делать? -- повторил он; но в это время в лакейской раздалось чье-то кашлянье. Имшин проворно вышел туда. Там стояла катавшаяся пожилая женщина с той же молоденькой девочкой. -- Ступайте туда, на нижнюю половину, -- проговорил Имшин торопливо. Старуха на это повернулась, отворила боковую дверь и вместе с девочкой стала спускаться по темной лестнице вниз. Имшин снова возвратился к председательше. -- Делать одно самое лучшее, -- заговорил он, -- ехать тебе к отцу твоему или матери, остановиться вместо того в Москве; там есть женщины, у которых ты получишь приют. -- Прекрасно! -- возразила председательша. -- Но муж может спросить отца и мать, у них ли я. -- Неужели же они не сделают для тебя этого? -- Ни за что, особенно отец. Он скорее убьет меня, чем покроет подобную вещь. Я решилась на одно: скрываться -- это только тянуть время; в первый раз, как он обнаружит подозрение, я ему скажу все откровенно. Он меня, конечно, прогонит, и я тогда приду к тебе. -- Разумеется, приходи! -- проговорил Имшин каким-то странным голосом и хотел, кажется, еще что-то прибавить, но в это время в лакейской опять послышался шум. Имшин вышел; там стоял гайдук в ливрее. -- Барин прислали за барыней; узнали, что оне здесь, -- проговорил он нахальным лакейским тоном. Имшин немного изменился в лице. -- Муж за вами прислал! -- сказал он, входя в гостиную. Председательше в это время человек подавал чан, и взятая ею чашка сильно задрожала у ней в руке. -- Что ж? Ничего; я окажу, что озябла и заезжала к тебе. Я ему говорила, что была у тебя без него в гостях, -- проговорила она притворно смелым голосом. -- Да, пожалуйста, как-нибудь без решительных объяснений. -- Не знаю, как уж выйдет. Из залы вошла компаньонка. -- Николай говорит, что Петр Антипыч очень сердится и приказал, чтобы вы сейчас же ехали домой. -- Подождет, ничего! -- отвечала председательша, однако сама встала и начала надевать шляпу. -- Ну, прощай! -- проговорила она Имшину и, перегнув головку, поцеловала его. -- До скорого, может быть, свидания, -- прибавила она. -- Прощай!.. -- отвечал Имшин и сам страстно поцеловал ее. Свидетельница этой сцены, компаньонка, немного тупилась и краснела. Наконец, дамы уехали. Имшин остался в заметном волнении. В поданный ему чай он подлил по крайней мере полстакана рому, скоро выпил и спросил себе еще чаю, подлил в него опять столько же рому и это выпил. Красивое лицо его вдруг стало принимать какое-то зверское выражение: глаза налились кровью, усы как-то ощетинились. Он кликнул человека. -- Федоровна там? -- спросил он лакея. -- Там. -- И с Машей? -- С Машей. -- Ступай на свое место! Лакей ушел. Имшин подошел к одному из шкафов, вынул сначала из него пачку денег, потом из нижнего ящика несколько горстей конфект и положил их в карман. Подойдя к стене, он снял один из пистолетов и его тоже положил в карман и начал спускаться по знакомой уж нам темной лестнице. В комнатах не осталось никого. В тусклом свете поставленных на столе двух свечей было что-то зловещее. Через час по крайней мере двери из низу с шумом отворились, и в комнату вбежал Имшин, бледный, растрепанный; глаза у него были налиты, как у тигра, кровью; рот искривился. Он подбежал опять к тому же шкафу, вынул из него еще пачку денег, огляделся каким-то боязливым и суетливым взглядом и снова спустился вниз по лестнице. Вслед за тем в сарае и в конюшне, в совершенной темноте, послышалось тихое, но торопливое закладывание лошади; вскоре после того со двора выехали сани и понеслись в сторону, где город уж кончался, на так называемое Прибрежное поле. На другой день по городу разнесся довольно странный и любопытный слух, что молоденькая председательша бросила мужа и убежала от него к Имшину на квартиру, мимо которой некоторые из любопытствующих нарочно даже проезжали и действительно видели в одном из окон хорошенькую головку председательши. В мире так устроено, что когда один сановник заболевает, другой сановник приезжает навещать его: к нашему председателю приехал сам губернатор. Добродушный старик этот был в некоторой зависимости от председателя по тем любезностям, которые, по влиянию председателя, делал ему откуп. Говорим мы это не в обличение начальника губернии, а единственно затем, чтоб объяснить те отношения, в которых находились между собой эти два почтенные лица. Председатель по наружности был мужчина ужасно похожий на осиновый кряж. В жизни своей он все сам себе приобрел: учился на медные деньги, перенес потом страшные служебные труды, страшное подличание перед начальством и, наконец, всем этим достиг достояния, почета и женился на самой хорошенькой девушке в губернии. Двух вещей только он никак не мог побороть, это -- своей хорошенькой жены, которая выезжала, танцевала, наряжалась, веселилась, плакала, сердилась совершенно безо всякого с его стороны разрешения. Другое обстоятельство, затруднявшее председателя, было то, что когда он стал занимать довольно видные места, то ему ужасно хотелось представить из себя, что он во всех случаях жизни своей поступает и говорит, как человек образованный. Перед последним несчастием он, проснувшись после обеда, спросил горничную, подававшую ему воду: -- Где барыня? -- Оне на катанье сначала были, а потом, я их видела, оне к Имшину проехали, -- доложила та. В горничной этой председатель еще и прежде находил для себя всегда некоторое утешение и развлечение во всем претерпенном от жены, и она еще с самого приезда объяснила ему, что у них часто-часто бывал без него Имшин. -- Ну, поди же пошли человека и скажи, чтобы она сейчас же, сию минуту ехала домой, -- сказал он. Горничная пошла и сказала лакею: -- Поди сейчас за барыней к Имшину, чтобы она ехала домой: барин очень сердится. Когда председательша возвратилась, муж спросил ее: -- С какой стати вы поехали к Имшину? -- А с такой, что я люблю его, -- отвечала безумная женщина. Дорогой она еще больше рассердилась за то, что ее требуют от ее ангела Имшина к чурбану-мужу. Председатель, как человек высокой практической мудрости, почти признавал необходимость, чтобы жена его изменила ему, и он только желал одного, чтобы это вышло, как выходит между образованными людьми. -- Вы любите? -- повторил он более насмешливым, чем угрожающим голосом. -- Даже больше того: я беременна от него! -- объявила Марья Николаевна. Первым движением председателя было поколотить жену; но он удержался. -- В таком случае я засажу вас в вашей комнате и запру там! -- проговорил он и взял в самом деле жену за руку, привел ее в комнату, запер за ней дверь и ключ положил к себе в карман; но, придя в кабинет свой, рассудил, что уж, конечно, он поступает в этом случае, как самый необразованный человек: жен запирали только в старину! Он пошел и опять отпер двери. -- Я вас выпускаю, но только из дому вы шагу не смеете делать, а Имшину велю отказывать -- слышите! -- Я готова повиноваться во всем вашей воле, -- проговорила притворно покорным голосом жена; но когда, на другой день, председатель уехал в свою палату, она сама надела на себя салоп, сапоги, сама отворила себе дверь, вышла, с полверсты по крайней мере своими хорошенькими ножками шла по глубокому сумету, наконец подкликнула извозчика и велела везти себя к Имшину. Узнав о побеге жены, председатель до приезда губернатора решительно недоумевал, что ему делать. -- Что такое, скажите мне на милость? -- говорил тот, еще входя. Председатель придал мрачную мину своему лицу. -- Что, я теперь вызывать его на дуэль, что ли, должен? -- больше спросил он, чем обнаружил собственное свое мнение. -- Ни, ни, ни! Ни, ни, ни! -- воскликнул губернатор. -- Во-первых, он -- мальчишка, вы -- человек пожилой; он -- военный, вы -- штатский. Это значит смешить собой общество! Губернатор, родом из польских жидов, чувствовал какое-то органическое отвращение к дуэлям и вообще в этом случае хлопотал, чтобы все-таки во вверенном ему крае не произошло комеражу. Председатель с своей стороны хоть и считал губернатора за очень недальнего человека, но в понятия его, как понятия светского господина, верил. -- В этом случае самое лучшее -- презрение! -- продолжал губернатор. -- Все мы -- я, вы, Кузьма, Сидор -- все мы рогоносцы. Председатель, пожалуй, готов бы был на презрение; но дело в том, что в душе у него против Имшина и жены бушевала страшная злоба, которую ему как-нибудь да хотелось же на них выместить. -- И этот господин очень странный, -- говорил губернатор, ветрено постукивая своей саблей. -- Сегодня... одна женщина... какая-то, должно быть, нищая... подала мне на него прошение... что он убил там ее дочь... девочку... четырнадцати лет... из пистолета, что ли, как-то застрелил. -- Девочку убил? -- спросил председатель, и лицо его мгновенно просияло, как бы смазали его маслом. -- Убил!.. Я велел там следствие полицеймейстеру произвести. -- Этакие дела, я полагаю, нельзя так пропускать... Тут кровь вопиет на небо, -- проговорил председатель чувствительным и в то же время внушающим губернатору голосом. Тот, кажется, несколько это понял. -- Я велел произвести самое строгое исследование, беспощадное!.. -- Что он дворянин, так, пожалуй, откупится и отвертится! -- продолжал подзадоривать губернатора председатель. -- Нет, у меня не отвертится, не бывает у меня этого! -- петушился губернатор, и так как всегда чувствовал не совсем приятные ощущения, когда председатель, человек характера строгого, укорял его за слабость по службе, потому поспешил сократить свой визит. -- Ну, а вы пока до свидания, поуспокойтесь немного, -- говорил он, вставая и надевая перчатки. -- Я поуспокоюсь! -- сказал председатель в самом деле совершенно покойным голосом. Зимнее солнце светило в окна гостиной Имшина: его кавказское оружие ярко блестело своим серебром и золотом. На турецком диване, стоящем под этим оружием, сидел сам Имшин в шелковом, стеганом и выложенном позументом архалуке. Марья Николаевна лежала у него на плече своей хорошенькой головкой; худоба ее в лице и полнота в стане стали еще заметнее. Вошел лакей. -- Солдаты из полиции к вам пришли! -- сказал он барину. Имшин заметно встревожился; он сейчас же встал и вышел. Председательша последовала за ним беспокойным взглядом. В дверях из передней в залу стояли полицейский солдат и жандарм. -- Что вам надо? -- спросил их строго Имшин. -- В часть вас, ваше благородие, взять велено! -- отвечал полицейский солдат глупым голосом. -- Как, в часть? -- переспросил Имшин, более уже обращаясь к жандарму. -- Приказано-с! -- ответил тот. -- Ну, ступайте, я сейчас приеду, -- сказал Имшин не совсем уверенным голосом. -- Я, ваше благородие, на запятки, теперь выходит, стану к вам, -- начал полицейский солдат тем же своим голосом. -- Пристав так и говорил: "Не отпускай, говорит, его от себя!.." -- Убирайся ты к черту с своим приставом! Пошел вон!.. -- крикнул Имшин, наступая на солдата, и хотел его вытолкнуть за двери. Тот стал упираться своим неуклюжим телом. -- Пошел и ты! -- прибавил он жандарму. -- На тебе рубль серебром, убирайтесь оба! Вот вам по рублю! И он дал обоим солдатам по рублю. Те ушли. Имшин возвратился в гостиную; лицо его из бледного сделалось багровым. -- Что такое? -- спрашивала председательша. -- Тебя в часть? Зачем? -- Не знаю, черт их знает! -- отвечал Имшин с невниманием и торопливо стал переменять архалук на сюртук. -- Лошадь живее запрягать! -- крикнул он. Председательша подавала ему шляпу, палку, бумажник, но он как будто бы и не видел ее и, не простясь даже с ней, пошел и сел в сани. Солдаты, получившие по рублю, сошли только вниз, от подъезда не отходили, и, когда Имшин понесся на своем рысаке, жандарм поскакал на лошади за ним, а бедный полицейский солдат побежал было пешком, но своими кривыми ногами зацепился на тротуаре за столбик, полетел головою вниз, потом перевернулся рожею вверх и лежит. Марья Николаевна, видевшая всю эту сцену, несмотря на то, что была сильно встревожена, не утерпела и улыбнулась. Она ждала Имшина час, два; наконец, и лошадь его возвратилась. Марья Николаевна сошла задним крыльцом, в одном платье, к кучеру и спросила: -- Где барин -- а? -- В части остался. -- Когда же он приедет? -- Неизвестно-с, ничего не сказал. Марья Николаевна постояла немного, потерла себе лоб, потом велела подать салоп. -- Вези меня туда, в часть! -- сказала она, садясь в сани, когда кучер только что было хотел откладывать лошадь. Кучер неохотно стал опять на облучок и стал неторопливо поворачивать. -- Скорей, пожалуйста! -- воскликнула она. В части, в первой же комнате, Марья Николаевна увидела знакомого ей полицейского солдата, приходившего к ним поутру. На этот раз он был уже не в своей военной броне, а просто сидел в рубахе и ел щи, которые распространяли около себя вкуснейший запах. -- Где Имшин, барин, за которым ты приходил? -- спросила она его. -- В казамат, ваше благородие, посажен. -- За что? -- Не знаю, ваше благородие. Он тоже говорил: "Поесть, говорит, мне надо... Ступай в трактир, принеси!" Я говорю: "Ваше благородие, мне тоже далеко идти нельзя. Вон вахмистр, говорю, у нас щи тоже варит и студень теперь продает... Разе тут, говорю, взять... У нас тоже содержался барин, все его пищу ел". -- "Ну, говорит, давай мне студеня одного". -- Пусти меня, проводи к нему! -- Нельзя, ваше благородие. -- Я тебе десять рублей дам! -- Помилуйте! Теперь квартальный господин скоро придет, невозможно-с! -- Ну, хоть записочку передай! -- Записочку давайте, ваше благородие. Он тоже просил было, чтобы водки... "Ваше благородие, хлещут, говорю, за это! Вот, бог даст, пообживетесь... Господин квартальный и сам, может, то позволит". Выслушав солдата, Марья Николаевна и сама, кажется, не знала, что ей делать; в голове ее все перемешалось... Имшина отняли у нее... посадили в казамат... на студень... Что же это такое? Она села в сани и велела везти себя к мужу. Председатель только что встал из-за стола и проходил в свой кабинет. Горничная едва успела вбежать к нему и сказать: -- Барыня наша приехала-с! Председатель проворно сел в свои вольтеровские кресла и принял несколько судейскую позу. Марья Николаевна вошла к мужу совершенно смело. -- Имшин посажен в часть, -- начала она, -- это ваши штучки, и, если вы хоть сколько-нибудь благородный человек, вы должны сказать, за что? Председатель улыбнулся. -- Я вашего Имшина ни собственного желания и никакого права по закону не имел сажать, -- проговорил он. -- Кто ж его посадил? -- Это уж вы постарайтесь сами узнать: я этим предметом нисколько не интересуюсь. -- Его мог посадить один только губернатор. Я поеду к губернатору. Председатель молчал, как молчат обыкновенно люди, когда желают показать, что решительно не принимают никакого участия в том, что им говорят. -- О, какие вы все гадкие! -- воскликнула бедная женщина, всплеснув своими хорошенькими ручками, и, закрыв ими лицо свое, пошла. -- Ваш гардероб, вы сами за ним пришлете или мне прикажете прислать его вам? -- сказал ей вслед муж. Марья Николаевна ничего ему на это не ответила. Председатель остался совершенно доволен собой. Он сам очень хорошо понимал, и с этим, вероятно, согласится и читатель, что во всей этой сцене вел себя как самый образованный человек; он ни на одну ноту не возвысил голоса, а между тем каждое слово его дышало ядом. Марья Николаевна между тем села в сани и велела себя везти к губернатору. Кучер было обернулся к ней: -- Лошадь, сударыня, очень устала! Барин после гневаться будет. -- Вези! -- вскрикнула она, и в ее нежном голосе послышалось столько повелительности, что даже с полулошадиной натурой кучер немножко струсил и поехал. Губернатор еще не кушал, когда она к нему приехала. Дежурный чиновник, увидев председательшу, бросился со всех ног докладывать об ней губернатору. Тот, в свою очередь, тоже бросился к зеркалу причесываться: старый повеса в этом посещении ожидал кой-чего романического для себя. -- Pardon, madame... {Извините, сударыня... (франц.).} Позвольте вам предложить кресла. Марья Николаевна села. -- Говорят, вы посадили Имшина, -- вы знаете мои отношения к этому человеку; скажите, за что он посажен? -- Не могу, madame! -- Почему ж не можете? Губернатор был в странном положении -- сказать даме о такой вещи, которая, по его понятию, должна была убить ее; он решился лучше успокоить ее: -- Сказать вам этого я не могу, тем более что все это, может быть, пустяки, которые пустяками и кончатся, а между тем нам всем очень дорого ваше спокойствие; мы вполне симпатизируем вашему положению, как женщины и как прелестнейшей дамы. -- Не знаю, что вы со мной все делаете! Ах, несчастная, несчастная я! -- воскликнула председательша и пошла, шатаясь, из кабинета. Губернатор последовал за ней до самых саней с каким-то священным благоговением. Дома она написала записку к Имшину: "Я везде была и ни у кого ничего не узнала; напиши хоть ты, за что ты страдаешь, мучат тебя... Твоя". На это она получила ответ: "Все вздор, моя милая Машенька, проделки одних мерзавцев; посылаю тебе сто рублей на расход. Прикажи, чтобы хорошенько смотрели за лошадьми... Твой". Никакое страстное письмо не могло бы так утешить бедную голубку, как эта холодная записка. "Он спокоен; значит, в самом деле все вздор", -- подумала она, покушала потом немножко и заснула. К подъезду между тем подъехала ее компаньонка Эмилия, с огромным возом гардероба Марьи Николаевны. Со свойственным ее чухонскому темпераменту равнодушием, она принялась вещи выносить и расставлять их. Шум этот разбудил Марью Николаевну. -- Кто там? -- окликнула она. Эмилия вошла к ней. -- Платья ваши Петр Александрыч прислал и мне не приказал больше жить у них. -- Ну, и прекрасно; оставайся здесь у меня. Эмилия в церемонной позе уселась на одном из стульев. -- Ты слышала, Александра Иваныча в часть посадили? -- Да-с! -- Скажи, что про это муж говорит или кто-нибудь у него говорил; ты, вероятно, слышала. -- Девочку, что ли, он убил как-то! -- Какую девочку, за что? -- Мещанка там одна, нищенки дочь. Марья Николаевна побледнела. -- Да за что же и каким образом? -- Играл с ней и убил. -- Что такое, играл с ней?.. Ты дура какая-то... врешь что-то такое... Эмилия обиделась. -- Ничего я не вру-с... все говорят. -- Как, не вру!.. Убил девочку -- за что? Эмилия некоторое время колебалась. -- На любовь его, говорят, не склонилась, -- проговорила она как бы больше в шутку и отворотила лицо свое в сторону. Марья Николаевна взялась за голову и сделалась совсем как мертвая. -- В этот самый вечер это и случилось, как мы были у него с катанья, -- продолжала Эмилия. -- Мужики на другой день ехали в город с дровами и нашли девочку на подгородном поле зарытою в снег и привезли в часть, а матка девочки и приходит искать ее. Она два дня уж от нее пропала, и видит, что она застрелена... -- Почему же девочку эту застрелил Александр Иваныч?.. -- спросила Марья Николаевна. -- Солдаты полицейские тут тоже рассказали: она, говорят, каталась на Имшиных лошадях со старухой, и прямо к нему они и проехали с катанья. Молоденькое лицо Марьи Николаевны как бы в одну минуту возмужало лет на пять; по лбу прошли две складки; милая улыбка превратилась в серьезную мину. Она встала и начала ходить по комнате. -- Мужчина может это сделать совершенно не любя и любя другую женщину! -- проговорила она насмешливым голосом и останавливаясь перед Эмилиею. -- Он, говорят, совершенно пьяный был, -- подтвердила та. -- Человека его также захватили, тот показывает: три бутылки одного рому он в тот вечер выпил. -- Каким же образом он ее убил? Личико Марьи Николаевны при этом сделалось еще серьезнее. -- Сегодня полицеймейстер рассказывал Петру Александрычу, что Александр Иваныч говорит, что она сама шалила пистолетом и выстрелила в себя; а человек этот опять показывает -- их врознь держат, не сводят, -- что он ее стал пугать пистолетом, а когда она вырвалася и побежала от него, он и выстрелил ей вслед. Дальнейшие ощущения моей героини я предоставляю читательницам самим судить. У входа в домовую церковь тюремного замка стояли священник в теплой шапке и муфте и дьячок в калмыцком тулупе. Они дожидались, пока дежурный солдат отпирал дверь. Войдя в церковь, дьячок шаркнул спичкой и стал зажигать свечи. Вслед же за ними вошла дама вся в черном. Это была наша председательша. Священник, как кажется, хорошо ее знал. Она подошла к нему под благословение. -- Холодно? -- сказал он. -- Ужасно! Я вся дрожу, -- отвечала она. -- Не на лошади? -- Нет, пешком... У меня нет лошади. -- А Александра Иваныча кони где? Все, видно, проданы и в одну яму пошли. -- Все в одну! -- отвечала Марья Николаевна грустно-насмешливым голосом. -- Но досаднее всего обман: каждый почти из них образ передо мной снимал и клялся: "Не знаем, говорят, что будет выше, а что в палате мы его оправдаем". -- Ну, да губернатора тоже поиспугались. -- Да что же губернатору-то? -- А губернатор супруга вашего побоялся: еще больше, говорят, за последнее время ему в лапки попал. -- Ну да, вот это так... но это вздор -- это я разоблачу... -- проговорила Марья Николаевна, и глаза ее разгорелись. -- На каторгу приговорили? -- На каторгу, на десять лет, и смотрите, сколько тут несправедливости: человек обвиняется или при собственном сознании, или при показании двух свидетелей; Александр Иваныч сам не сознается; говорит, что она шалила и застрелила себя, -- а свидетели какие ж? Лакей и Федоровна! Они сами прикосновенны к делу. А если мать ее доносит, так она ничего не видала, и говорит все это она, разумеется, как женщина огорченная... -- В поле он мертвую-то свез... Зачем? Для чего? -- Прекрасно-с!.. Но ведь он человек: мог перепугаться; подозрение прямо могло пасть на него, тем более что от другой матери было уж на него прошение в этом роде, и он там помирился только как-то с нею -- значит, просто растерялся, и, наконец, пьян был совершенно... Они вывезли в поле труп и не спрятали его хорошенько, а бросили около дороги -- ну, за это и суди его как за нечаянный проступок, за неосторожность; но за это не каторга же!.. Судить надобно по законам, а не так, как нам хочется. Любовь сделала бедную женщину даже юристкою. -- Это все я раскрою, -- продолжала она все более и более с возрастающим жаром, -- у меня дядя член государственного совета; я поеду по всем сенаторам, прямо им скажу, что я жена такого-то господина председателя, полюбила этого человека, убежала к нему, вот они и мстят ему -- весь этот чиновничий собор ихний! -- Дай бог, дай бог!.. -- произнес священник со вздохом. -- Вас-то очень жаль... -- О себе, отец Василий, я уж и думать забыла; я тут все положила: и молодость и здоровье... У меня вон ребенок есть; и к тому, кажется, ничего не чувствую по милости этого ужасного дела... Священник грустно и про себя улыбнулся, а потом, поклонившись Имшихе (так звали Марью Николаевну в остроге), ушел в алтарь. Она отошла и стала на женскую половину. Богомольцев почти никого не было: две -- три старушонки, какой-то оборванный чиновник, двое парней из соседней артели. Дежурный солдат стал отпирать и с шумом отодвигать ставни, закрывающие решетку, которая отделяла церковь от тюремных камор. Вскоре после того по дальним коридорам раздались шаги. Это шли арестанты к решетке. К левой стороне подошли женщины, а к правой мужчины. Молодцеватая фигура Имшина, в красной рубашке и бархатной поддевке, вырисовалась первая. Марья Николаевна, как уставила на него глаза, так уж больше и не спускала их во всю службу. Он тоже беспрестанно взглядывал к ней и улыбался: в остроге он даже потолстел, или, по крайней мере, красивое лицо его как-то отекло. Когда заутреня кончилась, Имшин первый повернулся и пошел. За ним последовали и другие арестанты. Марья Николаевна долго еще глядела им вслед и прислушивалась к шуму их шагов. Выйдя из церкви, она не пошла к выходу, а повернула в один из коридоров. Здесь она встретила мужчину с толстым брюхом, с красным носом и в вицмундире с красным воротником -- это был смотритель замка. Марья Николаевна раскланялась с ним самым раболепным образом. -- Я прошу вас сказать Александру Иванычу, -- начала она заискивающим голосом, -- что я сегодня выезжаю в Петербург; мне пишут оттуда, что через месяц будет доклад по его делу в сенате; ну, я недели две тоже проеду, а недели две надобно обходить всех, рассказать всем все... Смотритель на все это только кивал с важностью головой. -- Тут вот я ему в узелочке икры принесла и груздей соленых -- он любит соленое, -- продолжала она прежним раболепным тоном, подавая смотрителю узелок. -- Пьянствует он только, сударыня, очень и буянит, -- проговорил тот, принимая узелок. -- Этта на прошлой неделе вышел в общую арестантскую, так двух арестантов избил; я уж хотел было доносить, ей-богу! -- Вы ему, главное дело, водки много не давайте, -- совсем нельзя ему не пить -- он привык, а скажите, что много нельзя; я не приказала: вредно ему это. -- Нет-с, какое вредно -- здоров очень! -- возразил простодушно смотритель, так что Марья Николаевна немножко даже покраснела. -- Так, пожалуйста, не давайте ему много пить, -- прибавила она еще раз и пошла. На углу, на первом же повороте, на нее подул такой ветер, что она едва устояла; хорошенькие глазки ее от холода наполнились слезами, красивая ножка нетвердо ступала по замерзшему тротуару; но она все-таки шла, и уж, конечно, не физические силы ей помогали в этом случае, а нравственные. 19 мая 184... было довольно памятно для города П... В этот день красавца Имшина лишали прав состояния. Сама губернаторша и несколько дам выпросили в доме у головы позволение занять балкон, мимо которого должна была пройти процессия. В окнах всех прочих домов везде видны были головы женщин, детей и мужчин; на тротуарах валила целая масса народу, а с нижней части города, из-под горы, бежала еще целая толпа зевак. На квартире прокурора, тоже находящейся на этой улице, сидели сам он -- мужчина, как следует жрецу Фемиды, очень худощавый, и какой-то очень уж толстый помещик. -- Она при мне была у министра, -- говорил тот, -- так отчеканивает все дело... Прокурор усмехнулся. -- У сенаторов, говорят, по нескольку часов у подъезда дожидалась, чтобы только попросить. -- Любовь! -- произнес прокурор, еще более усмехаясь. -- Но как хотите, -- продолжал помещик, -- просить женщине за отца, брата, мужа, но за любовника... -- Да... -- произнес протяжно и многозначительно прокурор. -- Тем более, говорят, я не знаю этого хорошенько, но что он не застрелил девочку, а пристрелил ее потом. -- Да, в деле было этакое показание... -- начал было прокурор, но в это время раздался барабанный стук. -- Едут, -- сказал он с каким-то удовольствием. Из ворот тюремного замка действительно показалась черная колесница. Имшин сидел на лавочке в той же красной рубахе, плисовой поддевке и плисовых штанах. Лицо его, вследствие, вероятно, все-таки перенесенных душевных страданий, от окончательно решенной участи, опять значительно похудело и как бы осмыслилось и одухотворилось; на груди его рисовалась черная дощечка с белою надписью: Убийца... Из одного очень высокого дома, из окна упал к нему венок. Это была дама, которую он первую любил в П... С ней после того сейчас же сделалось дурно, и ее положили на диван. На краю колесницы, спустивши ноги, сидел палач, тоже в красной рубахе, синей суконной поддевке и больше с глупым, чем с зверским лицом. В толпе народа, вместе с прочими, беспокойной походкой шла и Марья Николаевна; тело ее стало совершенно воздушное, и только одни глаза горели и не утратили, кажется, нисколько своей силы. Ей встретился один ее знакомый. -- Марья Николаевна, вы-то зачем здесь?.. Как вам не грех? Вы только растревожитесь. -- Нет, ничего! С ним, может быть, дурно там сделается! -- Да там есть и врачи и все... И отчего ж дурно с ним будет? Дурно с преступником в самом деле не было. Приговор он выслушал с опушенными в землю глазами, и только когда палач переломил над его головой шпагу и стал потом не совсем деликатно срывать с него платье и надевать арестантский кафтан, он только поморщивался и делал насмешливую гримасу, а затем, не обращая уже больше никакого внимания, преспокойно уселся снова на лавочку. На обратном пути от колесницы все больше и больше стало отставать зрителей, и когда она стала приближаться к тюремному замку, то на тротуаре оставалась одна только Марья Николаевна. -- Я уж лошадь наняла, и как там тебя завтра или послезавтра вышлют, я и буду ехать за тобой! -- проговорила она скороговоркой, подбегая к колеснице, когда та въезжала в ворота. -- Хорошо! -- отвечал ей довольно равнодушным голосом Имшин. Оставшись одна, Марья Николаевна стыдливо обдернула свое платье, из-под которого выставлялся совершенно худой ее башмак: ей некогда было, да, пожалуй, и не на что купить новых башмаков. В теплый июльский вечер по большой дороге, между березок, шла партия арестантов. Впереди, как водится, шли два солдата с ружьями, за ними два арестанта, скованные друг с другом руками, женщина, должно быть, ссыльная, только с котомкой через плечо, и Имшин. По самой же дороге ехала небольшая кибиточка, и в ней сидела Марья Николаевна с своим грудным ребенком. Дорога шла в гору. Марья Николаевна с чувством взглянула на Имшина, потом бережно положила с рук спящего ребенка на подушку и соскочила с телеги. -- Ты посмотри, чтобы он не упал, -- сказала она ехавшему с ней кучером мужику. -- Посмотрю, не вывалится, -- отвечал тот грубо. Марья Николаевна подошла к арестантам. -- Ты позволь Александру Иванычу поехать: он устал, -- сказала она старшему солдату. -- А если кто из бар наедет да донесут, -- засудят!.. -- отвечал тот. -- Если барин встретится, тот никогда не донесет -- всякий поймет, что дворянину идти трудно. -- И они вон тоже ведь часто ябедничают! -- прибавил солдат, мотнув головой на других арестантов. -- И они не скажут. Ведь вы не скажете? -- сказала Марья Николаевна, обращаясь ласковым голосом к арестантам. -- Что нам говорить, пускай едет! -- отвечали мужчины в один голос, а ссыльная баба только улыбнулась при этом. Имшин ловко перескочил небольшую канавку, отделяющую березки от дороги, подошел к повозке и сел в нее; цепи его при этом сильно зазвенели. Марья Николаевна проворно и не совсем осторожно взяла ребенка себе на руки, чтобы освободить подушку Имшину, он тотчас же улегся на нее, отвернулся головой к стене кибитки и заснул. Малютка между тем расплакался. Марья Николаевна принялась его укачивать и стращать, чтобы он замолчал и не разбудил отца. Когда совсем начало темнеть, Имшин проснулся и зевнул. -- Маша, милая, спроси у солдата, есть ли на этапе водка? -- Сейчас; на, подержи ребенка, -- прибавила она и, подав Имшину дитя, пошла к солдату. -- На этапе мы найдем Александру Иванычу водки? -- спросила она. -- Нет, барыня, не найдем; коли так, так здесь надо взять; вон кабак-то, -- сказал солдат. Партия в это время проходила довольно большим селом. -- Ну, так на вот, сходи! -- Нам, барыня, нельзя; сама сходи. -- Ну, я сама схожу, -- сказала Марья Николаевна весело и в самом деле вошла в кабак. Через несколько минут она вышла. Целовальник нес за ней полштофа. -- Что за глупости -- так мало... каждый раз останавливаться и брать... дай полведра! -- крикнул Имшин целовальнику. Марья Николаевна немножко изменилась в лице. Целовальник вынес полведра, и вместе с Имшиным они бережно уставили его в передок повозки. -- Зачем ты сама ходила в кабак? Разве не могла послать этого скота? -- сказал довольно грубо Имшин Марье Николаевне, показывая головой на кучера. -- А я и забыла об нем совершенно, не сообразила!.. -- отвечала она кротко. Печаль слишком видна была на ее лице. Этап находился в сарае, нанятом у одного богатого мужика. -- В этапе вам, барыня, нельзя ночевать; мы запираемся тоже... -- сказал Марье Николаевне солдат, когда они подошли к этапному дому. -- Тут, у мужичка, изба почесть подле самого сарая: попроситесь у него. Марья Николаевна попросилась у мужика, тот ее пустил. -- Там барин один идет, дворянин, так чтобы поесть ему! -- сказала она хозяину. -- Отнесут; солдаты уж знают, говорили моей хозяйке. Марья Николаевна, сама уставшая донельзя, уложила ребенка на подушку, легла около него и начала дремать, как вдруг ей послышалось, что в сарае все более и более усиливается говор, наконец раздается пение, потом опять говор, как бы вроде брани; через несколько времени двери избы растворились, и вошел один из солдат. -- Барыня, сделайте милость, уймите вашего барина! -- Что такое? -- спросила Марья Николаевна, с беспокойством вставая. -- Помилуйте, с Танькой все балует... Она, проклятая, понесет теперь и покажет, что на здешнем этапе, -- что тогда будет? Марья Николаевна, кажется, не расслышала или не поняла последних слов солдата и пошла за ним. Там ей представилась странная сцена: сарай был освещен весьма слабо ночником. На соломе, облокотившись на деревянный обрубок, полулежал Имшин, совсем пьяный, а около него лежала, обнявши его, арестантка-баба. Марья Николаевна прямо подошла к ней. -- Как ты смеешь, мерзавка, быть тут? Солдаты, оттащите ее! -- прибавила она повелительным голосом. Солдаты повиновались ей и оттащили бабу в сторону. -- А ты такая же, как и я -- да! -- бормотала та. -- И вы извольте спать сию же минуту, -- прибавила она тем же повелительным голосом Имшину; лицо ее горело при этом, ноздри раздувались, большая артерия на шейке заметно билась. -- Сию же секунду! -- прибавила она и начала своею слабою ручкою теребить его за плечо, как бы затем, чтобы сделать ему больно. -- Поди, отвяжись! Навязалась! -- проговорил он пьяным голосом. -- Я вам навязалась, я? -- говорила Марья Николаевна -- терпения ее уж больше не хватало. -- Низкий вы, подлый человек после этого! -- Я бью по роже, кто мне так говорит, -- воскликнул Имшин и толкнул бедную женщину в грудь. Марья Николаевна хоть бы бровью в эту минуту пошевелила. -- Ничего; теперь все уж кончено. Я вас больше не люблю, а презираю, -- проговорила она, вышла из этапа и в своей повозочке уехала обратно в город. История моя кончена. Имшина, как рассказывали впоследствии, там уж в Сибири сами товарищи-арестанты, за его буйный характер, бросили живым в саловаренный котел. Марья же Николаевна... но я был бы сочинителем самых лживых повестей, если б сказал, что она умерла от своей несчастной любви; напротив, натура ее была гораздо лучшего закалу: она даже полюбила впоследствии другого человека, гораздо более достойного, и полюбила с тем же пылом страсти. -- Господи, что мне нравилось в этом Имшине, -- решительно не знаю!.. -- часто восклицала она. -- Стало быть, и героиня ваша лгунья? -- заметят мне, может быть, читательницы. Когда она любила, она не лгала, и ей честь делает, что не скрывала потом и того презрения, которое питала к тому же человеку. За будущее никто не может поручиться: смеем вас заверить, что сам пламенный Ромео покраснел бы до конца ушей своих или взбесился бы донельзя, если бы ему напомнили, буква в букву, те слова, которые он расточал своей божественной Юлии, стоя перед ее балконом, особенно если бы жестокие родители не разлучили их, а женили!

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатаны в "Отечественных записках" за 1865 год (NoNo 1, 2, 4, январь, февраль, апрель). Работа над рассказами данного цикла начата в 1864 году. Первоначальный замысел "Русских лгунов" был изложен Писемским издателю "Отечественных записок" А.Краевскому в письме от 25 августа 1864 года: "...пишутся у меня очерки под названием "Русские лгуны" -- выведен будет целый ряд типов вроде снобсов Теккерея. Теперь окончена мною первая серия: Невинные врали -- то есть которые лгали насчет охоты, силы, близости к царской фамилии, насчет чудес, испытываемых ими во время путешествий; далее будут: Сентименталы и сентименталки, порожденные Карамзиным и Жуковским. Далее: Марлинщина. Далее: Байронисты россейские. Далее: Тонкие эстетики. Далее: Народолюбы. Далее: Герценисты и в заключение: Катковисты... Теперь у меня написано листа на два печатных, а печатать я желал бы начать с генваря. Уведомьте пригоден вам этот труд мой или нет; если не пригоден, не стесняйтесь и пишите прямо" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 170.}. На основании этого высказывания можно судить, что Писемский рассматривал "Русских лгунов" как продолжение начатой "Фанфароном" серии рассказов под общим заглавием "Наши снобсы". Об этом свидетельствует также и то, что в "Русских лгунах" (рассказы "Сентименталы" и "История о петухе") снова появляется образ кокинского исправника Ивана Семеновича Шамаева, который фигурировал и в "Фанфароне". В задуманном цикле рассказов "Русские лгуны" писатель намеревался направить удары как против сторонников "чистого" искусства и катковистов -- самых крайних реакционеров того времени, -- так и против революционеров -- сторонников Чернышевского и Герцена. 21 сентября 1864 года Писемский сообщил Краевскому о завершении первой серии "Русских лгунов": "Вместе с этим письмом я высылаю Вам 1-ю серию "Лгунов" -- это пока все еще невинные врали -- дальнейшую программу я писал уже Вам. Всех очерков, я полагаю, хватит листов на 7 или на 8 печатных... Следующую серию я непременно надеюсь изготовить к генварю и много к февралю" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 174-175.}. Однако первоначальный замысел "Русских лгунов" в процессе его осуществления скоро изменился. Уже к январю 1865 года Писемский, по-видимому, отказался от намерения выполнить полностью тот план, который он изложил в письме к Краевскому от 25 августа 1864 года. 24 января 1865 года, посылая Краевскому рассказы из второй серии "Русских лгунов", Писемский сообщал: "...ко 2 февр. или 1 мартовской (книжке. -- М.Е.) я Вам вышлю еще два рассказа; один будет называться: "Лживой красавец" (первоначальное заглавие рассказа "Красавец". -- М.Е.); опишется мужчина, у которого уже тело лжет: он прелестной наружности, но подлец душой; и второй -- называемой: "Все лгут", где опишется, что все лгут, чиновники, артисты, хозяева, барышни, и никто того не замечает" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 181.}. Рассказ "Все лгут", который, как показывает уже и само его название, должен был, вероятно, иметь итоговый характер, не был написан, и предшествовавший ему "Красавец" оказался последним рассказом цикла. Таким образом, было написано только восемь рассказов, охватывающих лишь первые три серии изложенного в письме к Краевскому плана: 1. "Невинные врали" -- рассказы "Конкурент", "Богатые лгуны и бедный", "Кавалер ордена Пур-ле-мерит", "Друг царствующего дома" и "Блестящий лгун"; 2. "Сентименталы и сентименталки" -- рассказ "Сентименталы"; 3. "Марлинщина" -- рассказ "Красавец". Рассказ "История о петухе", включенный Писемским во вторую серию "Русских лгунов", был напечатан в журнале после "Сентименталов", хотя в герое "Истории о петухе" едва ли можно отыскать какие-либо признаки сентиментальности. Основной причиной изменения первоначального плана "Русских лгунов" были цензурные препятствия. Уже при посылке первой серии рассказов Писемский высказал опасение насчет цензуры. "С цензурой, бога ради, употребите все усилия, -- писал он Краевскому. -- Если она будет ставить препятствия в рассказах о кавалере ордена Пур-ле-мерит и о друге царствующего дома, то объясните им, что если эти люди хвастаются своею близостью к царям, то это показывает только любовь народную, -- в предисловии у меня прямо сказано, что лгуны стараются обыкновенно приписать себе то, что и в самом общественном мнении считается за лучшее, а если очень станут упираться, то, не давая им марать, напишите мне, что их особенно устрашает" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 174.}. Опасения Писемского оправдались: цензор запретил два рассказа: "Кавалер ордена Пур-ле-мерит" и "Друг царствующего дома". Получив от Краевского сообщение об этом, Писемский настаивал на том, чтобы хлопоты о разрешении по крайней мере одного из этих рассказов не прекращались. С этой целью он даже советовал обратиться за содействием к фаворитке министра двора -- Мине Бурковой. "Думал я, думал, -- писал он Краевскому 24 октября 1864 года, -- по получении Вашего письма, и вот что придумал: к министру двора вы пошлите только один рассказ. "Друг царствующего дома" и уж хлопочите, бога ради, чтобы его пропустили -- этот рассказ может быть напечатан: в нем тронуто все так легко. Нельзя [ли] попросить покровительства в этом случае Мины. Мне как-то в Петербурге говорили, что она благоволит ко мне, как к автору. "Кавалер ордена Пур-ле-мерит", вероятно, никак не пропустят, а потому я переделаю, вероятно, невдолге и к вам вышлю" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 175.}. "Друг царствующего дома" был послан министру двора под измененным заглавием: "Старуха Исаева". Не надеясь на то, что министр двора разрешит этот рассказ, Писемский советовал Краевскому напечатать его без цензуры: "Есть нынче правило... что редакция, если цензор чего не пропускает, печатает с личной своей ответственностью и штрафу за это подвергается 50 руб. сер. Ваши "Отеч. Записки", вероятно, еще ни разу не подпадали штрафу этому, а потому, если старуху Исаеву Адлерберг не пропускает (благо его, говорят, снимают), то печатайте без цензуры, я эти 50 руб. плачу из собственного кармана. Как вы об этом думаете, уведомьте меня, пожалуйста, не поленитесь и черкните, меня это очень беспокоит" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 178.}. В конце ноября 1864 года председатель С.-Петербургского цензурного комитета М.Н.Турунов получил решение министерства двора: "Вследствие отношения Вашего превосходительства от 19-го сего ноября за No 838 имею честь Вас, милостивый государь, уведомить, что препровожденная при оном и у сего возвращаемая статья под заглавием "Русские лгуны" была представлена господину министру императорского двора, и его сиятельство изволил отозваться, что он полагал бы отклонить напечатание означенной статьи, так как некоторые из приведенных в ней случаев относятся к высочайшим особам, а между тем рассказ, как и самое заглавие свидетельствует, заключает в себе лишь грубый вымысел и вообще не имеет никакого интереса" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 657.}. Сохранилась и раздраженная резолюция министра Адлерберга: "Не понимаю, с какой стати эта статья посылается на мой просмотр... Если рассказ о лжи Исаевой не выдумка, то этот рассказ вовсе не интересен; если же это выдумка, то надобно признаться, что выдумка чрезвычайно глупа" {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 657.}. Краевский отказался напечатать рассказ "Друг царствующего дома" в его первоначальном виде без цензурного разрешения. Писемский вынужден был радикально переделать его. "Письмо ваше крепко поогорчило меня, -- жаловался он Краевскому, -- тем более что оно застало меня после тяжкой болезни: был болен жабой и чуть не умер. Старуху Исаеву на будущей неделе, то есть числу к 15, я переделаю, она выйдет не менее забавна..." {А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 179.}. 9 декабря 1864 года новый вариант рассказа был послан Краевскому. Этот вариант под заглавием "Фантазерка" и был опубликован в "Отечественных записках". В четвертом томе сочинений Писемского, изданных Стелловским, был опубликован журнальный текст этого рассказа, поскольку, по-видимому, цензурный запрет сохранял еще свою силу. Таким образом, рассказы "Кавалер ордена Пур-ле-мерит" и "Друг царствующего дома" при жизни Писемского печатались в переработанном под давлением цензуры виде и поэтому не отражали подлинных замыслов автора. Только в первом посмертном собрании сочинений Писемского, изданном М.О.Вольфом, эти рассказы были напечатаны в их первоначальном, доцензурном виде (т. V, СПб., 1884). В настоящем издании "Кавалер ордена Пур-ле-мерит" и "Друг царствующего дома" печатаются по тексту первого посмертного собрания сочинений. Подцензурные варианты этих рассказов ввиду их самостоятельной художественной ценности ниже приводятся полностью. Остальные рассказы печатаются по тексту издания Ф.Стелловского, СПб., 1861.

Кавалер ордена Пур-ле-мерит

Прелестное июльское утро светит в окна нашей длинной залы; по переднему углу ее стоят местные иконы, принесенные из ближайшего прихода. Священник, усталый и запыленный, сидит невдалеке от них и с заметным нетерпением дожидается, чтобы его заставили поскорее отслужить всенощную, а там, вероятно, и водку подадут. Матушка, впрочем, еще не вставала, а отец ушел в поле к рабочим. Я (очень маленький) стою и смотрю в окно. Из поля и из саду тянет восхитительной свежестью: мне так хочется молиться и богу и природе! Тут же, по зале, ходит ночевавший у нас сосед, Евграф Петрович Хариков, мужчина чрезвычайно маленького роста, но с густыми черными волосами, густыми бровями и вообще с лицом неумным, но выразительным; с шести часов утра он уже в полной своей форме: брючках, жилетике, сюртучке в пур-ле-мерите. Раздражающее свойство утра заметно действует на него: он проворно ходит, подшаркивает ножкою, делает в лице особенную мину. Евграф Петрович -- чистейший холерик; его маленькой мысли беспрестанно надо работать, фантазировать и выражать самое себя. В настоящую минуту он не выдерживает молчания и останавливаестя перед священником. -- Вы дядю моего, Николая Степаныча, знавали? -- спрашивает он как бы случайно. Священник поднимает на него глаза и бороду. -- Нет-с! -- отвечал он с убийственным равнодушием. -- Храбрый был генерал, храбрый!.. Священник продолжает молчать. -- Я, собственно, служил в кавалерии! -- говорил Хариков. Он, собственно, служил офицером в комиссариате. -- И под Глагау, господи!.. Двинули нас сбить неприятельскую позицию по правую, этак, сторону от города... Пошли мы сначала на рысях, палаши наголо... Глядим, пехота -- раз, два -- выстроились в каре. Вы знаете, что такое каре? -- Нет-с! -- отвечал и на это священник и, вытянув из бороды два волоска, начал внимательно их рассматривать. -- Отличная штука! Четырехугольник из людей -- ни больше, ни меньше; штыки вперед, задняя шеренга: "Пиф! паф!" -- совершенная щетина, с пульками только, которые летают около вас, как шмели, никакая кавалерия не возьмет -- надо сразу... Командир наш командует: "Марш назад!" -- потом: "Налево кругом, марш, марш!" Летим!.. Мне как-то, -- уж это именно бог! -- между двух ружей удалось проскакать. Тут стоит только одному прорваться, и, конечно: весь полк за мной. Направо саблей!.. Налево саблей!.. Лошади ногами топчут! Евграф Петрович стал было даже своими маленькими ручками и ножками представлять все это в лицах и особенно живо, как лошади топчут неприятеля ногами; но в это время вошел покойный отец, по обыкновению мрачный и суровый, и сел тут же в зале. -- Что это он тебе расписывает? -- спросил он священника, указывая глазами на Евграфа Петровича. -- Про войну рассказывает-с, -- отвечал тот. -- Про дело при Глагау припоминаю, -- подхватил Хариков. Он знал, что в присутствии отца продолжать разговор в прежнем тоне ему не было никакой возможности, но и замолчать сразу было неловко: он решился выбрать средину. -- В тот день, -- продолжал он далеко уже не с такой самоуверенностью, -- послали меня с известием... -- К кому? -- перебил его отец каким-то бесстрастным голосом. -- Не помню к кому... -- почти пискнул Евграф Петрович. -- О чем? -- Кажется, что, сколько теперь помню, что... Витгенштейн наступает или отступает... -- А!.. -- протянул отец. -- Только поехал я с... Лошадь у меня была отличная, -- продолжал Хариков, голос его заметно дрожал, -- только вдруг, вижу я, от неприятельского авангарда отделился польский уланчик и за мной... Я как бы дальше от него, а он ко мне все ближе; вижу, и копьецо от меня недалеко -- я хвать из седла пистолет; бац -- осечка! Копьецо уж и гораздо ближе ко мне: я другой раз бац -- осечка! Копьецо уж почти у хвоста моей лошади... делать нечего, перекрестился (Евграф Петрович закусил при этом злобно губы), перехватил пистолет дулом в руку и пустил его на волю божию и прямо угадал молодцу в висок... закачался он на седле -- и головку закинул назад. -- Это случилось не в двенадцатом году... -- перебил его отец. -- Как не в двенадцатом? -- спросил Хариков. -- И не при Глагау, и не с тобой, а в польскую кампанию действительно один наш кирасир убил польского улана холодным пистолетом, и это я тебе даже и рассказывал... -- С кирасиром, может быть, случилось само по себе, а со мной само по себе! -- затараторил Хариков. -- С тобой случилось другое, -- ответил отец, -- ты убежал из провиантского магазина от сорока мышей. Евграф Петрович сильно покраснел. -- Вот вздор какой! Я бежал не от крыс, а от неприятеля: на меня кинулись два французские карабинера; я схватил одного за шивороток, другого за шивороток, треснул их головами и ушел от них. -- Ты сидел в магазине, -- продолжал отец тем же бесстрастным голосом, -- и считал там казенные мешки с хлебом; в это время из одного амбара в другой переходило стадо крыс; ты испугался и убежал от них. -- Говорить все можно! -- произнес Хариков обиженным голосом. -- Если я убежал от крыс, за что же мне пур-ле-мерит дали? -- Не знаю, за что! -- отвечал отец оскорбительнейшим образом. Собственно говоря, Евграф Петрович и сам хорошенько не знал, за что ему дали этот крест. За какие-то успешные распоряжения нашего интендантства при Глагау или где-то прислано было от прусского правительства десятка два пур-ле-меритов, и один из них упал на благородную грудь моего героя. -- Вот он мне за что дан! -- воскликнул он и, проворно отмахнув рукав сюртука, показал довольно большой рубец. -- Э, брат, нет! Знаем! Это нарочно травленный! -- воскликнул, в свою очередь, отец. -- Боздерман сказывал нам, как ты просил его травить тебе руку и непременно, чтоб рубец остался. Евграф Петрович развел только на это руками. Выражение его лица как бы говорило, что клевета человеческая дальше идти не может. Чем бы этот разговор кончился -- неизвестно, но вошла матушка. Евграф Петрович поспешил перед ней модно расшаркаться, поцеловал у нее руку и осведомился об ее здоровье. Во время всенощной он заметно молился на старинный офицерский манер, то есть клал небольшие крестики и едва склонял голову. Затем почему-то с особенным чувством пропел "От юности моея мнози борют мя страсти", но когда начали "Взбранной воеводе", он подперся рукою в бок, как бы держась за шарф; откуда бас у него взялся, пропел целый псалом, ни в одной ноте не сорвавшись, и, кончив, проговорил: "Прекрасная стихера! Теперь бы духовенство сзади; в воздухе знамена; барабанщики и кларнетисты вперед -- прелесть!" Мне всего раз еще удалось, уже на смертном одре, видеть этого маленького храбреца в его маленькой усадьбе, в маленьком домике и маленькой спальне, в которой не было уже никаких следов здорового человека: всюду был удушливый воздух, везде стояли баночки с лекарством, и только на столике у кровати лежал пур-ле-мерит на совершенно свежей ленте. Когда я сел около Евграфа Петровича, он крепко сжал мне руку. -- Вы, вероятно, будете у меня на похоронах, -- проговорил он совершенно спокойным голосом, -- прикажите, пожалуйста, чтоб крест этот несли перед моим гробом, я заслужил его кровью моею! Читатель знает, какою он его кровью заслужил. Через неделю он умер. Я долгом себе поставил исполнить его предсмертное желание, и даже сам нес крест на малиновой подушке, которую покойник, задолго еще до смерти, поспешил для себя приготовить. Слава великого Суворова, еще свежо тогда витавшая над всем нашим войском, задела своим обаятельным крылом и душу Евграфа Петровича; во всех своих мечтаниях он воображал себя и храбрецом, и генералом, и увешанным крестами. "Отчего, -- думал я, -- судьба не дала этому человеку вместо какого-то темного и не для всех понятного пур-ле-мерита, Георгия или какую-нибудь звезду? Любопытно было бы видеть ту степень нежности, с какою он относился бы к этим высоким наградам воинских доблестей!"

Фантазерка

Гордость так же свойственна женским сердцам, как и мужским. Тетка моя, Мавра Исаевна Исаева, была как бы живым олицетворением этого грандиозного чувства. Признаюсь, и по самой наружности я не видал величественнее, громаднее и могучее этой дамы, или, точнее сказать, девицы: прямой греческий нос, открытый лоб, строгие глаза, презрительная улыбка, густые серебристые в пуклях волосы, полный, но необрюзглый еще стан, походка грудью вперед -- словом, как будто господь бог все ей тело дал для выражения главного ее душевного свойства. Мавра Исаевна, как можно это судить по ее здоровой комплекции, чувствовала сильную наклонность к замужеству; но, единственно по своему самолюбию, считая всех мужчин недостойными себя, осталась в самом строгом смысле девственницей. Сердце ее всего один раз было пленено: сын губернатора Лампе, камер-юнкер и большой повеса (это было еще до двенадцатого года), танцевал с ней на бале у отца мазурку и вдруг выкинул какую-то ухарскую штуку -- Мавра Исаевна на это только еще гордее подняла голову и пошла уж совсем грудью вперед. Камер-юнкер стал по-польски что есть силы стучать ногами -- Мавра Исаевна прижала одну руку в бок и начала тоже по-польски довольно сильно выкидывать ноги. Камер-юнкер перевернулся вверх ногами -- Мавра Исаевна сделала движение рукой и пошла от него в сторону. Камер-юнкер, наконец, пропел петухом -- Мавра Исаевна представила, что как будто бы закудахтала курочкой. "Русскую!" -- грянул камер-юнкер и в мундире (тогда на балы ездили в мундирах, чулках и башмаках) пошел вприсядку -- Мавра Исаевна сейчас, как следует в русской пляске, стала поводить плечами и бровями... Все зрители были в восторге и хохотали до упаду. Старик Лампе, впрочем, на другой же день положил предел этой начинавшейся страсти и отправил сына обратно в Петербург. -- Воли родителей не было на то, и мы повиновались... -- объясняла Мавра Исаевна, с покорностию в голосе, всю жизнь свою этот случай. Главным отличительным свойством Мавры Исаевны было то, что бы она ни делала, она полагала, что делает это лучше всех: грибы ли отварит -- лучше всех, по делам ли станет хлопотать -- тоже лучше всех. Ставила она со своего имения рекрута: Мишку поставила -- затылок! Петьку -- затылок. -- Наконец, -- говорит она, -- я сама иду в присутствие. Брейте, говорю, меня самое; мне больше ставить некого!.. -- Как в присутствие? Ведь там стоят голые мужики? -- воскликнули ее слушатели. -- А характер нам, женщинам, на что дан? -- отвечала Мавра Исаевна. Проживая лет около тридцати в деревне, она постоянно держала у себя воспитанниц, единственною обязанностью которых было выслушивать рассказы ее о самой себе; но эти неблагодарные твари, как обыкновенно называла их Мавра Исаевна, когда прогоняла от себя, обнаруживали в этом случае довольно однообразное свойство: вначале они как будто бы и принимали все ее слова с должным вниманием, но потом на лицах их заметно стала обнаруживаться скука, и они начинали или грубить, или дурить... Пробовала было Мавра Исаевна по этому предмету входить в сношения с начальницами разных монастырей, приютов, ездила к ним, ласкалась, делала им подарки, чтобы они уделили ей хоть какой-нибудь отросток из своего богатого питомника, но и тут счастья не было: первый же взятый ею отпрыск вдруг обеременел, так что Мавра Исаевна, спасая уж собственную честь, поспешила ее поскорее отправить обратно в заведение. Последней приживалкой Мавры Исаевны была из дворян девица Фелисата Ивановна, девушка богомольная и вначале обнаруживавшая к своей благодетельнице такое почтение, что мыть ее в бане никому не позволяла, кроме себя, и при этом еще объясняла, что у Мавры Исаевны такое тело, что как ткнешь в него пальцем, так он и уйдет весь туда. Раз мы обедали: тетушка, с своей обычно-гордой позой, я, всегда ее немного притрухивавший, и Фелисата Ивановна. Последняя была что-то грустна и молчалива. Мавра Исаевна, напротив, находилась в каком-то умиленном настроении. -- Когда я была в Петербурге, -- начала она даже несколько заискивающим голосом, -- познакомилась я с генеральшей Костиной. Муж ее, сенатор, вдруг заинтересовался мной... просто этим скотским чувством, как все вы, гадкие мужчины. "Генерал, -- говорю я ему, -- ни ваше звание, ни мое звание, ни ваши лета, ни мои лета не позволяют нам упасть в эту пропасть". -- Что ж, эти Костины были богатые люди, хорошо жили? -- поспешил я спросить, чтоб как-нибудь не дать Мавре Исаевне разговориться на любимейшую ее тему: оставаясь равнодушною к мужчинам, она любила рассказывать о победах над ними! -- Она была племянница светлейшего, только, не больше... -- отвечала она мне внушительно, -- каждую неделю бал со двором. Я говорю: "Я не могу у вас бывать, вы знаете мой туалет и мои платья -- раз, два и обчелся". -- "Да вы сделайте, -- говорит мне Костина, -- форменное платье, всякая дворянка имеет на это право!" -- Какое же это форменное? -- спросил я. Мавра Исаевна прищурила глаза. -- Очень простенькое! -- начала она. -- Не знаю, как нынче, может быть, уже переменилось, а тогда -- черное гласе, на правом плече шифр дворянский, на рукавах буфы, спереди, наотмашь, лопасти, а сзади -- шлейф. Генеральша Костина тоже в гласе, на левой стороне звезда, на правой -- шифр уже придворный... Три у них дочери были... очень милые девушки... танцуют... Тогда только еще эта ваша дурацкая французская кадриль начала входить в моду. Смотрю... что это такое? Растопырят платья и ходят, как павы. Ни вкусу, ни манер -- просто гадко видеть... чувствую, что внутри во мне все так и кипит, а старый этот повеса, Костин, еще с любезностями вздумал адресоваться... глазками делает... "Подите, говорю, прочь; видеть вас не могу!" На другой день, только что еще проснулась и чувствую себя очень нехорошо, приезжает ко мне Костина. Тут уж я не вытерпела. "Марья Ивановна, -- говорю я ей, -- на что это нынешние девицы похожи? Где у них манеры, где у них обращение, где эти умные разговоры?.." -- "Душенька, душенька, говорит, возьмите всех детей моих на воспитание..." Скороспелка этакая была, все бы ей сейчас сделать, не обдумавши... "Марья Ивановна, говорю, правила моей нравственности вот в чем состоят", -- и этак, знаете, серьезно поговорила. Ну, разумеется, не понравилось. "Посудите, говорит, я мать". -- "Очень, говорю, сужу и знаю; я сама мать и имею тоже дочь". -- Как дочь? -- воскликнули мы оба в один голос с Фелисатой Ивановной. -- Да, дочь! -- отвечала Мавра Исаевна, слегка вспыхнув (она, кажется, и сама была не совсем довольна, что так далеко хватила). -- Кто ж отец вашей дочери? -- спросил я. -- Мужчина! Фелисата Ивановна на этих словах не выдержала и фыркнула на всю комнату. Мавра Исаевна направила на нее свой медленный взор. -- Чему ты смеешься? -- спросила она ее каким-то гробовым голосом. Фелисата Ивановна молчала. -- Чему ты смеешься? -- повторила Мавра Исаевна тем же тоном. -- Да как же, матушка, какая у вас дочь? -- отвечала Фелисата Ивановна. -- А такая же, костяная, а не лышная, -- говорит Мавра Исаевна по-прежнему тихо; но видно было, что в ее громадной груди бушевало целое море злобы, -- я детей своих не раскидала по мужикам, как сделала это ты. Фелисата Ивановна сконфузилась; намек был слишком ядовит: она действительно в жизнь свою одного маленького ребеночка подкинула соседнему мужичку. -- Не было у меня, сударыня, никаких детей, -- возразила она, -- и у вас их не было; вы барышня, вам стыдно на себя это наговаривать. -- А вот же и было; на, вот тебе! -- сказала Мавра Исаевна и показала Фелисате Ивановне кукиш. -- Где ж теперь ваша дочь? -- спросил я, желая испытать, до какой степени может дойти фантазия Мавры Исаевны. -- Не беспокойтесь; она умерла и не лишит вас наследства!.. -- отвечала она мне с заметной ядовитостию. -- О мой миленький, кроткий ангел! -- продолжала старушка, вскинув глаза к небу. -- Точно теперь на него гляжу, как лежала ты в своем атласном гробике, вся усыпанная цветами, а я, безумная, стояла около тебя и не плакала... Что тут было говорить? Мы с Фелисатой Ивановной потупились и молчали. Мавра Исаевна несколько раз моргала носом, поднимала глаза к небу и тяжело вздыхала, как бы желая показать, что удерживает накопившиеся в груди слезы. После обеда я ушел к себе наверх, но часов в шесть, когда уже смерклось, услыхал робкие шаги. -- Кто это? -- окликнул я. -- Это я, батюшка! -- отозвалась Фелисата Ивановна. -- Подите-ка посмотрите, что тетенька делает. -- Что такое? -- Извольте посмотреть! -- и затем, сказав, чтобы я шел на цыпочках, подвела меня к двери в гостиную и приложила мой глаз к небольшой щели. Тетушка сидела на диване перед столом, на котором светло горели две калетовские свечи. Она говорила сама с собой. "Да, это конечно!" -- бормотала она, делая движение рукой, как бы играя султаном на шляпе. Потом говорила гораздо уж более нежным голосом. "Но это невозможно, невозможно!" -- повторяла она неоднократно. Затем щурила глаза, поднимала плечи, вряд ли не воображая, что на них были эполеты. (Она, должно быть, в этом случае, представляла какого-нибудь военного.) "Ваша воля, ваша воля!" -- говорила она. -- Батюшка, что это такое? Ведь это часто с ними бывает! -- вопияла Фелисата Ивановна. -- Ничего, -- успокоивал я ее, -- пойдемте; пусть она себе пофантазирует. -- Да я, батюшка, очень боюсь, -- говорила она и в самом деле дрожала всем телом. На другой день поутру в доме опять поднялся гвалт, и ко мне в комнату вбежала уж горничная. -- Пожалуйте к тетушке: несчастье у нас... -- Какое? -- Фелисата Ивановна потихоньку уехала-с к родителям своим-с. Я пошел. Мавра Исаевна всею своею великолепной фигурой лежала еще на постели; лицо у ней было багровое, глаза горели гневом, голая ступня огромной, но красивой ноги выставлялась из-под одеяла. -- Фелисатка-то, мерзавка, слышал -- убежала! -- встретила она меня. Я придал лицу своему выражение участия. -- Ведь седьмая от меня так бегает! Отчего это? -- Что ж вам, тетушка, так очень уж гоняться за этими госпожами! Будет еще таких много. -- Разумеется! -- проговорила Мавра Исаевна уже прежним своим гордым тоном. -- Вам гораздо лучше, -- продолжал я, -- взять в комнату вашу прежнюю ключницу, Глафиру... (Та была глуха на оба уха, и при ней говори, что хочешь, -- не покажет никакого ощущения.) Женщина она не глупая, честная. -- Честная! -- повторила Мавра Исаевна. -- Потом к вам будет ездить Авдотья Никаноровна. -- Будет! -- согласилась Мавра Исаевна. Авдотья Никаноровна хоть и не была глуха на оба уха, но зато такая была дура, что ничего не понимала. -- Наконец, Эпаминонд Захарыч будет постоянный ваш гость. -- Да, Эпаминондка! Пьяница только он ужасный! -- Нельзя же, тетушка, чтобы человек был совершенно без недостатков. Эпаминонд Захарыч, бедный сосед, в самом деле был такой пьяница, что никогда никакими посторонними предметами и не развлекался, а только и помышлял о том, как бы и где бы ему водки выпить. -- Все они будут бывать у вас, развлекать вас! -- говорил я, помышляя уже о собственном спасении. Эта густая и непреоборимая атмосфера хоть и детской, но все-таки лжи, которою я дышал в продолжение нескольких дней, начинала меня душить невыносимо. -- А теперь позвольте с вами проститься! -- прибавил я нерешительным голосом. -- Прощай, бог с тобой! -- отвечала Мавра Исаевна. Ей в эту минуту было не до меня, ей нужна была Фелисатка, которую она растерзать на части готова была своими руками. Дома я нашел плачевное и извиняющееся письмо от Фелисаты Ивановны: "Ваше высокородие, Алексей Филатыч (писала она), хоша теперича, может, вы и ваша тетенька на меня, рабу вашу, гневаться изволите, но мне, батюшка Алексей Филатыч, было не жить при них -- я сама девушка нездоровая и очень этого боюсь... Прошлый год, Алексей Филатыч, когда господь бог сподобил нас быть у Феодосия тотемского чудотворца и когда тетенька ваша стала прикладываться к раке святого угодника, так они плакали и до того их корчило, что двое монахов едва имели силы держать их... Значит, он, окаянный, в них сидел, и трудно ему там было, а оне еще святой себя называют. "Праведница, говорит, я". Это все его наущение; на этакой грех он их наводит, и я так теперь понимаю, что быть при них не то что нам, грешницам великим, а какому разве священнику безместному, чтобы он мог отчитать их, когда враг ихний заберет их во всю свою поганую силу". Фелисата Ивановна считала бедную старушку за одержимую бесом, тогда как все дело было в том, что могучая фантазия Мавры Исаевны и в сотой доле своей не удовлетворялась скудною действительностью. Стр. 348. Пур-ле-мерит -- за заслуги (франц.). Стр. 352. Женерозного -- благородного (франц.). Стр. 368. Вигель Филипп Филиппович (1786-1856) -- чиновник, автор известных "Воспоминаний", в которых подробно описывался быт дворянского общества первой четверти XIX века. Стр. 370. Малек-Адель -- герой одного из романов французской писательницы Мари Коттен (1770-1807). Стр. 374. Супе фруа -- холодный ужин (франц.). Стр. 381. Леотар Жюль -- французский акробат, гастролировавший в Петербурге в 1861 году. Стр. 385. Давалагири -- одна из высочайших горных вершин на Гималаях.

М. П. Еремин

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Орден Святого Духа (Франция)

31 декабря 1578 г. король Франции Генрих III учредил орден Святого Духа. Это событие было связано с тем, что единственный на тот момент французский орден Святого Михаила сильно дискредитировал себя в глазах дворянства частыми награждениями, а король срочно нуждался в политических союзниках, верность которых не мешало «подкрепить» престижной наградой.

Новый орден представлял собой золотой мальтийский крест с шариками на концах и золотыми лилиями в углах, обрамленный белой эмалевой каймой. Золотой медальон в центре реверса был покрыт зеленой эмалью, изображавшей языки пламени, а поверх медальона размещалось изображение голубки – символа Святого Духа. Орден носился на шее на специальной цепи; со времен Людовика XIV удостоенные награды светские лица (они назывались кавалерами) носили его знак на голубой муаровой ленте у левого бедра, а духовные лица, называвшиеся командорами, – на шейной цепи. Орденский девиз – «Duce et auspice» («Под его предводительством»).

Первым кавалером ордена Святого Духа в день его учреждения стал влиятельный политик герцог Лодовико ди Гонзага (во Франции он именовался Луи де Невер), а первым командором – кардинал Шарль де Бурбон, архиепископ Руанский. При Генрихе IV было решено, что орденом могут быть награждены также иностранные монархи, сыновья короля Франции получают награду при рождении, прочие принцы королевской крови – при совершеннолетии, а иностранные принцы – при условии, что им исполнилось 25 лет.

Общее число кавалеров ордена Святого Духа равнялось ста. В это число входили 9 командоров (т. е. кардиналов и прелатов), 4 офицера-командора (канцлер, великий казначей, церемониймейстер и секретарь) и 87 кавалеров. Все кавалеры должны были быть дворянами минимум в четвертом поколении. Исключений из этого правила не делалось: так, когда Людовик XIV пожелал наградить орденом маршала Франции Абрахама Фабера, выяснилось, что маршал был дворянином только в трех поколениях, и награждение не состоялось. Существовало ограничение и по возрасту – кавалер ордена Святого Духа не мог быть моложе 35 лет. Если верить Александру Дюма, именно этот орден получил один из мушкетёров – Атос, который, к слову, был также кавалером английского ордена Подвязки…


Орден Святого Духа (Франция)


После Великой Французской революции орден Святого Духа перешел в «спящее» состояние, а 6 ноября 1791-го и вовсе был упразднен вместе с другими королевскими наградами. Впрочем, Людовик XVIII, который считал себя королем в изгнании, решения Национального собрания не признал и продолжал награждать орденом от своего имени. А после 28 сентября 1814 г. он мог делать это уже вполне официально – династия Бурбонов была восстановлена, и Людовик XVIII вернулся в Париж.

Во время наполеоновских Ста Дней орден Святого Духа снова ушел в небытие, затем Людовик XVIII вновь возродил его к жизни. Но увы, история ордена Святого Духа в XIX столетии оказалась очень недолгой. Последнее награждение высшим орденом Бурбонов состоялось в Париже 31 мая 1830 г. – тогда награда была вручена 9 кавалерам и 2 командорам. Однако буквально через месяц во Франции произошла очередная революция, в ходе которой король Карл Х отрекся от трона. Правда, династия Бурбонов была сохранена, но новый король Луи-Филипп поступил со старой заслуженной наградой необъяснимо – не упомянул «бурбоновский» орден Святого Духа в числе государственных наград и на протяжении 18 лет своего правления ни разу его не жаловал. Тем более не награждали этим орденом во времена империи Наполеона III (1852–1870) и республики (после 1871). Таким образом, сложилась уникальная ситуация – формально орден Святого Духа во Франции не упразднялся, однако де-факто перестал существовать 1 августа 1830 г. И тем более странно, что «прекратил» действие ордена не кто-нибудь, а Луи-Филипп, который еще с 2 февраля 1789-го сам был кавалером «Святого Духа»!..

Впрочем, во Франции хватало поклонников Бурбонов, которые упрямо продолжали считать эту династию легитимной, а имперскую и тем более республиканскую власть – незаконными. В среде этих людей орден Святого Духа продолжал считаться высшей французской наградой, и претенденты на трон награждали им от своего имени.

В истории ордена Святого Духа было и несколько русских кавалеров. Так 5 февраля 1824 г. награду одновременно получили президент Коллегии иностранных дел России граф К.В. Нессельроде и семилетний великий князь Александр Николаевич, в будущем император Александр II. А девятью годами ранее, в 1815-м, орден Святого Духа одновременно получили три брата – император России Александр I и русские великие князья Константин и Михаил Павловичи (случай уникальный в истории столь высокой награды). Последним по времени русским кавалером ордена Святого Духа 14 мая 1826 г. стал князь Петр Михайлович Волконский, на тот момент бывший генералом от инфантерии и членом Государственного совета России.

Орден Рабынь Добродетели (Священная Римская империя)

Эта интереснейшая награда появилась в Вене – столице Священной Римской империи, государственного образования, из которого затем «вызрела» Австрия. В 1658 г. вдова императора Фердинанда III из династии Габсбургов, Элеонора-Магдалена Гонзага Мантуя-Неверс, основала орден, которым полагалось награждать только женщин. Подобная награда появлялась впервые в мире – до этого орденами могли быть награждены лишь мужчины. После того как его устав был утвержден папой Римским Климентом IX, новый орден начал свою деятельность.


Большой знак ордена Рабынь Добродетели (Священная Римская империя)


В это объединение принимали дам высокого происхождения, которые были обязаны вести благочестивый образ жизни и заниматься благотворительностью. Если кого-либо из них уличали в несоблюдении этих правил, нарушительница обязывалась заплатить большой штраф – 100 талеров, которые жертвовались бедным. Изначально в орден принимали дам вне зависимости от вероисповедания, но с 1690 г. стать «Рабыней Добродетели» могла лишь католичка.

Число кавалерственных дам формально ограничивалось тридцатью, но это правило никогда не соблюдалось – так, в 1710-х гг. в Европе насчитывалось уже 1050 женщин, награжденных орденом. Возглавляла орден Гросс-Дама, которая была одновременно императрицей Священной Римской империи. Таковых было всего четыре: основательница ордена Элеонора Гонзага-Неверс (1658–1666), Маргарита-Терезия Габсбург (1666–1673), Клаудиа Габсбург (1673–1676) и Элеонора Пфальц-Нойберг (1676–1720), причем три последние дамы последовательно приходились супругами одному и тому же императору – Леопольду I.

Было учреждено два знака ордена – Большой, который надевался исключительно в торжественных случаях, и Малый – для повседневного ношения. Это был золотой медальон с изображением солнца, окруженного венками из зеленой эмали и девиза «Sol.Ubiq.Trium.» (сокращение от «Sola Ubiqe Triumphat» – в переводе с латыни «Везде только триумф»). Медальон носили на белой ленте, прикрепляя к левому плечу, причем Большой знак надевался на золотую цепочку, а Малый – на черный шелковый шнур. Оба знака выдавали награжденной в черном бархатном футляре, а после ее смерти знаки возвращались в капитул ордена.

Первый в мире женский орден прекратил существование в 1720 г. после смерти императрицы Элеоноры Пфальц-Нойберг. Ее похоронили со знаками ордена Рабынь Добродетели. В 1980 г. могила императрицы была вскрыта, и извлеченные из нее ордена были переданы на вечное хранение в один из музеев Вены. Других знаков ордена Рабынь Добродетели в мире не сохранилось, так что на данный момент это – один из самых редких и ценных орденов мира.

Орден «Pour le Mérite» (Пруссия/Германия)

Прототипом этого ордена был учрежденный в герцогстве Бранденбург в 1667 г. орден Великодушия. Его учредил герцог Фридрих-Вильгельм (впоследствии первый король Пруссии Фридрих I). Орден Великодушия представлял собой мальтийский крест с маленькими фигурками орлов на концах, выполненный в голубой эмали, и носился на шейной черной ленте.

В июне 1740 г. вступивший на престол Пруссии король Фридрих II преобразовал орден в новую награду, которой дал французское название «Pour le Mérite» («За заслуги»). Это было связано с тем, что языком высшего света Пруссии, в том числе и королевского двора, в то время был французский. Интересно, что в течение XIX–XX веков Пруссия и ее преемница Германия неоднократно скрещивали оружие с Францией, но при этом дать старейшей прусской награде какое-нибудь более патриотичное, сугубо немецкое название никому и в голову не приходило…

В 1740–1742 гг. Пруссия участвовала в войне с Австрией, и первые кавалеры нового ордена появились быстро. Внешне орден повторял бранденбургский орден Великодушия: тот же четырехконечный мальтийский крест, покрытый эмалью голубого цвета, но на расширяющихся от центра крестах появились золотые надписи: вензель «F» учредителя ордена Фридриха II в верхней части креста, и «Pour le Mérite» – на горизонтальных лучах и в нижней части. В углах ордена между всеми четырьмя лучами – орлы из золота. Орденская лента – черная с серебряной каймой по краю. В случае повторного награждения орденом на ленте добавлялась серебряная полоса посередине. Орден носили на шее.


Орден Pour le Mérite (Пруссия/Германия)


До 18 января 1810 г. «Pour le Mérite» вручался как военным, так и гражданским лицам, однако затем король Фридрих-Вильгельм III повелел награждать этим орденом исключительно за боевые заслуги. 24 марта 1813 г. были введены дополнительные знаки отличия к ордену – золотые дубовые листья. Такой орден предназначался для награждения генералов, офицеров и военных чиновников, непосредственно не участвовавших в бою, но внесших тем не менее значительный вклад в победу (например, спланировавших выдающуюся военную операцию).

В качестве боевой награды «Pour le Mérite» сразу же приобрел исключительно высокий статус. В Пруссии обладателей ордена обязаны были первыми приветствовать даже старшие по чину офицеры. Очень высоко ценилась награда и военными союзных с Пруссией государств. «Pour le Mérite» с гордостью носили многие русские генералы, отличившиеся во время Наполеоновских войн, – П.И. Багратион, М.А. Фонвизин, М.Ф. Орлов, И.Н. Скобелев, В.Г. Мадатов, И.Е. Трощинский… Да и вообще в России эта награда была достаточно известной и уважаемой. В 1864 г. А.Ф. Писемский даже написал очерк под названием «Кавалер ордена Пур-ле-мерит». Его главный герой, отставной офицер Евграф Петрович Хариков, «с шести часов утра уже при полной своей форме: брючках, жилетике, сюртучке и пур-ле-мерите. Орден сей Евграф Петрович получил за то, что в чине армейского поручика удостоился великого счастия содержать почетный караул при короле Прусском в бытность того в Москве». Ирония тут в том, что «Pour le Mérite» за такую «заслугу» вручить никак не могли: им награждали исключительно за подвиги на поле брани. Так что Евграф Петрович, видимо, скромничал…

В царствование прусского короля Фридриха-Вильгельма IV «Pour le Mérite» снова стал из чисто военного «общим» орденом: 31 мая 1842 г. было восстановлено награждение им за гражданские заслуги. Для этого учредили специальную степень, получившую название «Pour le Mérite für Wissenschaften und Künste» («За науку и искусство»). Фактически это была новая награда – у нее не было ничего общего внешне с «боевым» собратом. Таким орденом могли быть награждены ученые и художники. Количество кавалеров ограничили до 60 человек – орден могли получить 30 немцев и 30 иностранных граждан. Первыми немцами, получившими новый орден, были Александр фон Гумбольдт, Карл Гаусс, Якоб Гримм, Феликс Мендельссон, Фридрих Шиллинг и Август Шлегель, а первыми иностранцами, удостоенными ордена, стали Рене Шатобриан, Луи Дагер, Майкл Фарадей и Ференц Лист. Впоследствии орден «Pour le Mérite» за гражданские заслуги получили также Теодор Моммзен, Чарльз Дарвин, Генри Лонгфелло, Иоганн Брамс, Джузеппе Верди, Камилль Сен-Санс, Фердинанд фон Цеппелин, Вильгельм фон Рёнтген, Макс Планк. А для историка и философа Томаса Карлайля эта награда, полученная в 1874 г., вообще оказалась единственной – больше никаких орденов за свою жизнь он не получал. За всю историю ордена, и военную, и гражданскую, его разновидность имели только три человека – Хельмут фон Мольтке, Отто фон Бисмарк и Герман фон Кюль. Из иностранных подданных и военный, и гражданский «Pour le Mérite» имел русский великий князь Константин Константинович, внук Николая I. Боевой орден он получил за мужество, проявленное на Русско-турецкой войне 1877–1878 гг., а гражданский – за деятельность на посту президента Императорской Академии наук России.

С 1844 г. тем, кто имел орден «Pour le Mérite» на протяжении 50 лет, стали вручаться особые знаки ордена с короной. Впрочем, эта награда осталась очень редкой – за всю историю ордена ее получили 147 человек.

Прусско-австрийская война 1866 г. привела к учреждению Большого креста ордена. Его кавалерами стали всего пять человек. 14 ноября 1866 г. в ознаменование победы над Австрией Большой крест получил король Пруссии, в будущем император Германии Вильгельм I. Пять лет спустя Большого креста удостоились его сын кронпринц Фридрих-Вильгельм, в будущем император Германии Фридрих III, и принц Фридрих-Карл Прусский. 24 апреля 1878 г. Большим крестом был награжден император России Александр II (так был отмечен его вклад в победу над Турцией), а 8 марта 1879 г. Большой крест получил германский генерал-фельдмаршал Хельмут фон Мольтке.

Особое значение орден «Pour lе Mérite» приобрел во время Первой мировой войны. Если Железный крест в то время считался массовой боевой наградой, то «Pour le Mérite» оставался элитной, предназначавшейся лишь за самые выдающиеся подвиги. Особенно распространено было награждение этим орденом военных летчиков. В 1914–1918 гг. асом (немцы использовали в этом значении слово «эксперт») считался пилот, сбивший 5 самолетов противника. А «Pour le Mérite» получали те летчики, которые сбили не менее 7 вражеских аэропланов (затем планку подняли до 15). Таких счастливчиков оказалось 132. Одними из первых стали Освальд Бёльке и Макс Иммельман, получившие свои ордена 12 января 1916 г. Именно Иммельману орден был обязан своим легендарным прозвищем – «Cиний Макс» (Blauen Max), и именно такое название получил снятый в 1966-м художественный фильм о летчиках Первой мировой. Самым известным летчиком – обладателем ордена стал Манфред фон Рихтхофен, знаменитый «Красный барон», уничтоживший 80 самолетов врага – он получил свой «Pour le Mérite» в январе 1917 г. Среди кавалеров ордена был и будущий «наци № 2» Герман Геринг (получил награду 2 июня 1918 г.). Первую мировую войну он закончил в статусе одного из лучших военных летчиков страны, командира эскадрильи «Рихтхофен».

Всего во время Первой мировой войны орден «Pour le Mérite» был вручен 687 раз. Кроме 132 летчиков, его получили 49 военных моряков, 20 военнослужащих союзных Германии стран (Австро-Венгрии, Турции и Болгарии), 533 пехотинца и 5 офицеров, воевавших в других родах войск. Военный орден «За заслуги» прекратил существование в ноябре 1918 г. с распадом Германской империи. Надо сказать, что число кавалеров этой награды за 217 лет было очень невелико – всего 5430 человек, в среднем 25 награжденных в год.

Самым старым кавалером имперского военного ордена «Pour le Mérite» до недавнего времени оставался немецкий писатель Эрнст Юнгер (1895–1998). Свой орден он получил лейтенантом в сентябре 1918-го, а затем прославился в Германии как автор романов и дневников.

Что касается учрежденного в 1842 г. гражданского ордена «За заслуги», то он продолжил существовать и в послевоенной Германии. Награждения им возобновились в феврале 1922 г. Среди кавалеров этой награды были Альберт Эйштейн, Рихард Штраусс, Кете Кольвиц. Во времена нацизма список кавалеров награды был пересмотрен, и многие награжденные орденом, в том числе Эйштейн и Кольвиц, были его лишены.

Боевой орден «Pour le Mérite» в нацистской Германии не восстанавливался. Тем не менее многие деятели этого государства были кавалерами этой награды за заслуги в Первой мировой войне, Так, «Голубой Макс» носили на мундирах, кроме вышеупомянутого Геринга, гитлеровские генерал-фельдмаршалы Вернер фон Бломберг, Федор фон Бок, Эрвин Роммель, Фердинанд Шёрнер и генерал-фельдмаршал авиации Роберт фон Грейм.

В Федеративной Республике Германии «Pour le Mérite» был возрожден в 1952 г. в своем «мирном» варианте и ныне вручается за выдающиеся заслуги в области науки, литературы и искусства.

Орден Серафимов (Швеция)

Происхождение высшей государственной награды Швеции – ордена Серафимов – восходит к XIII столетию, когда он был учрежден в виде рыцарского ордена. Однако как собственно награда он появился относительно поздно – лишь в 1748 г. Создание ордена – заслуга короля Швеции Фредерика, который лично разработал его Статут и постановил, что орденом могут награждаться лишь лица королевской крови и высшие сановники, оказавшие исключительные услуги шведскому престолу. Число кавалеров не должно было превышать 24. Их имена выбивались на металлических досках, размещенных на стенах усыпальницы королей Швеции.

Знаки ордена Серафимов – золотой мальтийский крест с золотыми шариками на концах. В центре аверса – голубой медальон с белыми буквами J.H.S. («Jesus Hominum Salvator» – «Иисус Спаситель Людей»). По сторонам креста и под буквами размещались золотые короны, на углах четырёхугольника расположены золотые патриаршие кресты, а между ними – золотые головки серафимов. На голубом поле реверса размещены буквы – F.R.S. («Fredericus Rex Sueciae» – «Фредерик Король Швеции»). В торжественных случаях крест носился на золотой орденской цепи. Орденская звезда внешне повторяла крест. Орденская лента – голубая.


Орден Серафимов (Швеция)


На протяжении истории ордена он 53 раза вручался подданным Российской империи. Первым русским кавалером ордена Серафимов 21 ноября 1763 г. стала императрица Екатерина II, которая доводилась племянницей королю Швеции Адольфу-Фредерику. Кстати, на тот момент женщины орденом не награждались, так что Екатерина стала редчайшим исключением из правил. Следующим награжденным девять лет спустя стал сын Екатерины великий князь Павел Петрович, будущий Павел I. С тех пор орденом Серафимов были награждены все императоры России и 18 великих князей дома Романовых. В ХХ веке, кроме представителей русского императорского дома, кавалерами ордена Серафимов стали министр императорского двора и уделов барон В.Б. Фредерикс, премьер-министр П.А. Столыпин и министры иностранных дел А.П. Извольский и С.Д. Сазонов. Последним русским обладателем ордена 13 июля 1912 г. стал великий князь Кирилл Владимирович.

До января 1904 г. орден Серафимов одновременно являлся также и высшей наградой Норвегии, которая тогда входила в унию с Швецией. В настоящее время орден Серафимов сохраняет свой исключительно высокий статус. Так, в первом десятилетии ХХI века он был вручен всего 24 раза, причем в 2006, 2007 и 2009 гг. награждения не производились. Из награжденных – 14 президентов, 7 принцев и принцесс, 1 королева, 1 король и 1 султан. А всего в 1748–2013 гг. ордена Серафимов было удостоено 850 человек.

Тройной орден (Португалия)

Эта уникальная португальская награда соединяет в себе высшие степени сразу трех государственных наград – орденов Христа, Святого Иакова и Меча и Святого Бенедикта Ависского. Все эти ордена были старинными рыцарскими объединениями, существовавшими в Португалии со Средних веков, все они пользовались большим уважением в народе и при королевском дворе. И неудивительно, что со временем между представителями орденов начались споры – какой следует считать более заслуженным. Тогда 55-летняя королева Португалии Мария I приняла соломоново решение: чтобы не отдавать предпочтение какой-то одной награде, она 17 июня 1789 г. появилась на придворной церемонии с новым орденским знаком, объединившим сразу три конкурировавших ордена. Три креста стали высшей наградой Португалии (а в 1815–1822 гг. – также и Бразилии, которая в то время была объединена с Португалией в одно королевство) и оставались таковой до начала ХХ столетия.


Тройной орден (Португалия)


4 октября 1910 г. в результате революции лишился трона последний король Португалии Мануэл II. А уже 15 октября все королевские ордена, за исключением одного, были отменены. Пал жертвой перемен и Тройной орден. Но опала длилась недолго – уже 1 декабря 1918 г. президент Сидониу Кардозу да Силва возродил Тройной орден для награждения глав иностранных государств, а также как отличительный знак гроссмейстера всех иных португальских наград.

Орденская звезда – золотой овальный медальон, внутри которого размещены три небольших медальона с красным крестом ордена Христа, зеленым крестом ордена Святого Бенедикта Ависского и пурпурным крестом ордена Святого Иакова и Меча. Орденская звезда – золотая, восьмиконечная, с круглым медальоном на аверсе. Орденская лента – трехцветная (сочетание зеленого, красного и пурпурного цветов).

На протяжении 1918–1962 гг. Тройной орден был вручен многим главам иностранных государств, главным образом имевших хорошие отношения с Португалией. Это короли Бельгии Альберт I (1919) и Леопольд III (1938), король Великобритании Георг VI (1939) и его дочь королева Елизавета II (1955), президенты Бразилии Жоао Кафе Филью (1955) и Жуселин Кубчек (1957), каудильо (предводитель) Испании Франсиско Франко (1962).

В 1962 г. Тройной орден был фактически выведен из наградного обихода, однако полностью не исчез. Эта высокая награда является исключительно знаком власти президента Португалии, причем она вручается ему в момент вступления в должность гроссмейстера орденов страны.

Знаки отличия военного ордена Св. Георгия 1-4-й степеней. Россия

Появление авиации заставило высшее командование каждой из стран, участвующих в Первой мировой войне, определить, по каким именно критериям следует оценивать подвиги летчиков в рамках уже существующей наградной системы.

Вопрос был достаточно актуальным, так как стараниями официальной пропаганды многие авиаторы превратились в национальных героев. И, конечно, их заслуги требовали соответствующего признания на официальном уровне.

В результате некоторые награды стали рассматриваться как чисто авиационные, хотя де-факто их по-прежнему вручали не только служащим ВВС, но и пехотинцам, морякам, кавалеристам, артиллеристам.

Наиболее показательной в этом отношении является судьба прусского ордена «Пур ле мерит», более известного под именем «Голубого Макса». Учрежден он был в 1740 году королем Фридрихом II и вручался генералам и офицерам, отличившимся в боевых действиях.

В Первую мировую войну орденом стали награждать пилотов, сбивших не менее двадцати вражеских самолетов. Вожделенный знак отличия получили шестьдесят три авиатора, причем на вершине этого списка находился знаменитый «красный барон» Манфред фон Рихтгофен с его 80 победами.

В кайзеровской армии, кроме общегерманских наград, существовали многочисленные местные награды всевозможных королевств, курфюрств, герцогств. Тот же «Голубой Макс», например, считался прусским орденом, хотя и вручался не только пруссакам, но и уроженцам других земель Германии (таким, как баварец Бертольд).

Знак ордена Св. Анны. Россия

Летчики, сбившие не менее 8-ми вражеских самолетов, обычно именовались «каноне», что можно перевести как «пушка». Чаще всего они награждались следующими знаками отличия: орден «Красного орла» 3-й степени и орден «Короны» 3-й степени (Пруссия), орден «За военные заслуги» 3-й степени (Бавария). В соответствии со статусом более высокие степени этих орденов вручались только лицам генеральских званий. Летать же, как правило, приходилось лейтенантам.

Следует отметить, что подавляющее большинство германских «каноне» сражались на Западном фронте. А вот в Италии и России главная тяжесть борьбы в воздухе легла на плечи австро-венгерских авиаторов, таких, как Годвин Брумовски (35 побед), Джулиус Ариги (32 победы), Бенно Фиала фон Фернбург (28 побед). «Иконостас» наиболее заслуженных летчиков Габсбургской империи выглядел примерно следующим образом: орден Железной короны за военные заслуги с мечами 2-й степени, орден Франца-Иосифа — Рыцарский крест с мечами, «Большая медаль военных заслуг» с мечами, бронзовая «Медаль военных заслуг», Рыцарский крест ордена Леопольда. Наконец, высшая степень признания со стороны командования — Рыцарский крест ордена Марии-Терезии, учрежденный в 1757 году. А как же обстояли дела с наградами у летчиков стран Антанты — русских, англичан, французов? Во Франции наиболее распространенными знаками отличия являлись Военная медаль, Военный крест и орден Почетного легиона.

Военный крест вручался после того, как летчик совершал какое-либо деяние, отмеченное в приказе по армии. Каждое следующее упоминание в приказах разного уровня отмечалось специальными знаками, крепившимися на орденской ленте. Так, еще одно цитирование в приказе по корпусу приносило золотую звезду, по армии — пальму. Получение восьми пальм, как правило, гарантировало получение самой престижной французской награды — ордена Почетного легиона.

Знак ордена Белого Орла с мечами. Россия

Здесь следует отметить, что по аналогии с германскими «каноне» в авиации Франции использовался другой термин — «ас» (туз), обозначавший летчика, сбившего не менее 5 вражеских самолетов. А вот рубеж, после которого пилот мог претендовать на орден Почетного легиона, был примерно тем же, что и у немцев в случае с «Голубым Максом» — от 15-20 побед в воздухе. Таким образом, в список кавалеров этой награды вошли около 60-ти французских и союзных летчиков, в том числе лучший российский ас Александр Казаков, «достоверно сбивший» 19 аэропланов, капитан Павел Аргеев (17 побед). Среди кавалеров Военного креста наших соотечественников было пятеро — тот же Аргеев, Иван Смирнов (9 побед), Евграф Крутень (6 побед) и еще двое «русских французов» — Виктор Федоров (8 побед) и Эдуард Пульпе (5 побед).

Что касается англичан, то они были единственными, кто ввел специализированные авиационные награды. Правда, произошло это в самом конце войны, когда появились так называемые крест «За летные боевые заслуги» и крест «За летную службу». Первый из этих знаков отличия вручался боевым летчикам, а второй — в первую очередь пилотам-инструкторам и испытателям новых моделей. Кроме того, большинство асов имели орден «За службу», Военный крест, а особо выдающиеся — высшую боевую награду Великобритании крест Виктории.

Орден «Пур ле мерит» («Голубой Макс»). Германия

В заключение о боевых наградах первых «русских соколов». За всю Первую мировую в отечественной авиации служили только тринадцать летчиков, одержавших пять и более воздушных побед. Причем даже лучший из этих асов Казаков так и не добрался до цифры «20».

Значительную часть наших авиаторов составляли нижние чины, не имевшие права на получение орденов и награждавшиеся за боевые подвиги так называемыми знаками ордена Св. Георгия 1-4-й степеней или «Георгиевскими медалями за храбрость».

Награждение офицеров осуществлялось в соответствии с существующей иерархией орденов. Начиналась она, как правило, с анненского темляка на холодное оружие. Затем следовали 3-я и 2-я степени орденов Св. Станислава и Св. Анны, 4-я и 3-я степени ордена Св. Владимира. За особо выдающиеся боевые подвиги или первый «достоверно сбитый» вражеский самолет обычно награждали «Георгиевским оружием» или самым почетным боевым орденом — Св. Георгия 4-й степени. На более высокую 3-ю степень могли рассчитывать лица не ниже полковника.

Лицевая и оборотная стороны знака (креста) ордена Св. Георгия 4-й степени

Начиная с осени 1916 года на южном участке Восточного фронта русские войска сражались плечом к плечу с румынской армией, причем около двух десятков наших летчиков были награждены румынским орденом Звезды и (или) Рыцарским крестом ордена Короны (в том числе, асы Григорий Сук, Иван Лойко, Владимир Стрижевский). А вот упоминавшийся выше Иван Смирнов стал одним из двух летчиков Антанты, награжденных сербским орденом Белого Орла. Правда, то же самое можно сказать и о втором кавалере ордена Белого Орла — лучшем бельгийском асе Вилли Коппенсе (37 воздушных побед, причем 35 из них — аэростаты). Но Коппенс был фигурой довольно известной, а вот Смирнов все свои подвиги совершил летом-осенью 1917 года, когда для России все уже было кончено…

Если брать общее количество наград (отечественных и иностранных), то бесспорное лидерство среди «русских соколов» принадлежит все тому же Александру Казакову: Св. Георгий 4-й степени, Св. Владимир 3-й и 4-й степени, Св. Анна 2-й и 3-й степеней, Св. Станислав 2-й и 3-й степеней (Россия); орден Почетного Легиона и Военный крест с пальмой (Франция); орден «За отличную боевую службу», Военный крест, крест «За летные боевые заслуги» (Великобритания).

После потрясений, вызванных Первой мировой войной, России и Германии пришлось заново создавать свою авиацию. Казаков и Бертольд — георгиевский кавалер и кавалер «Голубого Макса» — погибли в революционных бурях, а им на смену шла другая эпоха, с другими людьми и другими орденами.

Оригинал взят у avianikitoss в Отто Паршау - кавалер ордена "Pour le Merite"

Отто Эдуард Паршау родился 11 ноября 1890 года. Его отец был старостой деревеньки Клуцник (Klutznick) в округе Ортельсбург (Ortelsburg), Восточная Пруссия (теперь это город Щитно, Польша). 30 мая 1908 года, после завершения своего обучения сперва в Алленштайне (сегодня это город Ольштын, Польша), а после в Бартенштайне (Бартошице, Польша), он фаненюнкером (Fahnenjunker) попадает в 151-й пехотный полк. После этого он продолжил обучение в военной академии в Ганновере, после которого 13 сентября 1911 года ему присвоили звание лейтенанта (leutnant) .


Орден "Pour le Merite"

Паршау был отчаянным спортсменом, и может быть именно поэтому он и попал в авиацию. 1 апреля 1913 года он был отправлен в Йоханништаль (Johannisthal), где начал обучение летному мастерству. Именно там 4 июля того же года он и получил свой "диплом пилота самолетов-бипланов" ("Fliegerpatent Nr.455 fur Zweidecker"). Сначала назначенный в Дармштадт (Darmstadt), в дальнейшем службу он нес в Ганновере. В 1914 году, незадолго перед началом Первой Мировой Войны, Отто Паршау участвовал в воздушных соревнованиях "Ostmarkenflug" (это была гонка - дальний перелет). Занимая второе место на этапе между Бреслау и Позеном (сегодня это Вроцлав и Познань, Польша), он, в конце концов пришел седьмым из двадцати участников, став третьим среди участвовавших офицеров и получив почетный приз прусского принца Сигизмунда.


Отто Паршау

В первые месяцы войны Паршау служил в FFA42 (Feldfliegerabteilung 42), хотя некоторые источники говорят за FFA22 (это правильные сведения и служил он в FFA22 - прим.переводчика ). В начале 1915 года за свои полеты в качестве пилота-разведчика он получает Железный Крест Второго Класса. В числе прочего, в это время Отто в своих полетах использовал и монопланы Фоккер (Fokker) с ротативным двигателем, в частности Фоккер М5. Скорее всего именно этот его опыт послужил причиной перевода Паршау в многофункциональную часть, известную как Brieftauben Abteilung Ostende (BAO, или Часть Голубиной Почты из Остенде), основанную в ноябре 1914 года. Матчасть BAO состояла из большого количества двухместных разведчиков, среди которых имелись и Фоккер М8 (военное обозначение AI), и летали на них обученные пилоты, в первых рядах которых был Отто Паршау. Он проявил себя во время боев в небе над Маасом и Мозелем (между 11 марта и 23 апреля 1915 года) как раз перед тем, как его вместе со всем BAO весной 1915 года перевели на восточный фронт.

23 мая 1915 года в городе Стене (Stenay) инженер Энтони Фоккер (Anthony Fokker) проводит перед командующим Генеральным Штабом 5-й армии принцем Вильгельмом демонстрацию самолета М5К. Аппарат был оборудован пулеметом с синхронизатором, позволяющим стрелять через плоскость вращения винта, и лейтенант Паршау, служивший в BAO, был одним из первых, кто понял все преимущества нового механизма. Благодаря своему опыту, приобретенному благодаря полетам на невооруженном Фоккер Айндеккер (Fokker Eindecker), Отто получил возможность испытать новый самолет, чем он с блеском воспользовался, показав великолепное шоу на этом новом боевом самолете ("Kampfapparat"). Не считая бомбардировщиков класса G и вооруженных бипланов класса С, BAO как и созданная 17 августа 1915 года BAM (Brieftauben Abteilung Metz, Часть Голубиной Почты Мец), должны были получить на вооружение некоторое количество монопланов Фоккер Е.


Отто Паршау в кабине Фоккер E.IV 122/15, оборудованном пулеметами, стреляющими вперед/вверх. Весна 1916 года

Во второй половине июня 1915 года одна из авиационных частей перелетела на аэродром Дуэ (Франция, 15 километров от границы с Бельшией), в расположение 6-й Армии. Как писали в своих письмах домой пилоты FFA62, фанрих Макс Иммельманн и лейтенант Освальд Бёльке (которые оба вскоре станут асами), в часть с целью демонстрации возможностей нового самолета прибыли Энтони Фоккер и лейтенант Паршау. 24 июня 1915 года (Бёльке в своем письме домой указывает другую дату - вечер 23 июня) Паршау устраивает демонстрацию одного из первых Фоккер Е, выполнив полеты и показательные стрельбы. Все это происходило перед глазами принца Рупрехта Баварского (Rupprecht von Bayern), командующего 6-й армией. К сожалению, достоверно не известно, на каком именно самолете Паршау провел такую демонстрацию, но скорее всего речь идет о самолете с заводским номером 216, оснащенном 80-ти сильным двигателем Оберурсель (Oberursel). Самолет этот имел серийный номер E.I 1/15 (в начале июня, перед своим возвращением из действующей армии, Фоккер оставил за собой E.I 3/15 специально, чтобы передать его в FFA62). В любом случае, во время демонстрации Паршау использовал для полетов вооруженный Фоккер Айндеккер. Всего же к середине июля 1915 года на Западном фронте находилось по меньшей мере одиннадцать Фоккеров Е.


Согласно некоторым источникам, этот Фоккер E.II пилотировал Паршау

Для сохранения секрета синхронизатора Фоккера, немецким пилотам не разрешалось летать над территорией противника, и все Айндеккеры выполняли, таким образом, оборонительные функции, имея возможность сбивать главным образом разведчики противника. Добиться подтвержденной победы для немецкого летчика было не очень просто, поскольку для этого необходимо было подтверждение сбития либо аварийной посадки на территории, подконтрольной имперским войскам (это не правда - достаточно было простого подтверждения свидетелями - прим.переводчика ).
В августе-сентябре 1915 года немецкие авиачасти начали получать Фоккеры с мотором в 100 лошадиных сил, которые получили в войсках наименование Фоккер E.II и Фоккер E.III. В октябре того же года статус боевого самолета получили также первые Пфальцы E.I (Pfalz E.I), оснащенные 80-ти сильным двигателем. Во время осенней битвы при Шампани, лейтенант Паршау 11 октября 1915 года одержал свою первую подтвержденную победу - над Аргонном (Argonne) он сбил французский Фарман (Farman). В это время он летал на Фоккере со 100-сильным двигателем, хотя, возможно, это и был Pfalz E.I. Бёльке и Иммельманн к этому времени имели уже по четыре подтвержденные победы, став одними из так называемых "пушкарей" (Kanonen, термин, который вскоре будет заменен на ас-истребитель).
В начале ноября 1915 года BAO целиком возвращается во Фландрию, однако Паршау вместе с Бёльке в это время посещает завод Фоккера в Шверине, где они испытывают военную версию нового Айндеккер М15 (в войсковых частях он станет E.IV) - самолета, оснащенного двойной звездой Оберурсель мощностью аж 160 лошадиных сил. По окончании испытаний 13 ноября Паршау напишет в своем отчете:
"С запасом топлива на полтора часа полета, самолет, оснащенный двумя пулеметами с боезапасом в 950 патронов, показывает следующие характеристики скороподъемности:
- 1000 метров за 2 минуты 45 секунд
- 2000 метров за 7 минут
- 3000 метров за 15 минут
- 4000 метров за 28 минут 30 секунд"

Именно тогда открылся такой необычный на тот момент эффект - чем больше набираемая высота, тем ниже мощность двигателя. Паршау предположил, что связано это с понижением температуры воздуха, тогда еще не понимали, что такой эффект связан с атмосферным давлением. К тому же, не смотря на заявленную максимальную скорость в 195 км/ч на высоте 1000 метров, Паршау смог "выжать" из самолета 165-170 км/ч, и все благодаря полету на малой высоте по знакомому маршруту. По его словам, преимущество Фоккера E.IV в скорости могло принести много неприятностей противнику при подходе со стороны хвоста снизу, а атаковать противника необходимо огнем пулеметов, установленных под углом 15 градусов.

Вообще отчет Паршау с его заявлением о Фоккер E.IV как о современном самолете, выглядит довольно оптимистичным. Если сравнить его с более поздними отчетами, то 3000 метров E.IV набирал за 20 минут, а 4000 - более чем за 40! С другой стороны, пилоты и так были не особенно под впечатлениями таких данных, особенно в свете наличия у противника зенитной артиллерии, стреляющей практически вертикально вверх.


Апогей карьеры. Паршау в кабине Хальберштадта D.II, июль 1916 года

Самолетом для испытаний был М15 с заводским номером 298, получивший затем серийный номер E.IV 122/15. Машина была оснащена тремя пулеметами, для которых Фоккер, собственно, и предназначался. Однако в сентябре 1915 в результате проведенных в Эссене испытаний Энтони Фоккер понял, что такое решение является далеко не лучшим, поскольку механизм синхронизации не может работать одновременно с тремя размещенными так близко друг к другу пулеметами. Этот самолет вернулся в Шверин, где с него был снят левый пулемет, и в таком виде Фоккер E.IV E122/15 был направлен на следующие испытания в ноябре 1915 года. Точно такое же "ассиметричное" вооружение было установлено затем на Фоккере E.IV E123/15, который на фронт забирал Освальд Бёльке. Необходимо отметить, что серийные двухпулеметные E.IV впоследствии отличались от этих машин тем, что на них два пулемета устанавливали симметрично, и поэтому их легко можно было отличить по новому капоту и носовой части при взгляде снизу. Паршау получил тогда разрешение перегнать E122/15 в свою часть, а вот Бёльке вынужден был до декабря ждать свой самолет.


Фоккер E.IV 122/15 лейтенанта Паршау, зима 1915-1916 годов и асимметричное расположение на нем пулеметов

19 декабря Отто Паршау ввязывается в воздушный бой с эскортом разведывательного самолета Королевского Летного Корпуса (Royal Flying Corps - RFC) и в небе над Брюгге сбивает B.E.2c серийный номер 2074 из 12-го Сквадрона. Британец разбился недалеко от Осткампа (Oostkamp), похоронив под обломками экипаж в составе лейтенантов Гордона-Смита и Каннингэм-Рейда (Lts N.Gordon-Smith & D.F.Cunningham-Reid), и это была вторая подтвержденная победа немецкого пилота. 20 декабря 1915 года BAO меняет свое название на более подходящее Kagohl 1 (Kampfgeschwader der Oberste Heeresleitung 1), а BAM, где служил Паршау, становится, соответственно, Kagohl 2. После переименования его назначают в KAGOHL 1 (бывший BAO), где он служил в 4-м штаффеле (обозначается KG1/4) и где получил свой Железный Крест Первого Класса.


Фоккер E.IV 122/15 весной 1916 года. Район Вердена

В феврале 1916 года Kagohl 1 переводится в район Вердена, а Паршау доверяют командование Kampf Einsitzer Kommando (KEK) - истребительным подразделением этой части. 12 марта он записывает на свой счет третью победу, сбив над Верденом французский самолет. 21-го марта - 4-я победа, на этот раз жертвой стал французский бомбардировщик "Вуазен" (Voisin), упавший в северной части города. Обе этих победы возможно достигнуты на Фоккере E.IV 122/15. Следующую, пятую, победу пришлось ждать до 29 июня, когда севернее Перонна (Peronne) Отто отправил к земле еще один французский "Вуазен". Через два дня он сбивает неприятельский двухместный самолет. После этого немецкие генералы, которые считали тогда планку в шесть побед достойным поводом для чествования, 3 июля 1916 года награждают лейтенанта Паршау Рыцарским крестом с мечами Ордена Королевского Дома Гогенцоллернов, и Отто становится пятым немецким пилотом, получившим столь значительную награду. В тот же день он сбивает наблюдательный аэростат над городом Нёвилль (La Neuville), и это становится его седьмой победой и очередным выдающимся успехом летчика. Сейчас уже нет возможности точно сказать, на каком именно самолете Паршау одержал эти свои победы, но нам кажется, что это был все тот же "Айндеккер".
9 июля, во время битвы на Сомме Паршау вместе с другим "Фоккерпилотом" из Kagohl 1, лейтенантом Вернером Шраммом (Lt. Werner Schramm) был переведен в одно из элитных истребительных немецких подразделений, Abwehr Kommando Nord (AKN, как стал называться KEK Бертинкур). Действовало оно в подчинении FFA32 с аэродрома Велу (Velu) неподалеку от Бертинкура, в зоне ответственности 2-й армии. Паршау прибыл на фронт с целью продемонстрировать свое мастерство, и в этот же день сбил аэростат, ведший наблюдение к югу от Нёвиля - эта победа стала восьмой и последней в списке Отто. Вполне вероятно, что в этот раз он использовал один из двух Хальберштадтов D.II (Halberstadt D.II), полученных частью в июне 1916 года. Именно после этой, восьмой, победы лейтенант Отто Паршау стал кавалером ордена "Пур ле Мерит" (Pour le Merite) - он стал шестым летчиком, получившим этот орден, высшую военную награду Пруссии, и случилось это 10 июля 1916 года. За два дня до этого такой же орден получил лейтенант Макс Мульцер (Lt. Max Mulzer), прибывший в AKN 1-го июля.


Отто Паршау готовится к вылету. Зима 1915-1916 годов. Самолет - Фоккер E.IV 122/15

14 июля AKN была преобразована в независимую истребительную часть Kampf Einsiter Staffel B, или сокращенно KeSt B, где В означало все тот же город Бертинкур и которая подчинялась непосредственно AOK 2 (Armee Ober Kommando 2). Лейтенант Паршау был назначен командиром, а в части было достаточное количество опытных пилотов, таких как лейтенант Густав Лефферс (Lt der R. Gustav Leffers), лейтенант Буркхард Леманн (Lt. Burkhard Lehmann), унтерофицер Рудольф Леопольд Рейманн (unteroffizier Rudolf Leopold Reimann), ефрейтор Германн Келлерс (gefreiter Hermann Kellers) и многие другие. Еще один ветеран Kagohl 1, оберлейтенант Карл Гайффенхаген (Oblt Karl Greiffenhagen) присоединился к этому штаффелю 20 июля 1916 года.
Тем не менее, не смотря на все усилия, прикладываемые лучшими немецкими пилотами-истребителями, битва на Сомме ясно продемонстрировала, что союзнические самолеты превосходят германский "Айндеккер". Доказательством этого стал и Фоккер E.IV Паршау, который, обладая тяжелым двигателем, всегда отставал в вертикальном маневре, а вскоре тоже самое проявилось и в горизонтальной маневренности, и в скорости.


Вид на кабину пилота. Баллон со сжатым воздухом установлен на месте левого пулемета

21 июля 1916 года стал очень плохим днем для KESt B. В этот день истребители из KESt совместно с KEK Sud оказались втянутыми в зоне ответственности 2-й армии в маневренный воздушный бой с самолетами Королевского Летного Корпуса. В небе над городком Гревийе (Grevillers) Отто Паршау получил тяжелые ранения в голову и в грудь, смог посадить свой самолет в расположении немецких частей, но той же ночью скончался от ран в больнице того самого городка. Его ведомый, лейтенант Вернер Шрамм также погиб, при чем не известно, было ли это прямое попадание с земли или огонь самолета противника.
По всем данным, Паршау встретился с самолетами D.H.2 из 24-го Сквадрона RFC, которые выполняли в тот день заданания совместно с самолетами F.E.2b из 22-го Сквадрона. Британцы отметили в тот день в отчете стычку с немецкими самолетами LVG, Фоккер и Роланд. Также записано, что атаковавший Моран Парасоль из третьего Сквадрона RFC Фоккер в районе Гревийя был подбит Де Хевиллендом D.H.2 капитана Эндрюса (Cap. J.O.Andrews), серийный номер 5948, и это была первая из его двенадцати побед. В 8.25 свою победу над вторым Фоккером одержал 2-й лейтенант Эванс (2Lt H.C.Evans) на D.H.2 номер 5924, это была вторая из его пяти побед. Оба британских пилота летали в составе 24-го Сквадрона RFC. Необходимо отметить, что, хотя капитан Эндрюс в своем отчете опознал сбитый самолет как Фоккер, существует вероятность, что и Паршау и Шрамм были сбиты на Хальберштадтах D.II, поскольку они на балансе KESt находились в больших, чем стосильные Фоккеры количествах, которых к концу июля вообще осталось не более пяти.
Похороны Отто Паршау и Вернера Шрамма прошли 23 июля 1916 года, и место Паршау занял гауптман Шрегель (hauptmann Schregel), который, как и Паршау, недолго занимал этот пост.


Лейтенант Паршау занимает место в кабине Пфальца E.I. На левом борту самолета хорошо видна сигнальная ракетница

Отто Паршау, пилот Фоккера-Айндеккера, был одним из пионеров немецкой истребительной авиации. Конечно его результаты были с лихвой перекрыты большим количеством известных летчиков, записавших на свой счет как больше сбитых самолетов противника, так и больше полученных наград. Даже Энтони Фоккер не вспомнил о Паршау, когда писал свои мемуары, хотя именно Отто был первым, кто полностью освоил вооруженный Фоккер E.I...

Petr Aharon Tesar
Перевод